Когда все ясно с первого взгляда.
Вроде укола заскорузлой любви.
Я заканчивал школу. Пришел домой и увидел отчима, выпивающего на пару с мужчиной неопределенных лет и столетий. Все, что я помню – грива седых волос и лицо, изборожденное следами всех мыслимых пороков, похожее от морщин на мошонку.
Они как раз чокались.
Сразу следом за мной явилась мать. С порога она басом заорала:
– Вон!!!
Отчим вскочил:
– Это же Жора… мы с ним в Тихвине… три года под одной шинелькой, на «скорой помощи»…
– Вон!!! – заорала мать.
Она что-то знала. И Жора что-то знал. Потому что растворился в секунду.
И отчим знал что-то.
Эту историю мне рассказал писатель Клубков и любезно позволил разгласить.
Было время, когда он подрабатывал санитаром в одной скромной больничке. И вот что произошло.
Шел по улице человек и ковырял себе бородавку на роже. Кто осудит? Кто запустит камнем?
И сковырнул.
Мгновенно, естественно, залился кровью, аки приготовляемый свин.
Народ переполошился, распереживался, а тут едет «скорая помощь», и публика перекрыла ей путь, чтобы остановить кровь.
Машина оказалась психиатрической.
Но мужичка взяли и отвезли в ту самую, простую больничку. Там его при виде такого дела немедленно поволокли в перевязочную.
А психиатрическая бригада присела на лавочку подождать. С ними никто не разговаривал.
С мужичком провозились около часа.
А потом хирург вышел в кровавом фартуке, посмотрел на них сверху вниз, руки в боки, прищуренно:
– Это называется – доктора! Кровь человеку остановить не могут!
Психиатр задохнулся от возмущения и парировал:
– Да вы сами с ним битый час возитесь!
– Ха! Да вы понимаете, каково это – остановить из бородавки кровь? Понимаете? Да что с вами разговаривать…
Говорят, что бородавки – расплата за былые кармические грехи. Раз речь о душе, то к психиатрии поближе, но…
Так и стояли друг против друга.
А ведь когда-то, быть может, по юности, над одним трупом засиживались…
Я не мог пройти мимо этого эпизода, и наверняка данная сцена уже где-то звучала, но она вдруг предстала передо мной во всем волшебстве восстановленного мгновения. Опишу, как опишется – давнее, студенческое, акушерское.
Меня – как и всех, зачем-то это было нужно, хотя нас и близко не подпускали ни к чему, и никому мы не были нужны – заставили дежурить сутки в акушерской клинике. Наступил мой черед.
Солнце садилось; я шел по пустынному коридору роддома: в этом крыле почему-то не было клиентуры, и стояла мертвая тишина. Ни писка, ни визга, ни схваток.
Не знаю, зачем я там шел.
Дверь в одну палату была распахнута, внутри что-то происходило.
Я, выделяясь беловатым пятном в коридорном полумраке, остановился и посмотрел.
Все в той же тишине, абсолютно беззвучно, шло рутинное действо.
Виднелись чьи-то неподвижные ноги, расставленные по стойке смирно.
Между ног на табуреточке сидел, выпятив губу. молчаливый, толстенький, низенький доктор в съехавшем колпаке и в очках. И зашивал.
Он молчал, и она молчала, тоже стараясь выпятить губу. Между ними существовала договоренность – возможно, о зашивании всего и вся наглухо. Опять же: ни писка, ни визга, ни схваток.
Казалось, он пришивает пуговицу к рубашке. Или выполняет какое-то другое, скорняжно-портняжное поручение.
Он даже не посмотрел в мою сторону. Во всей его позе, в каждом взмахе иглы читалась абсолютная безнадежность и усталость от ежедневных чудес чадорождения.
Тертый масон, бессменный каменщик, хранитель таинств.
Холодный сапожник, храбрый портняжка. Ликвидатор дратвы.
Смеркалось, и я на цыпочках двинулся дальше. Я понял, что это не мое дело.
Ловушка для одинокого мужчины
С возрастом у многих начинает вылезать на Божий свет определенная скупость, то есть прижимистость, хозяйственность и экономность.
Докторов это тоже касается.
Одна пожилая докторша, много лет проработавшая в гинекологии, как раз и начала демонстрировать подобные свойства.
Нашла на улице пакет.
Сколько раз говорили: не трогайте! Сами знаете, что может лежать внутри.
Но страсти не обуздаешь, алчности не задушишь. Подняла.
Развернула – и поначалу не поняла, что же это такое, а потом увидела, что это кем-то потерянная покупка из секс-шопа: женский заменитель, исключительно качественный. Все на месте и вполне способно удовлетворить, безотказно, и поить не надо. Если это и выпало из какой-нибудь Черной Фатимы, то как предмет персонального устройства, а не орудие диверсионного назначения.
Приволокла в отделение, коллегам показать.
Все живо заинтересовались, рассматривали. Студентам бы такой муляж.
А эта докторша носила домой с работы мужу кашу.
– И это ему снесу, – говорит, – чтоб не лез.
Могли бы даже выскоблить, на всякий случай. Я бы выскоблил – тем более что не умею. Вдруг там Чужой? А чужие здесь не ходят.
Как правильно говорится в песне, первый тайм мы уже отыграли. О втором информации чуть, но немножечко есть.
Был у нас на курсе коренастный, глаза навыкате, человечек, назовем его Митей Засохиным.
Я не любил Митю.
Я невзлюбил его еще с колхозной поры, когда он выбился в бригадиры, и сделалось у него «звено» морковных грузчиков, то есть нас. И Митя ходил в тельняшке, бушлат нараспашку, нагло позыркивал глазками и, конечно, командовал. За ним поторопливались три-четыре доверенных и допущенных к телу лица. Они, правда, не возмущались синхронно, зато укоризненно молчали, взирая на нас, бездельников.
Потом, после колхоза, он переоделся в белые одежды и растворился в медицинском столпотворении. И вот оказалось, что у Мити уже на четвертом курсе случился досадный и непонятный психический эпизод.
Потом было еще два.
А на третий, уже сейчас, пригласили специальную бригаду магистров. Разговор подслушивал мой друг со «скорой»; попросил его соединить с тем, кто поедет, чтобы рассказать предысторию поподробнее.
После доктор отзванивается:
– Да-а… Прогресс налицо. Такие подвижки, такая динамика! Далеко продвинулся. Снял со стены крест и сунул в рот. И встал посреди комнаты, разведя руки и ноги. Дескать, он принимает космические предохранительные сигналы.
А до того – ничего, работал себе, врачевал.
Теперь уж все.
Не то чтобы… но что-то кольнуло. Правда, апельсины не повезу.
Сколько же дур на свете, Господи-прости.
Прислали одну к отчиму на осмотр, неврологический. Явилась. Сама любовь. Станом стройна, поступью величава, волосом и длинна, и черна.
Челка у нее. До кончика носа.
Отчим:
– Челку-то отведите!
– Да ладно…
– Да отведите, покажите глаза-то!
Величавое движение, исполненное неохоты. Как будто снимает чадру. Под челкой – бланш фиолетовый, циклопический абсолютно. По спектру близкий к ультрафиолету.
Наверное, кавалер тоже спешил до 8 марта.
И я теперь догадываюсь: «час между волком и собакой» – это не те сумерки, о которых думали Пушкин и Саша Соколов. Это промежуток, «просак», между 23 февраля и 8 марта.
У медиков никакого цинизма нет. Цинизм есть у пациентов.
Одна вот лечилась селедкой. Привязала ее к голове и говорила, что помогает. А лежала в гинекологии.
Не один день лежала.
С бессменной селедкой.
Доктор:
– А почему это пахнет так невозможно?
А потому.
Помогает потому что.
Хотите верьте – хотите нет.
У меня есть знакомая, моя ровесница, хороший гинеколог. А у нее есть 20-летняя дочка. И вот эта дочка подцепила где-то пиелонефрит.
Мама ей говорит сдать анализ мочи.
Дочка хлопает глазами: у меня месячные!
Мама: ну, заткнешь там – и ничего.
Дочка уже не хлопает глазами. Она их таращит в полном непонимании. Она впервые слышит о существовании влагалища.
Ей все видится в розовом свете, то есть сплошной клоакой, как у Курочки Рябы, которая несет золотые яйца от и для Золотого Петушка.
Последний, между прочим, похаживает вокруг. Ему 40 лет. Мне кажется, он должен быть в курсе.
Мама не возражает.
Вот еще про одного доктора.
Осенью 2003 года мой ребенок неприятно и непонятно захворал. Все, слава Богу, позади. Платный скорый доктор сработал оперативно, мы угодили в больницу, и там во всем разобрались. И вот уже полтора года я никак не мог нащупать причину, по которой мне этот доктор решительно не понравился.
Наконец нащупал.
Это был, конечно, специалист, не отнимешь.
