— Жизнь была ей в тягость. Она была несчастна — радоваться надо, что она умерла.
Шел дождь. По полированной крышке гроба стучала галька. Я не спускала с тебя глаз: ты стоял с опущенной головой, уткнув подбородок в грудь. Несколько раз ты закрывал лицо руками. Я знала, ты плачешь, и в эти минуты меня охватывала такая мучительная тоска, что впору было кричать, как от боли. Мне так хотелось приласкать тебя, но не могла же я сама взять тебя за руку или заплакать вместе с тобой. Потом мы все повернулись и пошли по дорожке к воротам кладбища.
Стоя на паперти, где со стен облезала бледная клеевая краска, а на обтянутой сукном доске висели покрытые ржавчиной таблички с объявлениями, я сказала себе, что никогда не забуду этот день. Священник, давший разрешение на похороны, стирал капли дождя со стекол очков. Ты стоял в стороне, дождь струился по твоему черному плащу и русым волосам. Тетя Фицюстас крепилась, тетя Пэнси плакала, а моя мать шептала: «Бедный мальчик, пожалуйста, помни, что в Дорсете тебе всегда рады».
На поминках, устроенных твоими тетками в уцелевшей части усадьбы, тебя не было, но никто и словом не обмолвился о твоем отсутствии. Пришли мистер Дерензи и отец Килгаррифф, моя мать болтала без умолку. Ты же, наверно, был где-то в саду или бродил под дождем по полю.
— Так она и не оправилась, бедняжка, — сказала тетя Фицюстас. — А какая была красавица.
Моя мать повторила то же, что уже говорила тебе: если бы не огромное расстояние, дед с бабушкой обязательно приехали бы на похороны.
— Я ругаю себя, — повторяла она, — что не уговорила ее бросить пить.
На это отец Килгаррифф осторожно заметил, что уговорами тут едва ли поможешь — как еще можно утешиться после такой тяжкой потери? Разговор зашел о тебе. У него по крайней мере есть мельница, будет чем заняться, сказал мистер Дерензи. По крайней мере он уже не ребенок, подхватила тетя Фицюстас.
Чай был накрыт там же, на обеденном столе, и, наконец вернувшись, ты тоже выпил чаю вместе со всеми. Когда ты вошел, на тебя бросились две собаки, а остальные свирепо залаяли — такой ты был мокрый. Ты же не обратил на них никакого внимания и большую часть времени просидел молча.
— Если у тебя сейчас плохо с деньгами, Вилли… — начала было мать на обратном пути в Корк.
— Спасибо, денег хватает.
— Имей в виду, в Дорсете ты всегда нас застанешь. Мы всегда на месте.
Мне ужасно хотелось, чтобы она замолчала. Тебе ведь было не до разговоров.
— Не берись за все сразу, Вилли. Сначала одно, потом другое.
— Да.
— Чем же ты займешься теперь?
— В каком смысле?
От напряжения у меня вспотели ладони. Чувствуя, что краснеют не только щеки, но шея и плечи, я сделала вид, что смотрю в окно.
— Главное, не предаваться грустным мыслям, Вилли.
— Буду продолжать работать на мельнице.
— Вот и правильно, Вилли.
Вернувшись, я некоторое время в одиночестве просидела в своей узкой спальне, где год назад, когда я приезжала сюда на каникулы, мне так сладко спалось. Я стала вспоминать во всех подробностях похоронную службу, в ушах звучали слова заупокойной молитвы, и я пыталась представить себе, как воспринимал эти слова ты. Мне так хотелось утешить тебя, опять остаться с тобой наедине, хотя во время вчерашней прогулки и потом, в отеле, разговор у нас не клеился.
— Он был в ужасном состоянии, мисс, — сказала мне Джозефина, когда я пришла к ней в кухню. — Еще бы — застать ее в таком виде.
— Могу себе представить.
— В тот вечер он как раз собирался написать вам.
— Мне? Мне?!
— Да, мисс. Он хотел признаться вам в любви.
— В любви?!
— Он любит вас с тех пор, как вы гостили у нас прошлым летом. Он рассказал мне об этом в тот самый день, когда умерла миссис Квинтон.
Я пошла в мрачную столовую накрыть на стол, но к ужину ты не спустился, куда-то ушел. Мы с матерью опять ели ветчину и оставили тебе, чтобы ты смог поесть, когда вернешься.
— Он ведь и не обедал, — сокрушалась мать. — Марианна, дорогая, ты бы пообщалась с ним.
— Сейчас, мне кажется, ему лучше всего побыть одному.
Слова Джозефины не шли у меня из головы. Поразительно, что послать мне письмо ты решился в тот самый вечер! А ведь и я тоже не раз порывалась написать тебе, продолжить наши с тобой беседы. Но только я бралась за перо, как мне становилось неловко, и я чувствовала, что не в состоянии выразить на бумаге то, что хочется.
Ранним утром мы отправимся домой, в Дорсет. Оставаться дольше мы не могли: я и так уже опаздывала в Швейцарию.
Около часа я прождала тебя внизу, и уже совсем поздно, когда я раздевалась у себя в спальне, на лестнице послышались твои шаги. «Это судьба», — подумалось мне. Я надела ночную рубашку и скользнула в ледяную постель. И тут же расплакалась: будь ты сейчас со мной, я обняла бы тебя, прижала к себе, положила твою голову себе на грудь. Развеяла бы твое горе поцелуями. А ты? Простил бы ты мне мое английское происхождение? Около часа я пролежала в ужасной тоске, а потом встала, взяв с полки керосиновую лампу.
Твою дверь я приоткрыла, даже не постучавшись. Куда только девались благоразумие, страх, добропорядочность? Хотелось одного: чтобы ты знал, что я люблю тебя, — может, хотя бы это станет для тебя утешением. Об остальном я не помышляла. Поставив лампу на туалетный столик, я позвала тебя.
3
— А вот и наша малютка Марианна. Люблю встречать на вокзале знакомых, — признался профессор Гибб-Бэчелор. Ему было за шестьдесят; высокий, тощий, как щепка, седая реденькая бородка и черный как смоль, слегка завивающийся парик. — Ты немного опоздала, деточка, — пожурил он меня.
— Я была на похоронах. Отец дал вам телеграмму.
— Да, да, конечно. Я так и сказал жене перед уходом: «Еду встречать девочку-телеграммочку». — Профессор хитро усмехнулся: — Так и буду теперь тебя называть: «Моя девочка-телеграммочка». Ну, с приездом в Монтре, крошка Марианна.
— Надеюсь, своим опозданием я не доставила вам хлопот?
— О чем ты говоришь! Просто я беспокоился, что из-за похорон ты не сможешь заранее купить билеты и поездка получится утомительной.
— Нет, я нисколько не устала.
— Твой отец, по-моему, пастор? В Дорсете, если мне не изменяет память?
— Да.
— Дорсет — райский уголок. Значит, ездила на похороны? Надеюсь, не близкий родственник?
— Тетя в Ирландии.
— А, в Ирландии.
Когда он говорил, то пристально смотрел на меня, норовил заглянуть в глаза. На губах, над бородкой играла дежурная улыбочка.
— Я не знаю человека, которому бы не понравился Монтре, — сообщил он, когда машина тронулась. — Девочки, которые живут у нас с женой, для нас как дочери. Еще никто не жаловался.
Мы ехали берегом какого-то огромного водоема, который профессор назвал «Lac Leman»[39]. Вокруг возвышались заснеженные вершины Альп.
— Беспокойная страна эта Ирландия. Все обошлось без происшествий?
— Да, без всяких происшествий.
Через открытые ворота машина подъехала к дому с железными балкончиками и распахнутыми деревянными ставнями на окнах. Веранда с широкими сосновыми дверьми тянулась по всему фасаду.
— Жервеза! — позвал профессор, заглядывая в прихожую, а я осталась стоять на улице с вещами. Привычным жестом он наклонил голову и слегка вытянул шею, прислушиваясь к тому, что говорила ему жена.
— Вам звонили, — сообщила ему какая-то долговязая девица в очках.
— Спасибо, Цинтия.
С улицы казалось, что прихожая разрисована яркими красками, однако, войдя, я увидела, что это развешанные по стенам рисунки многочисленных воспитанниц, собранные четой Гибб-Бэчелор за многие годы; на одной картинке был изображен берег озера, на другой — горная вершина, а на третьей, висевшей над лестницей, — замок с птицами.
— Здравствуй, Марианна. — Передо мной, как из-под земли, выросла миссис Гибб-Бэчелор, полная, живая дамочка, ростом гораздо ниже своего супруга. Одета она была очень изящно, в разные оттенки лилового цвета, черные с проседью волосы завиты. — Пойдем со мной, Марианна.
С этими словами она повернулась и повела меня в комнату, откуда только что вышла.
— Пожалуйста, садись, — сказала она, сама села за стол, а мне указала на стул. Стулья здесь были такие же, как в прихожей и на веранде: жесткие, но в чехлах. Заметила я также, что пол был везде голый, только кое-где положены плетеные циновки. — Рада видеть тебя в Монтре, — затараторила с гнусавым шотландским выговором миссис Гибб-Бэчелор. — Мы с мужем боготворим искусство, а в остальном живем, как здесь принято. Занятия языком проводятся ежедневно нашей приятельницей мадемуазель Флоранс, мой муж будет читать вам курс истории Швейцарии и отдельных кантонов. Режим необременительный, однако хочу предупредить: день у нас начинается рано, и с мадемуазель Флоранс воспитанницы обязаны говорить только по-французски. Спасибо, у меня все.
