Засунув монету в карман, Даббах распрощался. Шеххата остался вдвоем с Шушей. Они посидели еще немного и пошли домой.
Поужинали. Шеххата поиграл с Сейидом. Затем все разошлись по своим углам.
Только было Шуша присел у окна полюбоваться на звезды, раздался стук в дверь. Появился, словно призрак, Шеххата с дудкой. Он сел на край постели, помолчал немного и тихо произнес:
— Разреши сказать пару слов.
— Отчего нет, пожалуйста!
— Боюсь, что расстроил тебя сегодня, а то и обидел. Видишь ли, раньше я делал все, что мне заблагорассудится, нимало над этим не задумываясь. Делал ошибки и не думал в них сознаваться. У меня не было примера добра, с которым бы я мог сравнивать свои поступки. Я всегда думал, что делаю обыкновенные нормальные вещи… Но, познакомившись с тобой, я почувствовал — есть на свете такая штука, которая называется добром, правильным поведением, а посему то, что я делаю, — все неправильно. А что могу с собой сделать? В шестьдесят лет не могу себя изменить… Я даже думаю, что люди вроде меня нужны на этом свете… Чтобы такие, как ты, были яснее видны, более заметны… Нужны ошибающиеся люди, чтобы было место и для правых, справедливых, нужны и плохие вещи, чтобы видны были хорошие. Если бы на свете все было хорошо, справедливо, то в нем не было никакой прелести, никто бы не знал, что такое зло, добро, красота. Извини меня, муаллим Шуша, и прости мои прогрешения. Если бы не мои грехи, не видно было бы твоей чистоты.
Шуша положил руку на плечо Шеххаты и дружески сказал:
— Ты хороший человек. У всякого свои грехи. Безгрешен только бог… Людей безгрешных нет. Главное, что твоими грехами ты никому не делаешь зла. Да повернет аллах нашу короткую жизнь к добру!
— Дай тебе бог всего самого хорошего, муаллим Шуша, пусть он облегчит твое сердце так же, как ты облегчил мое… Может, поиграть тебе немного на этой дудке?
— Давай, послушаем.
Шеххата заиграл, из дудки полилась в ночную тишину печальная мелодия, напоминавшая умиротворенный плач. Он играл до тех пор, пока не почувствовал на своем плече руку Шуши.
— Пожалуй, хватит, приятель.
Обернувшись, Шеххата увидел, что из глаз Шуши выкатились две крупные слезы и потекли по щекам. На сей раз он и не пытался их остановить. Мелодия оказалась сильнее его железной воли. Положив руку Шеххаты себе на сердце, Шуша грустно промолвил:
— Вот здесь моя печаль. Не могу избавиться от грустных переживаний… Спокойной ночи!
— И тебе всего доброго, приятных сновидений!
Шеххата проснулся как всегда поздно. Солнце уже щедро разметало свои горячие лучи по двору. Шуша с сыном ушли каждый по своим делам. Умм Амина готовила во дворе корм своим животным.
Надев на себя парадный наряд, попрощавшись со старушкой, Шеххата вышел на улицу. Пройдя Кошачий переулок, он повернул налево, к улице Агур, и через несколько шагов оказался около мясной лавки аль-Хишта. Ноги сами собой замедлили ход. Шеххата затоптался на месте. Он увидел, как аль-Хишт, одетый в белую галлябею, забрызганную кровью, разделывает туши. Собравшись с мыслями, Шеххата решительно направился к хозяину лавки, с которым был уже знаком по кофейне.
— Доброе утро, муаллим Хишт!
— Утро доброе! Заходи, будь добр!
— Ради жизни твоего отца, дай мне фунт телятины из почечной части.
— Рад услужить!
Отложив в сторону нож, мясник полез в один из шкафов и вытащил оттуда большой кусок мяса.
— Я тебе отрежу отличный кусок от задней части. Почечная часть тебя не устроит, одни кости да жилы.
— Все едино… От задней части тоже хорошо.
Положив на весы большой лист желтой оберточной бумаги, предварительно намоченной для веса, Хишт отвесил мясо и завернул. Шеххата подошел к мяснику ближе, многозначительно улыбнулся и произнес доверительным голосом:
— Мне еще нужно печенки, почек и хороших костей. Не сделаешь ли?
Мясник рассмеялся, потер руки и с явным удовольствием сказал:
— Позволь мне распорядиться. Я тебе устрою такой набор, что будешь богу за меня молиться… Верну тебя на двадцать лет назад…
Хишт извлек печенку из одной туши, почки — из другой, костей отрубил от третьей, добавил к этому кусочек бараньего курдюка, завернул все в бумагу и протянул Шеххате со словами:
— Возьми это добро, заложи в глубокую посудину и кипяти до тех пор, пока жир не расплавится. Воды не добавляй. Суп получится что надо — густой, наваристый. Потом добавь всяких специй и приправ. Поешь, и станешь богатырем!
Шеххата забрал оба свертка, потоптался в нерешительности и стыдливо произнес:
— Деньги я тебе отдам на обратной дороге, когда с работы пойду. Ладно?
— Чего уж там, Шеххата эфенди, хоть даром бери, мы же как-никак соседи!
— Бог в помощь! Салам алейкум!
— Шагай с миром!
Шеххата вернулся домой. Умм Амина удивилась, услышав его шаги. Она с тревогой спросила:
— Ты чего вернулся? Или что случилось, не дай бог? Может, забыл что?
— Нет, просто занес фунт мяса. Свари нам его на обед.
— Зачем этот напрасный труд? Шуша дал мне денег, да и сам принесет чего-нибудь, когда вернется.
— Э-э, пустяки. Свари к мясу немного овощей или добавь приправ, как хочешь в общем.
— Бог тебе воздаст! Вечно ты утруждаешь себя понапрасну.
— Какой там труд. Бери.
Передавая старушке свертки, он добавил:
— Это мясо. А тут немного мозговых костей. Свари для меня, а то что-то спину ломит. Мне сказали, что костяной отвар укрепляет поясницу. Только кипяти их подольше и не добавляй воды. Так, чтоб отвару набралось не больше чашки.
Умм Амина не обратила внимания на советы Шеххаты. Больше всего ее занимала боль в его спине.
— Спина ломит? Экая напасть… Простудился, верно… С открытым окном спал… Сегодня закрой. Разбитое стекло заклей бумагой. А лучше всего при простуде банки. Вечером сделаю. Попрошу Закию принести…
Бабка могла еще долго причитать, потому ему пришлось прервать ее наставления:
— Хватит тебе, ничего не нужно. Все гораздо проще, дело привычное. Свари мне костей, и дело с концом. Мне это лучше всего помогает. Давно пользуюсь этим средством.
Но Умм Амина запротестовала:
— Разве это лекарство? Бог с тобой!
— Да сделай то, что я прошу! Больше ничего не надо.
— Будь по-твоему. Бог даст, к обеду будет готово.
— Вот и спасибо.
Успокоившись за судьбу костей и потрохов, убедив Умм Амину в отсутствии всякой надобности доставать банки, Шеххата быстро пошел по направлению к кофейне «Для благородных».
Придя туда, он увидел, что его собратья в большой запарке. Они бегали взад-вперед, суетились, переругивались. Хозяин лавки похоронных принадлежностей Сурур погонял своих помощников. Шеххата понял: предстоят большие похороны, а он опаздывает. Увидев его, Сурур заорал:
— Поторопись хоть немного! А то останешься без дела!
— Это как же так — без дела? Да мне не одни похороны нужны, а целых пять! Они мне позарез нужны.
— Что это тебя так заставляет?
— Красивая женщина.
— Тогда торопись… Толк в женщинах ты знаешь… До конца дней своих будешь за юбками волочиться… От этих излишеств и помрешь…
— Ты и вправду так считаешь? Дал бы бог!
Шеххата быстро повязал красную тряпку, схватил привычный ему подсвечник и крикнул остальным:
— Пора двигаться, люди! Где хоронить-то будем?
— Нужно добраться до старого Каира, а затем в квартал аль-Мугавизин.
— О черная весть! Поближе нельзя было? Никак это кладбище аль-Имам? Не ошибаюсь?
— Что делать, так получается. Его могила, как и склеп родственников, находятся в квартале аль Мугавизин.
— Чего ж он поселился в старом Каире, если знал, что хоронить его будут в квартале аль-Мугавизин? Жил бы в квартале Дираса, или аль-Хусейн, или, на худой конец, в квартале Кахкин. А то и в Красном переулке или на улице Гамалия. Угораздило его поселиться в старом Каире, когда кладбище находится в аль-Мугавизин.
Подошел пятый номер трамвая. Сурур заторопил всех:
— Кончай болтать! Скорее, скорее, а то не успеем! Уже девять часов, а в десять нужно быть на месте.
Братия «благородных» со своими подсвечниками, музыканты с инструментами — все ринулись в вагон, сразу наполнившийся шумом, гамом, шутками и прибаутками. Можно было подумать, что едут подружки к невесте.
Шеххата сел напротив шейха Сейида аль-Холи преднамеренно. Он рассыпался в самых льстивых приветствиях. Старик оставался глухим к этим излияниям, не внимал громким и звучным словам, относясь к ним так же равнодушно, как к блеску фальшивой монеты. И так всегда. Его глаза прикрыты. Он вечно кажется погруженным в дрему, как будто покрыт панцирем бесчувственности. Ничто не находит отзвука в его душе — ни радость, ни печаль, ни гнев. Сидел ли он, двигался, говорил — все, как во сне.
Как ни изобретателен был Шеххата, но поток красивых слов иссяк. Он наклонился тогда к уху шейха Сейида и зашептал:
