Мы жили в Тбилиси. И мне было двадцать пять. Бобе — сорок. Мы жили в большом квадратном номере гостиницы на проспекте Руставели. Окна во внутренний двор на ресторанную кухню. Туалет в коридоре — в самом дальнем от нас конце коридора (это важно!). Мы были бедны, но мы были актерами знаменитого театра. Нас приглашали. Мы уже не раз слушали зурну и дудуки, ели шашлыки и хинкали, пили коньяк и мукузани. И было жарко!
— Сынок, нас зовут на блядки, — сказал Боба.
Нового знакомого звали Сандрик. Он очень настаивал, чтобы мы пошли к нему, потому что туда должен прийти Зураби и привести Манану с подругами.
Наш путь шел только в гору. Наверное, это была Мтацминда. Да, она! Но может быть, и другая, соседняя гора. Может быть, соседняя. Город как-то незаметно кончился. Пошли совсем кривые улочки, одноэтажные домики, запахи жаровень, детские крики и остальное, что, ты сам знаешь, опытный читатель.
Сандрик был парень угрюмый. Он шел и шел. Изредка только останавливался. Показывал рукой вверх и говорил: «Там!» И мы опять шли.
В совершенно пустой комнате стояли два топчана, четыре шатких стула и простой стол. На столе большая бутылка сухого вина цинандали урожая 1959 года — то есть прошлогоднего. Окна были распахнуты. С улицы тянуло благовонием шашлыка и слышались детские голоса.
— Сейчас придет Зураби, — сказал Сандрик. — Приведет Манану с подругами.
Мы с Бобой сели на топчан. Угрюмый Сандрик постукивал носком сандалии в такт доносившейся издалека заунывной мелодии.
— Музыку хотите? — спросил Сандрик.
За топчаном обнаружился проигрыватель.
— Грузинскую или французскую? — спросил Сандрик, держа в правой и в левой руке пластинки на выбор.
— Да, нет… погодим, — сказал Боба. — А когда Зураби должен прийти?
— Придет! — убежденно сказал Сандрик. — За Мананой пошел.
— А Манана же еще должна за подругами зайти, — напомнил Боба.
— Нет. Они у нее уже. Ждут, — твердо заверил Сандрик.
Да-а! Еще в комнате была этажерка! С нее Сандрик и снял три простых граненых стакана. Открыл цинандали.
— Хочу поднять этот бокал, — совершенно изменившимся, чужим, заунывным голосом заговорил Сандрик, — за дорогих гостей! Для нас большая честь принимать таких людей. Пусть будет вам много радости, пусть живы будут ваши родители, а если умерли, светлая им память! Пусть столько радостей дарит вам каждый день вашей замечательной жиз-ни, сколько капель грузинского вина в этом бокале! И пусть всегда дружат наши народы!
Мы выпили. Из окна пахло шашлыком.
Теперь я наполнил стаканы и произнес ответный тост во славу Грузии и Тбилиси.
— И за твое здоровье, Сандро! — закончил я.
— И за здоровье Зураби и Мананы! — подхватил Боба. — Где они, кстати? Слушай, Сандрик, тут в доме хлеба нет, а?
— Закрыт магазин уже, — сурово сказал Сандрик. — Девять часов, генацвале! В восемь все закрывается, да?!
Из окна пахло шашлыком.
— Сынок, может, музыку послушаем? — сказал Боба.
Зазвучала песня «Тбилисо» композитора Реваза Лагидзе. Потом песня кончилась.
— Ну ладно, Сандро, мы, пожалуй, пойдем, — сказал Боба.
— Так нельзя! — Сандрик встал. Он был очень прямой и стройный. — Грузинский дом так гостя не отпускает.
Он вышел из комнаты. Послышались громкие речи и даже вскрики на грузинском.
— Сынок, блядки отменяются, — сказал Боба. — Давай выбираться. Нам отсюда не меньше часа топать, даже под горку.
В дверях появился Сандрик — в каждой руке по бутыли цинандали, такой же большой, как и первая. Думаю, литра полтора туда входит — у нас такие бутылки не делают. Сандрик взял штопор.
— Нет, Сандро, обожди, не открывай, а то для Зураби ничего не останется. А что, позвонить нельзя Зураби, чтобы уже шел? — спросил Боба.
— Он дядю на вокзале встречает, — сказал Сандрик и очень ловко со смачным щелчком вытащил пробку из безразмерной бутыли.
— Они вместе с дядей сюда придут? — спросил Боба.
— С Мананой… Поезд, наверное, опоздал. — Сандро поднял стакан. — Чтоб всем вашим близким… — опять загнусил он изменившимся голосом…
— Э-э, Сандро, я не могу больше… у меня, знаешь, желудок… язва была, надо обязательно хотя бы хлеб…
— Думаю, — гнусил Сандро, — что за наших близких осушим до дна этот бокал. Чтоб каждая капля, которую мы не допьем, стала горем для них. Так выпьем за то, чтобы никогда не знать им горя!
Мы выпили.
— Манана, — сказал Сандро нормальным голосом, — Манана увидит, что Зураби не пришел, сама пойдет сюда и подруг приведет.
— Да, нет… ладно… — сказал Боба. — Какая уж там теперь Манана. Темнеет уже.
Потянуло ветерком, и запах шашлыка стал еще сильнее.
— Пойдем, сынок, надо еще Валериану позвонить, узнать насчет завтрашней репетиции. Спасибо, Сандро. Еще увидимся.
Мы встали.
— На дорогу! — Сандрик налил полные стаканы. — Есть такой обычай, — загнусил он, — в самый последний момент осушить бокал, чтобы легкой была дорога. За дорогих гостей! И за всех наших друзей! Чтоб было им хорошо, всем… кроме Зураби и дяди его, которые (далее прозвучал залп гортанных грузинских восклицаний, видимо, ругательств, но не ручаюсь, сужу только по интонации)… даже если дядин поезд опоздал, — закончил оратор по-русски.
Действительно, уже темнело. Но жара не спадала. Употребленное в неумеренных количествах цинандали выходило из всех пор. По лицу потоком тек пот. Желудок подводило. Мы оба сегодня не обедали в ожидании званого ужина.
Когда выбрались к центру, на освещенные улицы, было уже поздно. Но город гулял. И нас подхватило это гуляние. Кто-то узнал, кому-то крикнул, куда-то повели… Наконец-то вонзили зубы во что-то съестное.
Но главное… — «Поднимем эти бокалы… За ваш приезд!.. За то, чтобы всегда!.. За то, чтобы никогда!..» — и так далее.
Одни передавали нас другим, другие сдвигали столы, меняли скатерти, накрывали заново… И снова несли бутыли, бутыли…
Это еще хорошо, что мы были молоды! Это еще очень хорошо! А то было бы очень плохо. Мы ночью (!) мылись в турецкой бане! Да, она была закрыта. Но нам ее открыли! От теплых каменных лежанок и нежной мыльной пены стало легче и чуть прояснело, а потом опять накатило: «Чтобы всегда!.. Но чтобы никогда!»
Незнакомый бородатый мужчина крепко меня поцеловал и сказал:
— В пять! Везде в шесть, но я знаю, где в пять!
Мы шли есть хаши. После кутежа мужчины должны есть хаши. И тогда можно все сначала.
— В пять! — сказал бородатый. — Знаю одну хашную, в пять утра открывается. Около базара. Я ее знаю. Там грузчики приходят. В пять!
Мы немного постояли в небольшой толпе солидных, хорошо знающих друг друга людей — видимо, грузчиков. В пять хашная открылась.
— Что это? — спросил я, глядя на мутный жирный суп, в котором плавало что-то большое и неаппетитное.
— Хаши. Никогда не пробовал?
— Никогда.
— Надо. Но сперва рюмку водки. Потом хаши. И на работу.
Я глянул в тарелку с жутким варевом и попробовал представить себе, как сегодня вечером я, легкий и воздушный, танцую свой танец в итальянской мелодраме «Синьор Марио пишет комедию». Меня повело.
— Чтобы был здоров! — сказал бородатый незнакомец. — Гаги марджобс!
Мы чокнулись. Я выпил водку до дна. Гортань уже ничего не чувствовала, но пищевод обожгло.
— Хаши! — провозгласил бородатый и сунул мне в руку ложку.
И я хлебанул. Раз… два… Может быть, даже три… Потому что другой закуски не было.
— Сейчас отпустит, — сказал хранитель обычаев, но смотрел на меня при этом подозрительно. Видимо, я сильно изменился в лице.
— Сынок! — сказал Боба и отодвинул от меня тарелку. — Пойдем в гостиницу. Полежишь немного — и на репетицию. Ты положи ложку, не ешь больше.
Бородатый проводил нас до порога хашной.
— Нахвамдис, генацвале! — поднял он руку в приветствии.
Нет, я не шел по городу Тбилиси, я нес свой желудок по городу Тбилиси и думал только о нем — о желудке. А рассвет был прекрасен — это само собой, но что мне до рассвета? Рассвет бывает каждый день.
— Сынок, — сказал Боба, — что это ты совсем не загорел? Мы уже месяц на юге, такое солнце, а ты… Слушай, ты совсем белый, как бумага.
Мы вошли в гостиницу и поднялись на свой четвертый этаж. Прошли весь длинный коридор (это была ошибка — с каждым шагом мы удалялись от общего туалета!). Мы вошли в наш просторный квадратный номер с окном во внутренний дворик. Я открыл это окно. Снизу пахнуло вчерашней едой.
И тут… Все! Все, что скопилось во мне за эти загульные полсуток… фонтаном вырвалось из моего обожженного перцем и алкоголем рта. И вознеслось к потолку.
— Сынок! — крикнул Боба.
Я хотел объяснить Бобе, что часть вины я должен взять на себя. Я повернулся к нему, чтобы сказать это, но тут второй залп из моего нутра поверг Бобу на пол. Он увернулся и начал неудержимо хохотать.
