Наполненная у хасида жизнь, переливается через край – по отцу и я из хасидов.
"Плохо – это теперь плохо, а хорошему конца нет…"
Птицы в разноголосицу – я вникаю.
Травы пробиваются к свету – их приветствую.
Солнце опускается за горы – взглядом поспешаю следом.
Они мне интересны – птицы, солнце, травы в изумрудной зелени, смолистые ароматы с гор, засаженных пиниями.
Они мне доверяют.
Вечер.
Крыша напротив.
Воронья сходка на ее коньке – десятка полтора, не меньше.
Недвижные силуэты на блеклой голубизне заката, словно вырезаны из черной бумаги, вглядываются в краешек солнца над горами, который не удержать.
Улетают в ночь, отяжелевшие от раздумий, но остается одна, оцепеневшая, завороженная полнолунием, не способная одолеть наваждение.
Тоже остаюсь на балконе, созерцатель закатов.
Только я – дурак набитый,
Простодушный, как коза,
Удивляюсь, как ребенок,
И смотрю во все глаза…
Это не я сочинил.
Юз Герштейн.
Зацветает по весне апельсиновое дерево, провисают плоды по осени – чудо оранжевое, на которое не наглядеться.
Выхожу из дома, вижу: сосед забрался на лестницу, обрывает апельсины с веток, один за другим.
– Не трогал бы, – прошу. – Красу несравненную.
Смотрит с лестницы. Не понимает.
– Я, – говорит, – их люблю. Я, – говорит, – их давлю. Из них сок замечательный.
– Принесу тебе апельсины – обещаю. – Хоть пять. Хоть десять килограммов. Только эти не обрывай.
Огорчился.
Ушел.
Гулял без удовольствия.
Через час возвращаюсь – остался на дереве пяток осиротевших апельсинов, на самой его макушке.
Проняло соседа, должно быть.
А может, высоко растут – не достать.
Мудрость почиет на малоумных…
…которые дальновидны и угадчивы.
– Скоро уже. Вот-вот! Узнаете по последствиям. Реки потекут вспять, земля наша встанет на место соседней, соседняя на наше место, с путей совращая, – тогда же состоится преображение всего сущего…
Прилетели из Москвы.
Поселились в горах под Иерусалимом.
Огляделись – всё незнакомое. Ко всему надо привыкать. К цвету, свету, запахам. К незнакомой речи и невиданным прежде чековым книжкам. К преображению всего сущего, а также к скорпионам, гадам кишащим.
Они кувыркались на траве, наши сыновья, и младший вскрикнул вдруг от укола.
Застыл в боевой позиции скорпион – ядовитое жало над головой. Первый скорпион в нашей жизни.
Его убили теннисной ракеткой, но боль пошла вверх по ноге, пугая быстротой распространения. Медицинская сестра дала таблетку, заодно спросила:
– Черный или желтый?
К счастью, скорпион оказался черным, не пришлось везти сына в больницу. Их фотография у меня перед глазами: сидят вдвоем, младший на колене у старшего, пережитый испуг на лицах.
Через пару лет мы пришли на холм, обросший редкими соснами, с жестким, понизу, подлеском, в котором не поваляешься, покусывая травинку.
По склонам холма встанут дома, в одном из них будет наше жилье.
Из-под камня выполз скорпион, и решение пришло сразу. Нашу квартиру назовем "У скорпиона".
Влезли в долги.
Дождались.
Поселились.
Завели кой-какую мебель.
Рассадили растения по кадкам; кактус разросся на балконе, иглами ощетинился для устрашения.
Каждая – с мой палец.
Птицы на них не садятся, бабочки облетают стороной: больно – нет слов, почище скорпиона!
Иглу из плеча вытаскиваю, выговариваю с обидой:
– Что ж ты, поганец, своих колешь?
Отвечает без слов:
– Какой ты мне свой?
– Да кто тебя поливает что ни день? Подкармливает питательными растворами? От сорняков избавляет?
Иглы вострит, как щерится:
– А кто кактус выдрал из горшка? Кто загубил моего отпрыска, от отцовского корня-наследия, который подавал надежды? Куда ты его подевал?
Куда, куда… В мусорный ящик, вот куда.
Плечо ноет от укола. Душа корчится от стыда.
– Понял? – говорит. – Приходится защищаться.
– И от меня?
– От тебя тоже.
Ухожу в комнату, а там другой кактус, высотой с полметра.
Отломили для меня отросточек, завернули в мокрую тряпку, чтобы не повредился в пути, дали пояснение:
– Посадишь в большой горшок – уйдет в корень. Посадишь в крошечный – пойдет в рост. Выбери, что лучше.
Прилетел домой, посадил кактус в малый горшочек, и он полез вверх, изумляя редких моих гостей.
Высится который уж год, устремляясь к потолку, задает хозяину непростой вопрос: корни велики – ты мал, корней нет – ты велик.
А первый скорпион, самый первый, которого убили теннисной ракеткой, так и живет у меня под крышей. В бутылочке со спиртом. Больше тридцати лет в бутылочке, а выглядит замечательно.
Всякому бы так.
Малые мира сего…
…о них разговор.
Жила в Москве немолодая пара
Был у них кот Барсик, единственное утешение вяло утекающей бездетной жизни.
И сказал муж жене, когда подступил к нему смертный час:
– Мужика ты себе еще найдешь, но отца Барсику – никогда…
В нашей московской квартире прижилась кошка.
Одна на много жильцов.
К ее несчастью, я был любопытный до крайности в детские свои годы. Исследователь окружающего мира во вред себе и другим.
Лизнул на морозе дверную ручку, и с языка сошла полоска кожи.
Поджег в ванной дымный порох. Соседские простыни посерели на просушке, и их перестирывали со скандалом.
Учтите при этом, что стиральных машин не было и в помине, всё делали вручную, согнувшись над тазом с горячей водой, которую следовало нагреть на кухне и притащить в ванную комнату.
Тогда же познакомился с Томом Сойером и его проделками.
Том угостил кота ложкой жгучего "болеутолителя"; тот "подскочил вверх на два ярда, издал воинственный клич и заметался кругами по комнате… неся на своем пути разрушение и хаос… Затем крикнул во всё горло "ура" и выскочил в окно, увлекая за собой цветочные горшки".
Не знал прежде, что кошки способны кричать "ура", и по примеру Тома Сойера решил провести исследование на живом организме. "Болеутолителя" под рукой не оказалось, и я заменил его валерьянкой из пузырька, вылив до последней капли на кухонный пол.
Прибежала наша общая кошка, поспешно вылизала лужицу, яростно потерлась спиной, втирая в тело пахучие остатки, а затем стала метаться по кухонным столам и полкам. "Ура" она не кричала, но полетели на пол кастрюли со сковородками, забрякали тазы с мисками, запрыгали скалки-поварешки, с газовой плиты слетел чайник с водой.
Кошка безумствовала немалое время, рухнула вдруг на пол и провалилась в непробудный сон, – мне даже послышалась, будто она захрапела. Следовало и это исследовать: храпят ли пьяные кошки, как сосед за стенкой, но я благоразумно затворился в комнате.
– Что с нашей кошечкой? – изумлялась потом Таня Титова. – Бес, не иначе, попутал…
Бесом был я, который не признался в содеянном.
Но отношения с кошками с тех пор не заладились.
Живу теперь на крыше дома, от земли ведут ступени к моей двери. По этим ступеням поднимаются уличные кошки, к ночи располагаются на половике.
Выхожу на прогулки в поздние часы, прерываю их сны, и в отместку они мочатся от злости на кадки с цветами.
Зато у моего сына две кошки.
Брат с сестрой.
Его зовут Фигаро, ее – Клио.
В интеллигентной семье и кошка – интеллигент, в отличие от уличных бродяг, крадливых и блудливых. Но так бывает не всегда.
Фигаро – зажравшийся бандит с пронзительно зелеными, бесстыжими глазами – днями и ночами пропадает в лесочке, питается мелкой живностью, отлавливая на прокорм. Домой возвращается на побывку, мяучит, требуя ласку, которую недополучил за дни бродяжничества, отсыпается затем на диване.
Отоспавшись, снова отправляется на промысел.
На день, а то и на неделю.
Клио-красавица, расцветки удивительной, ревнивое женское существо – себе на уме. Не терпит, когда ласкают брата, обижается на того, кто чешет у Фигаро за ухом, уходит страдать в дальнюю комнату.
Клио не уступает брату в проворстве. Горе птице, что попадет к ней в когти в том же лесочке, горе змее, а на досуге мурлычет, глаз щурит в довольстве.
Родственные отношения у котов с кошками – приблизительные.
Остается сказать про Пумбу, которую похоронили.
Шарпей черного цвета, видом своим пугавшая окрестных собак, но с домашними кошками она не ссорилась, разграничив сферы влияния и пропитания.
Пумба меня привечала, Клио и Фигаро не давались в руки.
Не догадывались ли они, кто проводил исследование на живом организме, напоив его валерьянкой?
