Он ни разу не сказал ей:
— Пора покончить с этим. Мы должны...
Теперь, когда его уже нет, она знала: он никогда бы ее не бросил.
Солнце начинало согревать комнату. (Никогда уже ее губы не смогут почувствовать тепло солнца через губы Вентуры.) Оно смягчало белизну савана, угадывалось по пересохшему носовому платку. Сидя в кресле, Пресенсия повернулась к окну и увидела вдали все тот же чудесный, суровый пейзаж, которым они могли бы еще столько раз любоваться. Она встала и закрыла створки окна.
Раздался звонок входной двери, послышались шаги. Пресенсия не могла больше отказывать соседям. Раньше, пока здесь находилась Эсперанса, она приказала служанке никого не впускать.
( — А что я им скажу? — С ним его семья.)
Но теперь Пресенсия не могла им отказать. Она едва замечала, как они проходили словно хотели, вопреки всему, отдать ему последний долг, и становились на колени перед гробом.
Смотрели на Асиса, говорили ему слова соболезнования. Но Асис не слышал их слов: они заглушались его внутренними голосами.
Женщины приходили не поодиночке. А вдвоем, втроем или же с мужьями. Доставали четки и молились. Зеленщик тоже стоял здесь, неуклюжий, и робко смотрел на Пресенсию. Но Пресенсия, по-видимому, никого не видела и не осознавала их присутствия здесь.
— Хоть бы слезинку проронила, — должно быть, скажет потом какая-нибудь из них, спускаясь по лестнице. — Ты заметила? У этих женщин нет сердца.
— Бедняга. Он жестоко поплатился.
Одна из соседок шепнула на ухо другой:
— Ты заметила? Она даже не преклонила колени.
Пресенсия сидела, сложив руки на подоле, недвижная, утопая в мягком зеленом кресле.
"Сын мой..."
Ее вдруг охватила усталость. Смертельная усталость обрушилась на нее всей свой силой.
Голова раскалывалась от бесконечных мыслей. Чувства пронизывали все ее существо, мысли преследовали ее, навязывая свою волю. Она стойко сохраняла в себе мужество, пока не пришел Асис. Но когда, охваченная горем, встретила его в коридоре и хотела поцеловать, он отстранил ее.
Она решила: "Сейчас ему не до меня. Он идет поцеловать отца". И вошла вслед за сыном в ту комнату. Она увидела, как мальчик рухнул на гроб, исторгнув из своей груди не крик, а сдавленный стон, и обвил руками бездыханное тело.
"Нет, — хотел он закричать. — Нет!"
И сын позволил себе то утешение, в котором она отказывала себе. Асис рыдал так исступленно, что она поняла: плачет не мальчик, а мужчина. Он положил голову возле его рук и плакал, касаясь их губами, не в силах отвести от них глаз, будто не мог наглядеться. А потом перевел взгляд на лицо отца и, увидев, что оно скрыто, сорвал платок.
Пресенсия закрыла глаза и опустилась рядом с ним на колени. Она не увидела, но почувствовала, как он снова накрыл его лицо платком и весь дрожал. Эта дрожь передалась ей. В горле пересохло, глаза тоже были сухими. Женщина должна быть как вода. Но она не могла плакать. "Хоть бы мне заплакать", — молила она. И не могла.
И стала утешать сына, чтобы смягчить его боль:
— Он не страдал, — сказала она, не смея взглянуть на него, ибо боялась, что сын прочтет в ее глазах ложь. — Все произошло так быстро... Он сразу потерял сознание.
И она, точно слепая, протянула руку, желая прикоснуться к телу сына — плоть от плоти Вентуры, — но руку ее отстранили с такой очевидной преднамеренностью, что она посмотрела на него широко раскрытыми, обезумевшими глазами и увидела, что мальчик спрятал голову за краем гроба. Жестокая правда пронзила ее.
—Ты обладаешь способностью восприятия. Ты улавливаешь наши мысли и чувства, точно приемник звуковые волны.
"Он знает правду. Кто-то сказал ему правду. Асис знает".
И в ту же секунду почувствовала, как на нее обрушилась усталость, лишив последних сил.
Встала, подошла к креслу и провалилась в него, убитая горем. А те, кто приходили и говорили принятые в таких случаях слова, принимали подавленность этой маленькой, беспомощной женщины за дрему или полное равнодушие.
Пресенсия мысленно взывала: "Вентура!", но Вентура не откликался. Молила: "Бог мой!"
— и роптала. Звала: "Сын мой! Сын мой!" — и сотрясалась от боли, словно ее били хлыстом.
(Кто сказал тебе об этом? Кто посмел? Я же тебя предупреждала: "Пора поговорить с мальчиком". А ты отвечал: "Потом. Еще рано". Я настаивала: "А вдруг он узнает? Вдруг ему что-нибудь скажут?" Я не могла жаловаться тебе — не имела права — на то, что соседи окидывали нас оскорбительными взглядами и косились на меня, когда я проходила. "А вдруг он узнает?" "Я расскажу ему, когда он повзрослеет. И сможет понять нас". Я промолчала, хотя подумала: он никогда не поймет нас, Вентура, не обманывай себя. Ты, наверное, хотел сказать, когда он будет в том возрасте, чтобы не понять нас, а простить... Вы уходили вдвоем на вокзал, когда он уезжал в коллеж, но я не ходила вместе с вами. "Мама, а разве ты не идешь с нами?" — "Нет, сынок. Тебя проводит папа". Я смотрела вам вслед с балкона и всякий раз испытывала такое чувство, будто рожала заново, но не для того, чтобы иметь, а чтобы потерять. И думала: "Сейчас они прощаются".
Я знала, что Асис, должно быть, с нетерпением ждет, когда ты обнимешь его, чтобы поцеловать тебя с уважением, восхищением и той нежностью, которая меня в нем всегда пугала. "Чего ты боишься? Ведь это же прекрасно, что у него такая чувствительная душа..." Но твои слова не утешали меня. Мать нельзя утешить тем, что у ее ребенка легкоранимая душа... Ты возвращался с вокзала. Я слышала, как поворачивался ключ в замочной скважине, но не могла пошевельнуться, охваченная тревогой. Ты подходил ко мне, прижимал к своей груди, слегка покачивал из стороны в сторону и целовал в губы. Когда Асис уезжал из дома, ты снова становился моим возлюбленным.
Присутствие Асиса в доме заставляло нас с тобой хранить целомудренные отношения.
Предаваться любви под одной крышей с сыном — хотя мы с тобой никогда не говорили об этом — значило бы сделать его соучастником нашего счастья, а мы ему в этом отказывали. Но когда он уезжал... "Ты думал о том же, о чем и я. О том же самом". "Если бы ты видела, как спокойно он уезжал в школу со своими приятелями... — И, смолкнув на минуту, заметил: — Он становится упрямым". Ты тоже становился упрямым. И когда подходил ко мне и обнимал, то делал это не столько для того, чтобы меня утешить, а потому что сам нуждался в утешении. Мне казалось, что сын чем-то похож на тебя, потому что ты, несмотря на свой возраст, мудрость и мягкую настойчивость, по сути своей всегда оставался для меня ребенком. Думаю, таким ты мне и полюбился. Сначала ты вызывал во мне восторг: профессор столь возвышенной, чистой науки, как словесность. В твоих словах я обнаружила для себя то, о чем лишь интуитивно догадывалась. Что таил в себе неведомый для меня мир, о существовании которого я лишь подозревала. Твои слова служили мне путеводной звездой. Но когда я познакомилась с тобой поближе, меня потрясло твое безграничное одиночество, разъедаемое нежностью. Я увидела, что для твоих идей, для твоей работы тебе необходима взаимная нежность, та отдушина, которая позволила бы тебе обрести духовное равновесие, чтобы мысли твои стали светлее. И когда ты овладел мной, именно я дала тебе все это.)
Какая-то женщина, проходя мимо нее, задела ногой и извинилась:
— Простите.
Пресенсия подняла вверх затуманенные глаза и посмотрела на нее из того далекого мира, в котором жила: "Они мешают мальчику. Асису хотелось бы побыть одному. И Венту ре тоже..." Нет, Вентуре они никогда не помешали бы. Ему нравилось слушать простые, задушевные разговоры других. Он умел внимательно, с уважением выслушивать собеседника. Каждый считал, что Вентуре интересно слушать его. И не ошибался. Вентура не мог оставаться равнодушным к чужим заботам.
(Асис не такой, как ты. Хотя ты считал, что он похож на тебя, и следил за собой, чтобы избавиться от своих недостатков, видя, как он тебе во всем подражает. Как-то я заметила тебе: "Он не такой, как ты". А ты ответил: "В его возрасте..." — "Но разве ты когда-нибудь был таким прямодушным и пылким, как он?" А в другой раз я сказала тебе: "Для него не существует полумер". А ты рассмеялся и воскликнул: "Тогда он не мой сын!" Я призналась: "Мне страшно, " — и сложила в мольбе руки. Ты притянул меня к себе, потому что понял, чего я страшусь. И успокоил: "Не бойся". На какой-то миг я забыла обо всем, слушая, как громко бьется твое сердце в грудной клетке. "Какое огромное сердце!" Едва ты переступал порог дома, вернувшись из университета, сразу же бросал взгляд на маленький комодик в прихожей — не было ли там письма.
Я оставляла там письма нераспечатанными. И если там лежало письмо от Асиса, не спешил подойти ко мне, а шел по коридору, на ходу распечатывая конверт, прямо в пальто, рассеянно здороваясь со мной: "Привет!" А потом читал, все больше и больше увлекаясь, спокойно... И передавал мне листок за листком. Я читала вслед за тобой, и откуда-то из глубины моей души поднималась тревога. Из самых, самых глубин души. Тревога за сына, которого я носила когда-то под сердцем, которого произвела на свет. . Мне хотелось подойти к нему, положить руку ему на голову, как я это делала, когда он был совсем маленьким и долго не засыпал. И шепотом усыпить: "Баюшки-баю". "Как хорошо пишет мальчик! Слова льются из-под его пера, как из родника". А я тихо проговорила: "Неважно, как пишет сын, важно, что он пишет", потому что на меня нахлынули воспоминания: "Как хорошо я знаю, откуда бьет скрытый родник, хотя еще ночь..." Ты любил, чтобы я рассказывала тебе о прекрасных вещах самыми простыми словами. И мы замирали на миг, обнявшись, вслушиваясь в долгую, страстную мелодию, которая носилась в воздухе, а я представляла себе Кармелито в белом одеянии, увенчанного нимбом, с пером в руке. "Как хорошо я знаю, откуда бьет родник". Пустынный горизонт прояснялся, воспламенялся. "Несмотря на ночь!" Сейчас ночь, любовь моя... И я не знаю, откуда бьет родник и бьет ли вообще. Нет, знаю.
