— А мы не дадим! Верно, Лёвка! Эх раз, еще раз!.. Да в последний раз! И разлетимся. А чего стоим?! Давайте за дружбу-то? Все пятеро… и Родя тоже!
— А мы опять дружим? — устало удивился Лев Николаевич.
— Ничто не сплачивает, как дружба против кого-то, — пояснил Алексей Петрович. — Но чем больше дружащих, тем меньше крови. Так написано в одной старинной книге.
Никонов расхохотался, разлил по стаканам коньяк, мы чокнулись. Затем Сергей Васильевич куда-то ушел, сказав, что будет к ночи.
Я до сих пор не мог понять, какие у них могут быть общие интересы. Если завод хочет прибрать ГЭС, чем это лучше, нежели претензии Саракана? И с какого здесь боку за или против Никонов, человек с Дальнего востока? И зачем Ищук, да и Никонов столь назойливо обихаживают Бойцова? И зачем Ищук машину Илюшке Хрустову подарил… с какой целью? Так ли уж ему нужен старик Хрустов? Или опять-таки — лишь потому, что Хрустов теперь прямая родня Туровскому? Но так грубо, при всех!
— Мужики, я уезжаю по делам, — объявил Тарас Федорович, жуя жвачку. — Всем быть готовыми завтра, к десяти часам утра.
Посидев молча полчаса с нами, попросился домой и Хрустов. Он по дороге еще раз заглянет к сыну.
Туровский хмуро отъехал на работу.
И остались мы вдвоем с Алексеем Петровичем.
Над Саянами еще полыхало вечереющее солнце. Плотина сквозь его широкие лучи выглядела как раскрашенная в зеленые и желтые цвета игрушка. Никаких людей вокруг. Никаких механизмов, стрекота и грохота, как бывало. Ни дыма, ни огоньков электросварки. Как будто век она тут стояла, вросшая плечами в берега, на вид хрупкая, а на деле мощная, грандиозная из железобетона перегородка… слетающие водопады отсюда кажутся всего лишь хрустальными пластинками… Если что и вызывает тревогу, тайную, жутковатую, так это знание о том, что вода камень точит…
Я думаю, и Алексей Петрович помнил об этой угрозе. Но заговорил он совсем о другом. Я позже записал коротко некоторые его мысли, и здесь привожу, как они запомнились.
— Вот вернулся я домой, смотрю на демонстрации стариков. За рубежом бунтуют молодые, а нас… Но пожилой человек борется не за демократию или сталинизм. А за свою юность. Покажи ему воскресшую, как в сказке, его любимую девушку, которая стоит под тем или иным флагом — он ринется туда… под этот флаг…
— Вы правда думаете, всё зависит от этого?
— А что выше, дорогой Родион? Я, конечно, не о людях, которых изнутри пожрал солитер, жаждущий власти… Таких тоже воспитало время. А вообще-то, мы были примитивны, как амебы… зачем жили?! Даже вопросы-то задавали не о смысле бытия — только про бетон и воду. А вот спроси: кто я такой? И кто ответит? Я сам-то не знаю, а почему должен поверить, что знает другой? Бог? Кто он и почему? А почему не сатана? А может, он един и есть, работает в две руки, как пианист, задает загадки… и не мохнатый, с огненными рогами, а где-нибудь рядом — по ту сторону Луны, за электронным пультом, плешивый профессоришка с ехидной ухмылкой… вроде гениального жулика Березовского… Видели же американцы на песчаном грунте Луны следы, зачем скрывать? Народ ничем уже не испугаешь, только обрадуешь…
— Никто уже ни во что не верит, Алексей Петрович.
— А как можно верить?! Больше всех мне жалко Лёвку. Вот он обижается, почему страна так перевернулась… вылезло всё мерзкое… Господи, неужели могло быть иначе, если партия Ленина первым делом переломила хребет крестьянству, сослав в Сибирь лучших хозяев земли, уничтожила самых талантливых философов, инженеров, поэтов, офицеров, священников… запретила все иные точки зрения на любые проблемы… ну, чего ты хочешь? Чем всё это могло обернуться, как не распределением остатков чужого добра, злобой, штыками и оглушительным гимном, от которого даже подметки дрожали? А когда чугунная скорлупа распалась, чем это могло обернуться? Только накопившимся дерьмом и гноем… Причем наверху остались, конечно, те же, кто и были у власти… если не сами, так их дети, их выученики, молодые бояре-комсомольцы…
— Но как же, Алексей Петрович, вас они допустили к работе?
— Они меня допустили, Родион Михайлович, как Ульянов допускал к работе бухгалтеров и прочих специалистов, потому что бандиты в его окружении ничего не умели, кроме как стрелять и орать. Пройдет время — меня вышвырнут. Что, не дождаться, уехать снова за рубеж? Языки я знаю, но я уже стар. Чем я там займусь? Хоть и говорил, что надо бы остаться, я бы там спился. Я Россию люблю. Я по ней соскучился. Хотя уже вновь возрождаются какие-то колонны, какие-то юные лидеры, заметь, снова с немецкими фамилиями…
— Наверно, в нас сидит привычка к подчинению.
— Ой, не знаю. В армии уж точно должна быть дисциплина, но посмотри, что творится с нашей армией… Может быть, тот случай, когда надо менять весь генералитет — он отравлен ложью и жадностью. Трудные нас ждут времена.
Мы долго молчали. Вдруг Алексей Петрович тихо засмеялся.
— «Колонны по двое… тройки, пятерки…» Вспомнил, как после той ужасной зимы нас, два десятка строителей, послали по комсомольской путевке за границу, в Японию. Левка тоже был. Это год московской олимпиады, на которую многие спортсмены мира отказались ехать. Помню название корабля — «Феликс Дзержинский». Хоть бы «Лермонтов» или «Чайковский». Мы должны были агитировать передовую общественность Японии. На первой же пристани, помню, встретили нас длиннющие лозунги. Наверное, приветствуют, подумали мы. Подплыли ближе: «РУССКИЕ ВЕРНИТЕ САХАЛИНА! ИДИТЕ ДОМОЙ!» Руководитель делегации, перепуганный паренек из ЦК ВЛКСМ, мигом потерявший румянец, а за его спиной хмурый дядька из «органов», перед выходом на берег провели инструктаж: «Возможны провокации. Разбейтесь на пятерки и так ходите. Старшего выберите в пятерке. Даже лучше за руки держаться, чтобы американская разведка кого-нибудь из вас в толпе не оторвала… укольчик — и привет, очутишься в ЦРУ…» Две недели так и ходили пятерками, боялись всего, любой усмешки японцев и даже улыбки случайной девушки, которая поприветствовала нас… Конечно же, поездка оказалась безрезультатной с официальной точки зрения, мы это понимали, и все же она объединила нас. Ведь там, на теплоходе, были не самые глупые люди, молодые ребята и девушки со всего СССР. И что мы делали на борту, когда возвращались после встреч в университете Токио или на заводе «Хонда»? А делали одно единственное дело: ругали яростно нашу власть, нашего дремучего Брежнева… и мужик из КГБ уныло бродил по теплоходу, он, конечно, всё понимал… главное, чтобы не на берегу откровенничали… Так чего ты хочешь, Родион? Мы до сих пор те же. Не из страха за себя, а из какого-то другого чувства я и теперь за границей не могу сказать дурного слова о своей несчастной, разоренной стране…
— А как Лёвка вел себя?!
Бойцов печально улыбнулся.
— Именно так. На берегу взахлеб хвалил нашу власть, а на борту… призывал всех дать по рации телеграмму Брежневу, чтобы тот немедленно ушел в отставку. — Алексей Петрович закурил и какое-то время крутил окурком в темноте, глядя на возникший красный круг. — Я, конечно, графоман, много насочинял стихов за свою жизнь, не всё записывал… а что записал, порвал, спалил, когда жена ушла… Но, если хочешь, вот стихи, написанные в Индии…
РОДИНАНе однажды с тобой в чужедальнем краю,
где над морем белеют домишки,
мы мечтали — прожить бы тут старость свою,
взяв с собою лишь детские книжки.
И в горах разглядев золотые дворцы,
иль в лесах голубые озера,
мы шептали — последние б наши часы
здесь пожить вдалеке от разора…
Но чем дальше, тем явственней в жизни своей
понимали: не будет такого.
Наша родина здесь, где барак, мавзолей,
и неправды печатное слово.
И разбой, и слепое от дыма окно,
и вода, что сжигает тарелку…
Нам все это навеки судьбою дано —
не уйти за волшебную реку.
Ах, отчизна моя, ах, святая моя,
пламя страшное в полночи шумной!
Не сокрыться в горах, не уйти за моря,
как от матери старой, безумной…
И вот стихи последние, которые сочинил в самолете, когда летел домой…
Выпустили рыбку золотую
из аквариума — в быстрину.
Я стою и с берега колдую:
что ж ты, рыбка? Словно как в плену?
Плавает недальними кругами,
хоть и нет вокруг нее стекла.
Шевельнула малость плавниками —
как уткнулась — в сторону пошла!
Я взмахнул руками — заблестела,
взад-вперед, налево и назад,
покрывая вихрем то и дело
тот несуществующий квадрат!
Можно все аквариумы грохнуть,
так, что искры свистнут по земле.
Только даже в синем море плохо
тем, кто жил когда-нибудь в стекле.
Как разбить не этот вот, невзрачный,
пыльный ящик, а вон тот, другой,
тот несуществующий, прозрачный,
страшный ящик в толще водяной?..
— У тебя есть дети? А у меня нет. Наверное, потому одинок. И никому не верю, кроме старых моих друзей. Ты думаешь, я не вижу насквозь, кто кем стал? Да, вижу. Но я знаю и то, что в каждом из них все равно сидит тот парень, каким он был четверть века назад. И я всегда его оттуда вытащу за руку. Думаешь, нет? — Алексей Петрович помолчал. — Но если это не так, значит и вовсе ничего не осталось… — Он поморщился, всасывая огонек сигаретки и осветив себе крепкое, как из гранита, лицо. — И что тогда делать? Печень я себе сжег. Жениться еще раз? В нашем народе это разрешалось, если только твоя жена умерла, ушла на небеса. А если она жива, как ты можешь жениться?! Я уж думал, если не получилось детей от любимой женщины… там, за рубежом, за деньги клонировать себя… я бы себя, нового, воспитал человеком возрождения… ха-ха-ха, смелым, трудолюбивым… — Он хрипло, негромко похохотал. — Во-первых, для этого нужны огромные деньги… я таких никогда не заработаю. Во-вторых, черепаха не может воспитать чайку. Тебе не смешно? Давай спать.
