Но в конечном счете это вовсе не его вина, этот грех лежит на совести крайне популярного в здешних краях эрцгерцога Иоганна. С какой стати влюбился он в мещанку, в дочь обыкновенного почтмейстера, с какой стати женился на этой самой Анне Плохль, преодолев сопротивление всего двора, с какой стати сделал ее графиней Меранской? И с какой стати бродил он, как тирольский охотник, в кожаных штанах и непромокаемой куртке по альпийским лугам, заглядывал, не узнанный (а точнее, скрывая, кто он на самом деле такой), в хижины к пастушкам, ел с ними хлебный суп и гречневую кашу и испытывал невероятную радость из-за того, что ему, пусть и временно, удавалось избавиться от своего эрцгерцогства? Слово похвалы из уст знаменитейшего полководца значило для него в такие мгновенья куда меньше, чем вопрос какой-нибудь пастушки, заданный на местный лад нараспев:
— Да кто же ты такой будешь?
Несомненно, эта демократическая доступность знати пустила в здешних горцах глубокие корни, или, как заметила госпожа Татаруга, указывая на красивого рослого лесоруба с орлиным носом, который как раз проходил мимо, одетый в грубошерстную непромокаемую куртку:
— Мы бы тоже не отказались иметь в числе собственных предков эрцгерцога Иоганна, пусть и инкогнито!
Между прочим, грубошерстная непромокаемая куртка здесь столь же общепринята, как платье, в которое облачены придорожные статуи мадонн, — в таких куртках щеголяют и граф Меранский, и Ханс Роберль. Куртка может быть серой, точно отвесная стена из обожженного кирпича, или зеленой, подобно пастбищам вокруг Лангангзее. Она не пропускает воду, одним словом, она уберегает от любых осадков при любой непогоде, какою только могут огорошить здешние небеса. Она подобна рыцарскому панцирю даже в республиканские времена, она не пропускает не только влагу, но и дурные новости: об экономическом кризисе и биржевом крахе в Америке, о таинственных бесчеловечных законах, принимаемых в близлежащих странах, где установлена диктатура, об англосаксонской прессе и ее комментариях в связи с крестьянским голодом на Украине и политическими репрессиями в России. И даже если такая куртка в конце концов промокнет, ее можно повесить на деревянную жердь около очага, и к утру она снова станет сухой.
Тайны непромокаемой куртки и генеалогического древа рослых лесорубов, равно как и тайны графского рода и, на мой взгляд, политически неблаговидная роль кожаных штанов на императорской охоте, любовные увлечения жен венских врачей и адвокатов, надворных советников и высокопоставленных чиновников министерств, выступающих на подмостках или удалившихся на покой актеров Бургтеатра, а также балующихся литературой отпрысков крупной буржуазии, устремляющихся на поиски благородного дикарства в штирийских горах, — что можно назвать буржуазной охотой, в отличие от аристократической и императорской, участники которой преследуют не дикарей и дикарок, а самую настоящую дичь, — все это следует принять не столько во внимание, сколько близко к сердцу, чтобы, подобно госпоже Татаруге или моей бабушке, испытать истинный восторг и душевный подъем в связи с перспективой вселения в скромный дом лесоруба Ханса Роберля, лишенный каких бы то ни было городских удобств, и питать подобные чувства из лета в лето.
Бурая бревенчатая веранда — таковы пропилеи дома Роберля с оранжево-красными, лимонно-желтыми, белыми как облака бегониями в ящиках для цветов, именно на веранде и развешены цветные репродукции в резных рамках: трубящие олени в осеннем лесу, бледная луна над поляной, два браконьера и егерь, — он уличает одного из браконьеров в незаконном отстреле косули, а второй браконьер, которого он не видит, целится в него из засады… На бревенчатой веранде оставляют деревянную обувь, — в дом аборигены входят только в носках с подшитой стелькой, — а еще на этой веранде завтракают.
Через бревенчатые пропилеи и проходит бабушка, проходят Сосед с женой, проходят обе дочери и, разумеется, проносят мое младенческое «я» (да, меня все еще носят на руках, хотя я уже позволяю себе смутные мысли о внезапной и крайне неприятной перемене места жительства в разгар прекрасного времени года), — и все мы оказываемся в кухне-столовой. Там на печи сидит кот, — такой же чернущий, как возле привратницкой в доме на Шотландском Кольце в Вене. Тут наконец становится ясно, что жизнь приобретает осмысленные очертания лишь в результате перемены места и действующих лиц, — кот с Шотландского Кольца и кот из Штирии, оба они черные, оба порой мурлыкают, оба то выпускают, то убирают когти, но живут они в двух разных мирах, — жизнь двух самых обыкновенных котяр отличается друг от дружки, как житие Конфуция от жизни какого-нибудь штирийского браконьера.
Перед самым носом у кота с Шотландского Кольца мелькают, как уже сказано, вместо мышей клиенты, пациенты, бароны и прочие обитатели дома, — слишком крупные звери, охотиться на них он не может, — напротив, он должен перед ними в некотором смысле склоняться; вместо того, чтобы караулить мышь у ее норы, он караулит подъезд, его, строго говоря, и зверем-то уже не назовешь, — наполовину зверь, наполовину привратник.
Штирийский кот спрыгивает с печи на кухонный пол, удаляется на веранду, шмыгает в дыру возле двери (в бревенчатой стене нарочно оставлен кошачий лаз), вырывается на волю и одним прыжком оказывается хозяином мира лесов и лугов, изобилующего мышиными норками, — оказывается хозяином не только полным, но и единственным. Ничего удивительно в том, что он частенько возвращается на кухню-столовую с задушенной полевой мышью в зубах и кладет бездыханный коричнево-желтый комочек к ногам моих бабушек (жена Соседа — она ведь мне тоже бабушка и тоже поехала с нами на дачу, не надо об этом забывать) или моей матери. Тогда они испуганно подбирают юбки и зовут на выручку Ханса Роберля.
Конечно, кухня задумана не только как пристанище для кота. Квадратный бревенчатый стол на восемь персон, с двух сторон обрамленный угловой скамьей, выморенной в коричневый цвет, служит местом не только кошачьих, но и человеческих трапез. Там, где обе доски угловой скамьи стыкуются друг с дружкой, образуется небольшой зазор, как в пористой каменной породе, и в этом зазоре висит деревянный крест, а под ним стоит скамеечка с альпийской розой в глиняном кувшине, или с альпийской примулой, или с горечавкой, или просто с ветками горной карликовой сосны (в зависимости от времени года). Уголок Господа Бога, он же цветочный уголок, по-настоящему здесь не молятся. Народ здесь, в отличие от богатых крестьян из Иннфиртеля или Тироля, не больно набожный, — даже священников не столько чтут в качестве духовных властителей всей округи, сколько используют в качестве чиновников, исполняющих обряды: крещение, бракосочетание или отпевание.
Здешние лесорубы, говорит Сосед, это сельские пролетарии и, прошу не забывать, хорошие товарищи! Строптивые протестанты в Гойзерне и Халльштатте, как они могли устоять в эпоху контрреформации, как могли устоять и перед соблазном конфессиональной эмиграции, в отличие от протестантов Зальцбурга, как уберегли дух сопротивления и не махнули на все рукой? На взгляд Соседа, контрреформация все равно что фашизм для испанского республиканца, и на то у него имеются все права. Уберечь дух сопротивления и не махнуть на все рукой — неплохо, но не лучше ли, находясь на летнем отдыхе, последовать совету госпожи Татаруги:
— Я всегда говорю мужу: не смей рассуждать на политические темы в этом чудесном, не испорченном цивилизацией крае!
Пожалуй, в моем перечне отсутствует только буфет кедрового дерева. Он не был еще упомянут, хоть и стоит прямо у входа, слева, с надстройкой для тарелок, рюмок и жестяных крышек, а также для высоких, цилиндрической формы кофейных чашек, украшенных надписями — «Привет из Гмундена», «Привет из Бад Ишля», «Привет из Альт-Аусзее», — интересно, почему не «Привет из Рио!», ведь лучший кофе экспортируют из Бразилии? В нижней части буфета находятся ящики для металлической посуды, для сковород, кастрюль, столовых приборов и разделочных досок.
Но где же вода? Холодная, чистая, горная, ключевая вода, бьющая из скалы на том уровне, на котором уже не растут деревья, сбегающая по альпийским лугам, поросшим горечавкой на коротком стебле, обеспечивающая юной форели счастливое детство и дарующая исцеление поранившимся косулям, как справедливо подметил еще в прошлом столетии пастор Кнайп, вращающая дребезжащие мельничные колеса и в конце концов напаивающая зеленое озеро самой собою. Ее зачерпывают большой садовой лейкой из здоровенной бочки у входа в дом и ставят затем на обтянутый клеенкой столик рядом с печью.
В каждой из остальных комнат дома стоят по две деревянные кровати (кроме мансарды с наклонным потолком, в которой нашлось место лишь для одной кровати), по столику, на котором как раз может поместиться поднос с завтраком, по креслу, по умывальнику с большим фаянсовым тазом кремового цвета, расписанным цветами и вьющимися растениями.
