Я рассказала, какого мнения Козыревы о своем сыне.
Арсения Петровича дядя знал и никак не мог взять в толк, как он мог настолько не понимать сына.
Мы с дядей засиделись допоздна. Старый мой дядюшка был удивительно молод. Как врач он пока не был перегружен работой (мы, как на подбор, один здоровее другого) и потому принялся за изучение биологии моря; чтоб не быть лишним в экспедиции, он помогал в практической работе Барабашу.
На другой день, как всегда после утреннего метеонаблюдения, я ушла в радиорубку, где порядком задержалась. Целая гора радиограмм. В эфире тесно, как в московском универмаге перед праздником. К обеду я просто выбилась из сил, а предстояло еще очередное наблюдение. Когда я вышла на палубу, то застала всех в веселом оживлении. Над нашим судном делал круги Ил-14. Ярко-красные плоскости и фюзеляж полыхали на фоне сумрачного неба, как пламя.
— Далеко залетел! — донесся до меня удивленный возглас капитана. Он стоял на мостике рядом с Иннокентием, оба смотрели вверх.
Самолет ловко сбросил нам вымпел, помахал в знак прощания крыльями и мгновенно скрылся за серыми тучами.
В длинном картонном пенале оказались письма и последние газеты. Газеты Миэль отнесла в кают-компанию, а письма мгновенно разобрали. Мне было пять писем. От Августины (целых два), Ренаты, старшего Козырева и коллективное с завода.
Письма Августины — это любовь. Она сожалела, что не поехала со мной на Камчатку: может, она отговорила бы меня пускаться в плавание по океану. Она кротко сердилась на Ренату Алексеевну, что та не оставила меня работать на океанской станции, хотя я ей и писала, что Рената Алексеевна очень уговаривала меня остаться. Но кто же в здравом уме и твердой памяти сам откажется выйти в океан?
В письме с завода приветствовали мое мужество (вот еще), заявляли о своей вере в меня, желали доброго плавания и сообщали всякие заводские новости.
Арсений Петрович, кажется, повторялся. А письмо Ренаты на этот раз привожу целиком:
«Дорогой друг мой Марфенька! Может, письмо мое догонит тебя где-нибудь в океане. Как бы хотелось поговорить с тобой!
Марфенька, как я поняла из писем, твоих и брата, вы полюбили друг друга. Право, не знаю, радоваться мне или огорчаться. Мне кажется, ты совсем не понимаешь, каков Иннокентий, видишь его не таким, какой он на самом деле. Это не значит, что он хуже, чем ты его себе представляешь. Он глубоко порядочный человек и прирожденный ученый. Ты видишь его мужественным, суровым, сдержанным. А он нетерпим, внутренне ^вспыльчив (комок нервов), характер у него тяжелый, скрытный и полон противоречий.
Мама рассказывала, что и ребенком он был очень нервен, тяжело переживал смерть отца, болезненно переносил второе замужество матери.
Иннокентий — максималист. С людей, как и с себя, он спрашивает по самому высокому счету. А ты к людям добра и снисходительна. Ты от души пожмешь руку бывшему преступнику, радуясь его победе над собой, а Иннокентий ведь побрезгует.
Тебе всегда придется быть на высоте. Если ты хоть раз упадешь в его глазах, он этого не простит. Не сможет. Так получилось с Ларисой. Тебе будет трудно с ним. Я хочу, чтоб ты об этом знала. Милая-милая Марфенька, такая ясная, веселая, простая, как я боюсь за твое счастье.
Интересно, полюблю ли я когда-нибудь? Пока еще не любила. Ведь не каждому дается такое счастье — любить. За мной пытаются ухаживать, но скоро, наверно, перестанут: называют меня недотрогой, несовременной. Педагоги мною довольны, прочат большое будущее… Я очень много работаю. В свободные часы изучаю Москву. Августина здорова, хотя тоскует по тебе. Это хорошо, что ты ей часто пишешь.
Милая, милая Марфенька, желаю счастливого плавания! Как странно, где-то в океане крохотный кораблик борется со стихией и на нем три самых дорогих мне человека: дедушка, брат и лучшая моя подруга. Целую крепко. Твоя Рената Тутава».
С радостью и в то же время с какой-то каменной тяжестью на сердце поднялась я на палубу. Пора было делать замеры. Мои приборы установлены на верхнем мостике.
Когда «Ассоль» стала для очередной станции, то никакие якоря не могли удержать ее на месте. Воды океана стремительно тащили ее к югу. Иннокентий обвел глазами взволнованных товарищей, тесно окруживших его.
— Неужели… — начал было кто-то и умолк. К ним спускался с мостика улыбающийся Ича.
— Течение, — сказал он коротко.
* * *
Так мы нашли Течение, когда почти отчаялись его найти. Оно действительно отклонилось на пять градусов к югу-западу.
С этого дня я узнала, что значит настоящая работа. Все узнали, кто еще не знал. К научной работе были привлечены все матросы. Всякие покраски-шпаклевки прекратились. Не до этого. На северном полушарии Великого океана зимние месяцы вообще бедны наблюдениями. Есть обширнейшие районы, где зимних наблюдений вовсе не вели. Наше Течение не изучалось ни зимой, ни летом — белое пятно на карте океана. Никто ничего о нем не знал. Изучение надо было начинать так, как если бы мы очутились на другой планете.
Не совсем в удачное время года начали мы изучать Течение. Месяц март…
Все наши наблюдения были сверхплановыми, являясь как бы репетицией к предстоящей работе. И это было мудро.
Ведь у нас до этого то лопался трос у дночерпателя, то оказывалась неверно рассчитанной оснастка нашего двухсотлитрового батометра, и ее надо было переделывать. Кожух подводного радиометра (такой стальной баллон) пропускал воду, и надо было срочно заменять прокладки. То были упорные неполадки с лебедкой. Каждый реагировал на это согласно своему темпераменту и воспитанию. Чертыхались, ворчали, сопели, вздыхали (не слышала, чтоб кто-нибудь ругался) и… работали, сжав зубы. И вот теперь, когда мы брали первые замеры уже на Течении, все ладилось, все шло так любо-гладко, одно загляденье.
Эхолот «нащупал» придонное скопление рыбы. Глубина около ста метров. Толщина слоя рыбы — 12–15 метров. Косяк тянулся на протяжении двадцати миль. Пришлось мне мчаться в радиорубку и давать информацию в Бакланы на океанскую станцию (на имя Ренаты Алексеевны Щегловой) и в Тихоокеанский институт рыбного хозяйства.
Планктонные сетки принесли богатый улов. Биомасса планктона достигала ста мг (на кубический метр воды). Иннокентий напевал. Барабаш нашел высокое содержание фосфатов и еще чего-то в поверхностных слоях, а с глубиной содержание питательных солей еще увеличивалось.
Богатство фосфатов указывало на оживленное поднятие глубинных вод. А богатый планктон дает обильную пищу всяким рыбам и беспозвоночным животным.
Поднятие глубинных вод… В этом была причина населенности Течения, ведь в центральных частях своих Великий океан довольно пустынен.
Дночерпатель принес полный груз ила. Его в мгновение поделили между собой Барабаш, Иннокентий и Яша Протасов. У каждого свой интерес к илу.
Словно пришел большой праздник, такие все стали веселые, оживленные и радостные. Течение сулило многое.
После бурных дебатов совета экспедиции (капитан Ича, Иннокентий Щеглов и Барабаш) решили стать на трехсуточную якорную буйковую станцию. Надо было выяснить, какие здесь глубинные течения.
К якорному тросу (буйрепу) подвешивались самописцы течений на разных горизонтах — 400 метров, 700, 1000. Скорость и направление течений в глубинных горизонтах изучались при помощи печатающего самописца течений — БПВ, в более поверхностных горизонтах — самописцем течений «Океан».
Но судно немилосердно дрейфовало… Не успевали мы закончить одно наблюдение, как «Ассоль» относило на несколько миль от буя. Наше Течение имело скорость на поверхности двенадцать километров в час. И это несмотря на то, что мощный ветер дул против течения.
Океан совсем не казался ни приветливым, ни радостным. Я сообщила, что, по метеорологическим данным, начинается шторм… Капитан Ича резко меня поправил: «Не шторм, а крупная зыбь». Что ж, ему лучше было знать.
Эта крупная зыбь так кренит дрейфующий корабль то на левый, то на правый борт, что натягиваются и лопаются тросы, на которых висят глубоко в воде приборы. Уже потеряли два батометра. Третий не решились опустить. Туман, дождь, морось. Огромные свинцовые волны, ударяясь о борт корабля, сотрясая его, взлетают ввысь, обдавая каскадом холодной воды всех работающих на палубе. Ветер дул все сильнее, началась неприятная качка. Кое-как подняли на палубу самописцы.
Течение на глубине оказалось довольно большим и было противоположного направления — противотечение. Просматривая данные самописцев, наши океанологи сразу заспорили — не одно и то же они в них видели. В споре, почти непонятном для меня, часто употреблялись два слова: конвергенция и дивергенция (пограничные зоны между противоположно направленными течениями внутри круговоротов). Мне было пора делать очередное наблюдение. Капитан велел боцману страховать меня, а мне — переодеться в штормовку, что я и сделала, сбегав к себе в каюту. Спускаясь по трапу, я больно стукнулась — так уже качало. Поднялась не без труда. Миша Нестеров готовился запускать радиозонд, но предложил сделать наблюдение за меня, поскольку штормит. Капитан сказал: «Петрова и сама справится», что означало: «Сейчас не шторм, а крупная зыбь». Однако приказал Бычкову и Яланову протянуть на палубах дополнительные штормовые леера (тросы).
