Посылаю тебе ксерокопии двух повествований, написанных здесь. Они посвящены одному и тому же персонажу. Прочитав их, ты, возможно, поймешь, почему я оказался там, где оказался, и как вообще обстоят мои дела. Эти тексты не читал никто — кроме моего редактора. Он с похвалой отозвался о них. Разумеется, его больше интересует роман, за который я получил двадцать тысяч аванса, когда еще считался восходящей звездой. О нетерпеливом желании редактора много говорит хотя бы та деликатность, с которой он старается даже не упоминать об этом. Но иногда срывается. Изучив повесть «Накликивающий беду» (одну из приложенных к письму), он спросил, не намереваюсь ли я впоследствии расширить и продолжить новеллу так, чтобы получилось (цитирую) «законченное повествование о жизни Цукермана и его очаровательной падчерицы в Италии — нечто вроде постфрейдистских вариаций на темы „Анны Карениной“ и „Смерти в Венеции“? Не рано ли ставить точку? Не стоит ли описать дальнейшие перемены в судьбе Натана, мучимого угрызениями совести, и предложить читателям полномасштабную литературную фугу?» (Как видишь, слова «роман» он все же сумел избежать.) Что ж, идея недурная, спору нет, но то, чем я занят сейчас, похоже, скорее, не на полномасштабную фугу, а на бег в мешках по бездорожью. Я не смог сказать это в глаза человеку, хранящему в столе мою расписку о получении аванса, и двусмысленно отмолчался. «Накликивающий беду» — это всего лишь попытка разобраться в истории нашего брака. По существу, в правдивом рассказе нет вымысла — уж не больше, чем в реальной моей тогдашней жизни, насыщенной чудовищными фантазиями, рожденными воображением Морин и втоптавшими наше супружество в грязь. Мои повести — подлинные документы, и очень личные. Доктор Шпильфогель (работу которого, как видишь, я выполняю сейчас сам) сказал бы, что тут не обошлось без подсознания и сверх-Я, что автор стремится предстать перед судом и выступить собственным адвокатом, что новелла «Молодо-зелено» (тоже приложенная к письму) свидетельствует об этом вполне определенно, и все такое прочее. Готов согласиться. Наверняка, если дойдет до суда, я по праву окажусь главным фигурантом процесса и буду приговорен к надлежащим исправительным мерам. Ты предлагаешь в качестве таковой свой дом.
P. S. Пожалуйста, при чтении не сопоставляй себя с братом из «Молодо-зелено» или сестрой в «Накликивающем беду». Если когда-нибудь я тебя и осуждал, то это уже позади. Все совпадения случайны, как случаен любой литературный прием. Кстати, о приемах. Вчера на послеобеденной прогулке я размышлял, каким образом пришел к своему нынешнему стилю, и понял, что ты сыграла тут немалую роль. Помнишь, мне было шесть, а тебе одиннадцать. Мы вдвоем сидели на заднем сиденье машины и ждали, когда папа с мамой выйдут из магазина с субботними покупками. О чем-то болтали. Одно из твоих словечек почему-то рассмешило меня. Ты заметила это и стала вставлять его чуть ли не в каждую фразу. Смех одолевал меня все сильней и сильней, до слез, до боли в животе. Вот уж правда — «животики надорвешь». Корчась от хохота на полу автомобиля, я просил у тебя пощады. Но ты все твердила: «Репа, репа» — в смысле «голова». В результате малыш описался. Когда мама с папой вернулись, я уже не смеялся, а ревел во весь голос. «Что с тобой?» — «Это не я, не я, — прорыдал я отцу, — это Джоан!» Отец хмыкнул: мол, написать в штаны другому — выше человеческих возможностей. Немного же он понимал в искусстве!
Джоан не задержалась с ответом:
Спасибо за подробное письмо и две новые повести — целых три художественных ценности, извлеченные из одной и той же скважины в твоей репе (имеется в виду голова). Ты занимаешься самобичеванием — оно беспричинно. Неужели лишь этим питается твое творчество? Позволь поделиться некоторыми соображениями о литературе и жизни.
1. У тебя нет необходимости прятаться в лесу, ты не разбойник с большой дороги.
2. Ты не убивал ее — ни в прямом, ни в метафорическом смысле. Если, конечно, не существует обстоятельств, мне неведомых.
3. Что для тебя главное в «Молодо-зелено»? Юноша попросил красивую девушку немного поиграться с кабачком цуккини. Тоже мне, преступление! У каждого свои заскоки. Учти: она наверняка испытала большее удовольствие, чем ты (если это и в самом деле был ты). К чему делать из мухи слона и ждать праведного гнева, когда не сделано ничего дурного? Дурно, Пепе, вместо овоща использовать сосульку; дурно совершать насилие или совращать ребенка.
4. Не ври: вы с Моррисом меня не одобряете. Дело ваше. (И ты, и Моррис имеете право на собственные взгляды. И все остальные. Вот, кстати, анекдот на тему. Примерно шесть недель назад воскресное приложение опубликовало фоторепортаж о нашем доме в Скво-Вэлли[75], мы ездим туда кататься на лыжах. Вдруг среди ночи — телефонный звонок. Незнакомый женский голос дрожит от пылких чувств. «Это Джоан Розен?»
— «Да». — «Я всем расскажу, кто ты такая!» — «Ну и кто же я такая?» — «Жидовка из Бронкса! Почему ты скрываешь это? Шило в мешке не утаишь, лживая сука!» Мнение родни на свой счет я воспринимаю с не меньшим безразличием.) Читая повести, я не сопоставляла себя ни с кем. Сама мысль о том, что ты можешь писать обо мне, представляется совершенно невозможной. Тебе неинтересно нормальное существование, оно тебя не вдохновляет. Твой талант и твои интересы столь же далеки от него, как одинокий астероид, затерянный в глубинах космоса. Честное слово, мне нравится все, написанное тобой (и обе-новые повести, если не брать в расчет душевное состояние автора, отразившееся в них). Но ты не создал (и не создашь) ничего похожего на Китти и Левина, потому что твоя фантазия — рука об руку с твоей жизнью — устремлена совсем в другую сторону.
1. Попутное соображение («Накликивающий беду»): никогда не слышала, чтобы кто-то вскрыл вены консервным ножом. Тошнотворно даже представить. Не понимаю, почему выбран именно такой способ. Или я упустила при чтении какие-то детали?
2. Праздное любопытство: Морин правда была изнасилована собственным отцом? Она никогда не производила на меня впечатления женщины, испытавшей подобное.
3. Что последует за «правдивым повествованием»? Рифмованная героическая сага? Совет: не эксплуатируй скважину слишком интенсивно. Пожалей себя (надеюсь, эта фраза имеет для тебя хоть какой-либо смысл) и ЗАБУДЬ. Шагай вперед! Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!
P. S. Вкладываю в конверт два приложения, которые, возможно, пойдут тебе на пользу. Если рассматривать их как одно целое, создастся некий стереоскопический эффект, и видно то, что ускользает при одномерном взгляде (это относится и к творчеству, и — шире — к судьбе). Приложение № 1 — письмо, адресованное мне Лэйном Кутеллом; ему двадцать четыре года, он недавно стал заместителем редактора «Мостов». Симпатичный, самонадеянный, иногда — блистательный. Лэйн с женой как-то были приглашены к нам на ужин; тут-то я и подсунула ему твои повести. Он сказал, что не пожалел бы ничего (кроме денег, которых нет) ради разрешения на публикацию. При некоторых, впрочем, оговорках. Я указала Лэйну на необходимость обсудить все вопросы непосредственно с тобой. Хотелось бы знать, как отнесется разумный молодой человек к нынешнему образу жизни почтенного автора! Приложение № 2 написано Френсис Кутелл, женой Лэйна. Она заведует редакцией вышеупомянутого журнала. Хрупкая, изящная, хорошенькая. Двадцать три года. Много думает о возвышенном. Как ты сам поймешь из приложения, она заочно уже немножко без ума от тебя. Заметь, что Френсис отнеслась к повестям иначе, чем ее муж. Этот факт свидетельствует о том, что искусство может воздействовать на людей по-разному. Как и супружество.
№ 1
Дорогая Джоан! Как вы знаете, меня не привел в восторг первый роман вашего брата, сделавший его знаменитостью. Я считал (и считаю), что это слишком сконструированная книга, сконструированная по всем правилам, не подкопаешься. К ней нет претензий с точки зрения формы. Пронизывающая роман идея о Традиционных Нравственных Устоях Еврейской Семьи (все пять слов — с большой буквы) тоже, очевидно, не может быть подвергнута критике. «Еврейский папа» — произведение весьма талантливого студента, усидчивого, знающего толк в сюжетостроении и одержимого мыслью о том, что литература — средство для воцарения всеобщей справедливости и повышения интеллектуального уровня общества; мне эта книга кажется неким реликтом пятидесятых. Тема Авраама и Исаака, усиленная обертонами Кьеркегора[76], как бы погружает (если можно так выразиться) в дух и атмосферу английских владений, расположенных на дальних подступах к Гималаям. Новые повести демонстрируют рост литературного мастерства и новый взгляд на вещи, лишены морализаторства и менторства, которые обуревали (несмотря на молодость) автора «Еврейского папы». Более того: «Молодо-зелено» — прямая полемика с романом, полемика открытая и незамаскированная. Мы имеем дело с откровенной социальной сатирой, усиленной тем, что я назвал бы мягким порно, не имеющим ничего общего с безнравственностью де Сада[77] или эротикой Тэрри Сауверна[78]. По отношению к роману первая повесть — не что иное, как богохульство. И, честно говоря, автора, переросшего нравоучительность и ложную «правильность», решительно порвавшего с зашедшей в тупик традицией, можно только поздравить от всего сердца. С «Накликивающим беду» дело обстоит не так просто (к тому же, на мой взгляд, по чисто литературным критериям вторая новелла слабее). Поначалу автор продолжает полемизировать с «Еврейским папой» — то есть с самим собой. И пока мы воспринимаем связь Цукермана и Лидии — ненормальной, фригидной, непоследовательной, мрачной истерички — как аллегорическое описание отношений Тернопола с его Музой, рассказ заинтересовывает, даже захватывает. Пока Цукерман олицетворяет собой все то, что породило «Еврейского папу», к «Накликивающему беду» нет особых претензий; но как только Натан становится комком нервов, корчащимся от раскаяния, и начинает взывать к милости читателя, прибегая к расплывчатым экивокам и многословным оправданиям, произведение теряет прежний темп и смысл, становится не просто нудным, но занудным, и нельзя отделаться от мысли, что доставшийся автору талмудистский склад ума взял все-таки верх над раскрепостившимся было талантом. Однако, несмотря на все мои замечания, «Накликивающего беду» и «Молодо-зелено» следует опубликовать вместе — они, несомненно, образуют своеобразную дилогию нового Тернопола, которого мы до сей поры еще не знали: понявшего, что никто и ничто не может быть изменено литературой к лучшему, покончившего с европейской сентиментальностью, благородной печалью, тягой к литературным памятникам и культурным шедеврам, осознавшего случайность, немотивированность и некоторую несерьезность повседневной жизни. Если новая Муза вашего брата — все-таки Шерон Щацки, то кабачок цуккини — волшебная палочка, и нас может ждать еще много по-настоящему увлекательного. Лэйн.
