Подведем итог: творческая импотенция, плюс невозможность наладить семейную жизнь, минус окончательная потеря профессиональных позиций, занятых на третьем десятке, — так сложились условия неразрешимой задачи, обдумывая которую я выбрался из большой аудитории Бруклин-колледжа и, не чувствуя ничего, даже стыда, механическим шагом лунатика побрел ко входу в метро. На мое счастье, поезд уже стоял у платформы, заполняясь пассажирами. Смешавшись с ними, я без приключений влился в вагон. Лучше уж мне ехать в поезде, чем поезду по мне. Через час я добрался до станции «Коламбиа-кампус», в нескольких кварталах от которой жил мой брат Моррис.
Его сын Абнер, удивленный и обрадованный моим приездом в Нью-Йорк, открыл бутылку содовой и приготовил бутерброд с копченой колбасой. Почему не в школе? «Простудился, — ответил он сиплым голосом. — Дядя Пеппи, а ты знаком с Ралфом Эллисоном?[71]» (За ланчем Абнер читал «Невидимку».) «Шапочно», — ответил я и завыл, как раненое животное (никогда не предполагал, что способен исторгать из себя такие звуки); слезы хлынули потоком. «Дядя Пеп, что с тобой?» — «Вызови отца». — «Он на занятиях». — «Вызови его, Абби. Мальчик позвонил в университет: „Передайте мистеру Тернополу: его брат очень болен!“» Моррис мигом примчался. К этому времени я стоял на коленях перед унитазом, каждые пять минут отдавая поклоны приступам рвоты. Меня, словно заплутавшего полярного путешественника, сотрясала неукротимая дрожь, а по лицу при этом рекой лился пот. Мо с необыкновенным для двухсотфунтового тела проворством опустился на кафельный пол рядом со мной. Он гладил мои безвольно висящие руки, слегка колкой щекой касался моего покрытого испариной лба. «Пеппи, Пеппи, все будет хорошо, Пеп», — успокаивал он меня, как в далеком детстве.
Несколько слов о моем брате и моей сестре, совсем других людях.
Я — младший, я до сих пор для них «малыш». Джоан — средняя, старше меня на пять лет; она живет в Калифорнии с мужем: Элвин Розен, земельные участки. У них четверо милых детишек. Моррис говорит о Джоан: «Можно подумать, что она выросла при дворе, а не на нашем дворе в Бронксе». В Элвине, моем зяте, шесть футов и два дюйма; он мужик-красюк, особенно теперь, когда пышные волосы начали отливать серебром. («Папа подозревает, что дядя Элвин красится», — сказал мне как-то Абнер, презрительно скривив губы.) Лицо мистера Розена украшено выразительными ковбойскими морщинами; сразу видно, как он доволен собой, Калифорнией, бизнесом, яхтой, лыжами, женой и детьми. Элвин любит путешествовать всей семьей, выбирая маршруты, далекие от обычных туристских, — или, во всяком случае, еще не ставшие тривиальными. Недавно мои родители получили от Мелиссы Розен, десятилетней внучки, весточку из Африки (сафари, фото на фоне слона), потом — из Бразилии (семейство с друзьями и проводником, известным натуралистом из Стенфорда, отправляется в недельное плавание по Амазонке). Супруги Розен устраивают ежегодные благотворительные костюмированные вечера в пользу журнала «Мосты», популярного на Западном побережье литературного издания; Джоан входит в его редакционный совет, состоящий из дюжины уважаемых персон. Специальный фонд Розенов оказывает щедрую финансовую помощь больницам и библиотекам, а также является основным спонсором программ, поддерживающих сезонных рабочих штата Калифорния. («Совестливые капиталисты, — говаривал Моррис, — с них бы картину писать».) Джоан и Элвин прекрасные родители — свидетельством тому жизнерадостность и здоровье их детей. Все это очень мило. Моррис всегда относился к супругам Розен с прохладцей, видя в их стремлении к комфорту — суетность, в круге общения (политики, кинозвезды) — тщеславие, а в благотворительности — страсть не столько к широкому, сколько эффектному жесту. Не знаю. Элвис и Джоан, энергичные и неутомимые, словно говорили каждым своим движением: «Мы знаем, зачем живем. Наше существование необходимо». Сестра между тем не всегда отличалась такой уверенностью в себе, обаянием и привлекательностью. В 1945-м выпускница средней школы Йонкерса была носата, мосласта, болезненна и невзрачна. Мозговитая мозглявая зубрилка, одноклассницам не соперница. Однако через несколько лет именно она (а не они) привезла из Пенсильванского университета (вместе со степенью бакалавра английской литературы) завидного мужа: богатого, рослого, красивого аспиранта — Элвина Розена. Для этого потребовались определенные усилия, однако Джоан себя не жалела: серьезным косметическим процедурам подверглись верхняя губа и подбородок, нос и челюсть прошли через пластическую операцию, кремы и пудры применялись безостановочно — она стала картинкой. Тип оставался все еще семитским, но теперь моя сестра стала походить, скорее, на наследницу арабского владыки, чем на дочь владельца еврейской лавочки. Она ездила по Сан-Франциско на шикарных машинах, она одевалась весьма экстравагантно и на сегодняшний день, став дамой средних лет, приобрела заслуженное реноме: в отделе светской хроники ее даже поименовали «наиболее авторитетной законодательницей вкусов и мод». Эту вырезку из сан-францисской газеты малышка Мелисса тоже прислала бабушке. Вместе с фото, на котором Джоан в чрезвычайно открытом вечернем платье стоит между Элвином в вельветовом пиджаке и дирижером сан-францисского симфонического оркестра и держит обоих под руки. «Мама на приеме», — подписала Мелисса фотографию. Глазам не поверишь, как вспомнишь другую, восемь на десять, не очень четкую: выпускной бал; Джоан вся словно состоит из носа и торчащих в стороны острых плечей, костлявость которых не может скрыть накидка из тафты; на голове — негритянская кучерявость, только какая-то тусклая (сейчас волосы у нее прямые и блестящие, сияющие, как будто лакированные.) Я это помню и без фотографии. После торжественной съемки мы сидели за столиком около сцены — мы с сестрой и толстый стеснительный сын мясника, в мучительном молчании уставившийся в глубь стакана с джином «Том Коллинз». Это у них с Джоан называлось «свидание»… И вот она превратилась в великосветскую львицу одного из самых великих и светских городов Америки. Внушительное зрелище. Сколько нужно для этого везения и настойчивости! Джоан, не одолжишь ли мне немного силы и энергии, чтобы я мог выглядеть, как ты, путешествовать, куда ты, есть то, что ты, быть тем, что… Это не пустяки; это особенно важно, когда живешь, как твой брат, в отшельнической келье.
Не так давно Джоан написала мне письмо, предлагая бросить Квашсай, приехать в Калифорнию и жить в их семье, сколько заблагорассудится. «Если ты пожелаешь, сидя у бассейна, совершенствовать собственное отражение, мы не будем отвлекать тебя. Если ты захочешь, мы сделаем все возможное, чтобы избавить тебя от нормальной жизни, какой живем сами, хотя заслуживающие доверия источники сообщают, что с избавлением ты и сам успешно справляешься. Дорогой мой Алеша[72], с 1939 года, когда я учила тебя правописанию (уж, замуж, невтерпеж), мы оба сильно изменились. А может быть, и нет. В самом деле, Пеп, как только тебе надоест самому себе создавать неприятности, приезжай — я и мой дом ждем тебя.
Твоя падшая сестра Дж.».
Я ответил:
Дорогая Джоан! Я не создаю неприятности. Об этом не может идти и речи. Место, где я пребываю в данный момент, — самое подходящее для меня. Здесь мне и место. Вероятно, не навсегда, но именно так я сегодня желаю жить. Да и раньше желал. Во времена Морин у нас Нью-Милфорде позади дома была времянка; на двери — крепкий засов. Вот где я чувствовал себя хорошо, закрывшись изнутри. Вот где бы, накрепко запершись, я чувствовал бы себя хорошо сейчас — и по гроб жизни. Я не сильно изменился с 1939 года: больше всего на свете люблю сидеть один и писать, стараясь делать это как можно лучше. В 1962 году в Нью-Йорке, потерпев полное фиаско, я признавался психотерапевту, что мечтаю превратиться в двадцатилетнего студента, благополучного везунчика — в себя самого. Теперь мои мечты более амбициозны: я стремлюсь в прошлое еще дальше, я хочу стать десятилетним. Соответственно и веду себя. Начинаю день тарелкой горячей каши в столовой — как когда-то каждое утро у нас на кухне. Потом иду в крошечный кабинет — в такой же ранний час я отправлялся из дома в школу. В восемь сорок пять, точь-в-точь по тогдашнему звонку, приступаю к занятиям. Только вместо арифметики и ботаники у меня до полудня сплошное чистописание (на пишмашинке). Буковки: тра-та-та. Я — как Эрни Пайл[73] на передовой, Эрни, на которого стремился походить в детстве; но почему — «как»? Я и в самом деле военный корреспондент, всего-то и разницы, что мои репортажи не с передовой, о чем сладко мечталось в 1943-м, а с переднего края собственного афронта. На ланч я приношу в подносе из столовой бутерброды, морковный салат, овсяное печенье, яблоко, пакет молока. Даже для растущего организма вполне достаточно. Поев, до половины четвертого (до последнего звонка) перечитываю и пытаюсь осмыслить написанное раньше. Затем прибираю на письменном столе (то есть на парте) и отношу поднос в столовую, где уже готовится суп. Запах укропа заменяет мне запах маминых духов. И важно ли, кто кого заменяет? Манчестер расположен в трех милях от моего нынешнего обиталища. Ехать надо по шоссе, которое лентой огибает горы. Когда я добираюсь до окраины города, в здешнем женском колледже как раз заканчивается учебный день. Освободившиеся девушки встречаются мне повсюду: в прачечной-автомате, на почте, в аптеке (я покупаю там шампунь), мелькают стайками. Ни дать ни взять школьная спортивная площадка после уроков: длинноволосые девчонки скачут как козы, а десятилетний мальчишка смотрит издали разинув рот. Я смотрю издали, из кафе, где пью кофе. Один из преподавателей литературы попросил как-то меня, видного прозаика, встретиться с группой студенток. Я отказался. Не хочу менять сложившегося соотношения вещей: они уже большие, а я в пятом классе. Допиваю кофе, бреду по улице, захожу в библиотеку, листаю периодику в читальном зале, наблюдаю за школьниками, переписывающими что-то в тетрадки. Выхожу на шоссе, ловлю попутку, еду назад; вряд ли ты встретишь человека более спокойного и умиротворенного, чем я, говорящий водителю: «Спасибо, что подвезли, всего хорошего!»
