Я сплю на втором этаже большого трехэтажного фермерского дома, перестроенного под наш приют; подо мной — кухня, столовая и гостиная (журналы, проигрыватель и пианино); во дворе стол для пинг-понга, что еще надо? Каждый вечер, раздевшись до трусов, полчаса занимаюсь в своей комнате ритмической гимнастикой. За последние шесть месяцев то ли из-за этих упражнений, то ли из-за отсутствия аппетита я здорово похудел. Помнишь, ты, смеясь, пробовала играть на моих выпирающих ребрах, как на ксилофоне? Сейчас получилось бы не хуже. После физкультуры принимаю душ. В стекло окна стучат хвоей ветви громадных елей; струя воды льется из крана в раковину; под этот аккомпанемент я бреюсь. Это не шум, это музыка и тишина. Знаешь, зачем я так тщательно скребу бритвой щеки? Чтобы они стали голыми и розовыми, как у десятилетнего мальчика. Ладонь проверила качество бритья: отлично. Лицо выбрито до блеска; все, что надо, вспрыснуто дезодорантом; ступни обработаны специальным порошком от пота; волосы тщательно причесаны — я чист и ухожен, как жених, заботливо и по всем правилам подготовленный к первой брачной ночи. Но до ночи еще далеко. В шесть я иногда смешиваю водку с мартини и пью мелкими глотками, слушая новости по транзисторному приемнику. Стакан мартини с водкой не входит в мой обязательный распорядок. Это что-то вроде отцовского виски, вечернее лекарство, когда после рабочего дня в магазине раскалывается голова. С таким выражением лица, словно пьет скипидар, отец махом опрокидывал в себя рюмку, вздыхал и садился в «свое» кресло послушать «Лили Вэн и последние известия». Обед у нас в полседьмого. В столовой — пятнадцать человек, большинство — прозаики и поэты, несколько художников и один композитор. Беседы за столом бывают то легкими, то тяжелыми, то тягостными — такими же, как за семейной ежевечерней трапезой. Имеется в виду, конечно, не такая семья, какой была наша, а, скорее, похожая на ту, что изображена в чеховском «Дяде Ване». Молодая поэтесса, недавно присоединившаяся к нам, вся погружена в астрологию; когда она начинает толковать про знаки Зодиака, меня охватывает острое желание вышибить ей мозги. Но голыми руками этого не сделаешь, подходящего оружия нет, и вообще мы стараемся проявлять сдержанность. После обеда не спеша тянемся в гостиную расслабиться и приласкать живущую в доме собаку; композитор играет на пианино ноктюрны Шопена, другие молча листают «Нью-Йорк таймс». Так проходит примерно час. Потом разбредаемся. Восстановление психики идет вовсю. У собравшихся в нашем приюте (исключения единичны) она восстанавливается после катастрофической женитьбы (замужества), развода или иных подобных приключений. На кухне есть телефон; становясь иногда невольным слушателем чужих разговоров, я утвердился в справедливости этого предположения. Впрочем, и подслушивать не надо. Ты бы посмотрела на двух друзей! Оба — тридцатилетние, оба — преподаватели литературы. Оба, пройдя через скандальные судебные процессы, остались без жен (ура!), детей (увы!) и имущества (ну и бог с ним!) Зато при студентках, у каждого — своя, из-за которых все и произошло. Чем не повод для дружбы? Наши преподаватели пишут и читают друг другу стихи о тяжкой судьбе, разлучившей их с малолетними отпрысками. На выходные приезжают студентки; стихи побоку; две парочки несутся в ближайший мотель и двое суток не вылезают из постелей. Недавно я — после десятилетнего перерыва — снова стал играть в пинг-понг, по две-три партии после обеда; моя партнерша — художница из Айдахо, крепко еще сбитая дамочка, хоть ей и за пятьдесят, сменившая пять мужей. На прошлой неделе, через девять дней после вселения, она вылакала все, что только смогла найти в доме, включая ванильный экстракт, найденный кухонном шкафу; утром художницу увез спецавтомобиль местного отделения Общества анонимных алкоголиков. Мы, как один, бросив собственные дела, высыпали на крыльцо и махали платочками, прощаясь с ней; на вытянутых лицах — печаль. «Бросьте, — кричала она из машины, — я еще никогда в жизни не каталась на такой шикарной тачке!» Художница из Бойсе[74] была одной из самых ярких личностей среди моих соседей, неунывающая клоунесса. Однажды шесть обитателей дома отправились вечером в Манчестер попить пивка. По дороге она рассказала о своем первом замужестве. История оказалась душераздирающей. «Под каким знаком вы родились?» — спросила астрологическая поэтесса и, получив ответ, с сокрушенным пониманием покачала головой. «Какого черта вас снова потянуло замуж, Мэри?» — высказал я общее недоумение. Художница ухватила меня двумя пальцами за подбородок и сказала: «Причина в том, мой мальчик, что я не хочу выглядеть в гробу, как сухофрукт». И вот теперь ее нет с нами (может быть, как раз в этот момент она играет свадьбу с водителем спецавтомобиля), и в нашем приюте опять воцарился ничем не нарушаемый мертвый штиль. Только приглушенные всхлипывания, доносящиеся порой от телефона, несколько разнообразят отличную рабочую обстановку. Пообедав, погладив собаку, полистав «Таймс», я снова иду в свой кабинет, в свою студию — в одну из двадцати деревянных халуп на поляне в две сотни акров, где среди вечнозеленой поросли гуляет легкий ветерок. Письменный стол, пара складных кресел с сиденьями и спинками из желтой парусины, выкрашенный белилами книжный шкаф и шаткий плетеный столик, за которым я всегда ем ланч. Вновь перечитываю страницы, написанные в первой половине дня. Это уже не работа — просто ничего другого не могу читать. И думать ни о чем другом не могу.
В полночь я возвращаюсь в главное здание, освещая карманным фонариком петляющую между деревьев тропинку. Я совершенно один. Вокруг — кромешный мрак. Мне тридцать четыре.
Мне страшно, как десятилетнему мальчишке. Приходиться сдерживаться изо всех сил, чтобы не припустить панической трусцой. И все-таки иногда я выключаю фонарик и стою в полной темноте. Надо проверить себя на прочность. Чего, в сущности, бояться? В десять лет, возвращаясь со скаутских собраний по Хоуторн-авеню мимо викторианских зданий, нашпигованных призраками, я твердил: «Привидений не бывает, мертвецы — всего лишь мертвецы, скелеты в гробах, они ничего не могут» — и пугался еще больше. Теперь-то я знаю, что призраки бывают и могут очень многое. И пугаюсь еще больше. Наоборот, не бывает мертвецов. Похороны — очередной трюк, она жива! Она появится вновь — так или иначе. Скажем, в Манчестере. Я захожу в прачечную-автомат. Глядь — Морин заталкивает белье в барабан стиральной машины. В кафе я пью кофе, забившись в угол и ожидая, что вот-вот распахнется дверь и миссис Тернопол, потрясая указующим перстом, произнесет тоном обвинителя: «Ах, вот ты где! А кто обещал встретить меня у банка в четыре?» — «У банка? В четыре? Встретить тебя?» Так мы с ней мило перекидываемся словами. «Ты умерла, — говорю я, — ты ни с кем не можешь встретиться у банка!» Я говорю очень уверенно, но все-таки стараюсь держаться подальше от симпатичных, длинноволосых, пахнущих шампунем учениц колледжа, чтобы никто больше не называл меня публично широко известным соблазнителем студенток. Хотя кому придет в голову бросить такое обвинение скромному десятилетнему мальчику? Ей — придет, даже обратившейся во прах. «Она обратилась во прах, — твержу я себе, — все кончено». Черта лысого! Это слишком поверхностно. Ведь существуют же законы жанра! Представь себе автора, который, спасая любимого героя, просто-напросто скинет со счетов его преследователя, ни с того ни с сего убьет, расчленит, отправит к Богу в рай, — что скажет сколько-нибудь интеллектуальный читатель? «Дешевка», — пробурчит он, и будет прав. Нельзя потакать собственным надеждам и низким вкусам массового потребителя. Счастливый конец далек от Правды Жизни. Смерть Морин далека от Правды Жизни. Такие вещи сами по себе не случаются — кроме тех случаев, когда случаются. Хотя, правду сказать, я стал, старея, замечать, что с годами так происходит все чаще и чаще.
Посылаю тебе ксерокопии двух повествований, написанных здесь. Они посвящены одному и тому же персонажу. Прочитав их, ты, возможно, поймешь, почему я оказался там, где оказался, и как вообще обстоят мои дела. Эти тексты не читал никто — кроме моего редактора. Он с похвалой отозвался о них. Разумеется, его больше интересует роман, за который я получил двадцать тысяч аванса, когда еще считался восходящей звездой. О нетерпеливом желании редактора много говорит хотя бы та деликатность, с которой он старается даже не упоминать об этом. Но иногда срывается. Изучив повесть «Накликивающий беду» (одну из приложенных к письму), он спросил, не намереваюсь ли я впоследствии расширить и продолжить новеллу так, чтобы получилось (цитирую) «законченное повествование о жизни Цукермана и его очаровательной падчерицы в Италии — нечто вроде постфрейдистских вариаций на темы „Анны Карениной“ и „Смерти в Венеции“? Не рано ли ставить точку? Не стоит ли описать дальнейшие перемены в судьбе Натана, мучимого угрызениями совести, и предложить читателям полномасштабную литературную фугу?» (Как видишь, слова «роман» он все же сумел избежать.) Что ж, идея недурная, спору нет, но то, чем я занят сейчас, похоже, скорее, не на полномасштабную фугу, а на бег в мешках по бездорожью. Я не смог сказать это в глаза человеку, хранящему в столе мою расписку о получении аванса, и двусмысленно отмолчался. «Накликивающий беду» — это всего лишь попытка разобраться в истории нашего брака. По существу, в правдивом рассказе нет вымысла — уж не больше, чем в реальной моей тогдашней жизни, насыщенной чудовищными фантазиями, рожденными воображением Морин и втоптавшими наше супружество в грязь. Мои повести — подлинные документы, и очень личные. Доктор Шпильфогель (работу которого, как видишь, я выполняю сейчас сам) сказал бы, что тут не обошлось без подсознания и сверх-Я, что автор стремится предстать перед судом и выступить собственным адвокатом, что новелла «Молодо-зелено» (тоже приложенная к письму) свидетельствует об этом вполне определенно, и все такое прочее. Готов согласиться. Наверняка, если дойдет до суда, я по праву окажусь главным фигурантом процесса и буду приговорен к надлежащим исправительным мерам. Ты предлагаешь в качестве таковой свой дом.
