"Он обо мне и вправду заботится", — думала девочка.
Надеюсь, дома будет все в порядке, ничего больше не случится. Отец Сюзи предсказывает скорое окончание войны — не позднее мая, но папа и отец Мэгги, да и отец Паулы считают — весной-то и начнутся настоящие бои.
— Анна, давай научу перестраиваться, когда маршируешь, — голос Сюзи вырвал девочку из круговорота тревожных мыслей. — Смотри, легче легкого!
Только Анна открыла рот, напомнить, что ей не углядеть, как подружка принялась подробно объяснять каждое свое движение. Время от времени Сюзи понимала больше, чем от нее ожидали. До нее за прошедшие месяцы дошло: хочешь учить Анну — прилагай особые усилия.
Как и в тот знаменательный день, когда Руди впервые помог ей проникнуть в сокровенные тайны алгебры, Анна сразу сообразила, о чем говорит подруга. Попыталась повторить — оказывается, и вправду легче легкого!
Они все вместе немного потренировались, начали с одной ноги, потом десять шагов в ногу, потом, по команде Сюзи, сменили ноги, и опять десять шагов.
Тут Анна, почти все запоминавшая с первого раза, запела:
Левой, левой, левой…
Я работаю одной левой.
Меня наняли одной левой.
Меня выгнали одной левой.
Левой, левой, левой.
Приходилось то и дело огибать огромные лужи — из-за мартовской оттепели тротуары уже очистились от снега, но воды еще было предостаточно. До чего же весело так шагать!
Полчасика они простояли, проболтали на углу, и, наконец, Анна пошла домой, все еще маршируя то с левой, то с правой, изображая молодого солдата-запевалу, которого другой солдат только что научил, как перестраиваться, если сбился с ноги. Спустя минуту она уже распевала:
Печалей нету у меня,
Девчонок нету у меня,
Как птичку, не поймать меня…
Песенка застряла у девочки в горле, ноги перестали повиноваться. Это же вам не игра-забава. Они же и впрямь солдаты. А поют так весело! Уходят из дома… далеко-далеко, неизвестно куда… может, их там убьют.
— Пожалуйста, не дай Руди записаться, — внезапно прошептала девочка в надежде, что Бог ее услышит. — Пожалуйста, не надо!
Анна вошла в дом, там все было по-прежнему.
Она сняла галоши, повесила, сунув варежки в карман, пальто и отправилась на кухню — помочь с ужином. Порезала мясо, очистила крутые яйца, по просьбе Фриды сбегала в погреб, принесла банку маринованных слив, накрыла на стол — ее всегдашняя работа с самого раннего детства. Девочке казалось, если все будет идти как обычно, удастся чудесным образом уберечь семью от страшной опасности. "Чепуха невероятная, не такая уж я важная особа". Но это странное чувство не оставляло, и она даже принялась деланно напевать, раскладывая ножи и вилки.
Перед самым ужином Фрида пришла из кухни проверить, все ли в порядке на столе. Фриц в последнее время пристрастился к вестернам и сам, по доброй воле, устроился в кресле с книжкой — читал Зейна Грея.[29]
Руди вошел в столовую и присел отдохнуть в ожидании ужина. Вскоре к ним спустилась Гретхен.
— Готовишь маме подарок на день рожденья? — с любопытством спросила она старшего брата.
— Не знаю, — улыбка Руди погасла, и он вдруг ужасно погрустнел. — Ничего не могу придумать, а хочется на этот раз чего-то особенного.
Гретхен удивилась:
— В прошлом году, когда ей исполнилось сорок, особенное было важней.
— И то верно, — согласился Руди, но лицо его по-прежнему оставалось серьезным и даже тревожным.
— Гретхен, пойди сюда на минутку, — позвала из кухни Фрида, — помоги мне, пожалуйста.
Старшая сестра вышла из комнаты.
— Анна, давай ты за меня придумаешь, — попросил Руди. — Мне тоже нужна помощь. Ничего не приходит в голову.
Она взглянула на брата — нет, не смеется, говорит серьезно.
— Мне нужен какой-то особенно приятный и веселый подарок. От которого долго-долго хорошо на душе.
Анну снова охватило предчувствие беды, но она не высказала вслух своих мыслей.
"Вдруг я ошибаюсь. Если есть хоть малейшая возможность ошибки, лучше промолчать".
— Хорошо, договорились, обещаю подумать. Поищем что-то такое, ну, в самую точку.
Мамин день рождения нескоро, 29 апреля. У нее еще куча времени.
Вечером они с Руди, по обыкновению, корпели над алгеброй. Потом вместе читали учебник истории. Занятия с младшей сестренкой оказались, как предвидел папа, ужасно важным делом — но совсем по другой причине. Руди неожиданно понял, что ему страшно нравится преподавать, и решил после окончания университета стать учителем в старших классах.
— Скоро мне нечему будет тебя учить, — весело заявил он, пока сестра искала нужную страницу.
Анна испуганно подняла голову, словно он уже объявил, что уходит на войну.
— Мне помощь никогда не лишняя.
— Я тут, тут, не беспокойся. Не нравится мне этот Кромвель, а тебе?
— Мне тоже. Злобный такой. Но и король тоже хорош — совершеннейший идиот. Трудно сказать, кто хуже.
— Всегда нелегко, — согласился брат.
* * *
Десять дней спустя родилась Елизавета Анна Шумахер. Такое родители придумали для дочки имя — просто поменяли местами имена Анны.
— У Франца в жизни не хватило бы духу сделать предложение без помощи вашего семейства, а особенно твоей, — объясняла Эллен Шумахер Анне и ее родным, когда они пришли посмотреть на малышку. — И тогда никакой Елизаветы не было бы и в помине.
Польщенная и обрадованная, девочка не могла и слова вымолвить, но мама новорожденной Елизаветы Анны понимала состояние своей бывшей ученицы. С того самого дня повелось — если Анна не занята в школе, дома или в библиотеке, будьте уверены, ее можно найти у Шумахеров, где она нянчится с маленькой тезкой.
Но девочка не забыла про Руди и его мольбу о помощи. Где-то в середине апреля ей пришла в голову замечательная идея.
— Сегодня твоя очередь ждать меня после школы, — объявила она брату. — Хочу показать, а не просто рассказать.
Она повела его прямо в зоомагазин и смело, впервые в жизни, вошла в дверь. Казалось, магазин набит щенками — стоят на задних лапах, дремлют, свернувшись в клубочек, карабкаются друг на друга, повизгивают, возятся, даже дерутся, а то сидят и грустят. Но Анна и не взглянула на своего последнего любимца. Не рассказала брату, сколько времени проводит у витрины магазина в мечтах о щенке.
— Птица, — провозгласила девочка, указывая на клетку. — Маленькая желтая канарейка, точно такая жила у нас во Франкфурте. Мама ее ужасно любила. Я, конечно, почти ничего не помню, но, по-моему, птичка очень похожа.
— Дженни, — закричал Руди, и глаза его загорелись, как у сестры. — Мама назвала ее в честь Дженни Линд,[30] певицы, хотя это была не канарейка, а кенарь. Поют-то только самцы.
— Верно, — согласился продавец. — Вот самые лучшие певцы, лимонные канарейки. Мы их совсем недавно получили, и смотрите, только три осталось. Смешно сказать, но в последнее время людям нравится, когда у них в доме звучит веселое пение. По правде говоря, вовсе и не смешно.
— То, что нам нужно! — воскликнул Руди. — Песня в доме! Анна, ты гений. Сколько она стоит?
Канарейки оказались дорогими. Руди приуныл, но Анна дернула его за рукав и начала умоляюще:
— Слушай, давай я заплачу половину. У меня есть деньги. Я уже давно коплю.
— Но не на канарейку же? На что ты копишь?
Щенок, которого девочка целый месяц считала своим, перекувырнулся через голову и сел, свесив розовый язычок. Она назвала его, шотландского терьера, Мак-Нейр.
Но Анна в ту сторону даже головы не повернула — вдруг Руди догадается.
— Все равно передумала, решила, что теперь ни к чему. Я, правда, совсем большая, мне не до таких глупостей. Честное-пречестное, ужасно хочется заплатить половину!
— Не надо бы мне брать твоих денег, я тоже накопил порядочно, но хотел отдать их папе до того… Хорошо, Анна, договорились.
Девочка чуть не спросила: "До чего?", но упустила мгновение.
Продавец пообещал держать птичку до дня рожденья.
Когда мама увидела немного нахохлившуюся канарейку, такую одинокую в новой клетке, она просто остолбенела. Обняла их обоих, Руди чуть дольше. Так и надо, Руди — всегдашний мамин любимчик, правды не скроешь, сколько мама ни отрицай, когда ее напрямую спрашивают.
— Продавец из зоомагазина сказал, что канарейки редко начинают петь прямо с первого дня, — предупредил Руди, пока мама осматривала свое новое сокровище.
Анна надеялась, продавец не ошибся и птица хоть когда-нибудь запоет. Бедная канарейка — такое несчастное, потерянное создание!
— Ничего он не понимает, этот продавец, — возразила мама, — я свою канарейку знаю.
И Клара Зольтен вдруг засвистела мягким переливчатым свистом. Анна сразу его вспомнила, хотя не слышала с тех пор, как умерла Дженни, — а ей, Анне, тогда было лет шесть, не больше.
