Нет, я, выходя замуж, не задумывала ничего подобного, иначе это было бы цинизмом. Наоборот, мне казалось, что семейная жизнь положит конец тем странностям, которые я уже начала замечать, после того как Томас окончил университет в Оксфорде и вернулся в Мадрид, но вернулся вроде бы не насовсем и не так, как я ожидала. Дела у него шли лучше некуда: диплом знаменитого университета давал ему большие преимущества, и Том, несмотря на молодость, сразу получил место помощника атташе по культуре в британском посольстве с приличным жалованьем, позволявшим нам не испытывать денежных проблем, к тому же вскоре и я тоже стала приносить в дом скромные, но отнюдь не лишние деньги, так как вела уроки в нашей же “Студии”, где часто прибегали к помощи бывших учеников, которым доверяли, если вдруг в начале учебного года возникало вакантное место. Томаса ценили в посольстве или, возможно, где-то наверху, поэтому его могли послать в Англию на целый месяц, а иногда и больше, чтобы он там пополнял свои знания – дипломатические или предпринимательские, учился протоколу, кризисному управлению и управлению финансами, работе с персоналом и тому подобным вещам; мне было скучно про них слушать, и они не казались мне такими уж необходимыми для должности, которую Томас занимал или мог занять в будущем. Во всяком случае, так он мне это объяснял. Значит, на службе ценили его и планировали двигать выше, используя по максимуму; однако, поскольку он не был карьерным дипломатом, я склонялась к мысли, что в будущем его, скорее всего, определят в какое-нибудь английское министерство, скажем, в Форин-офис, то есть в Министерство иностранных дел Великобритании, как умного и дельного сотрудника с блестящими способностями к языкам и умеющего к тому же хорошо ладить с людьми. Иными словами, переезд в Англию был вполне предсказуем, как и назначение в любую другую страну, где он оказался бы полезен, например в Латинскую Америку.
Но, как ни странно, так рассуждала только я одна. А Томас, возвращаясь в Мадрид, просто выполнял свои обязанности и не задумывался о будущем, не прикидывал, что его ждет, словно никакого будущего у него не было или оно было уже наперед прописано, а он всего лишь читал готовый текст. Томаса вроде бы не интересовало, что готовит ему судьба, он не ставил себе никаких целей, не строил честолюбивых планов и даже сомнений не испытывал. Порой мне казалось, будто я живу с человеком, чья судьба заранее определена, или он чувствует себя пленником без шанса на спасение, поэтому смотрит на утекающее время равнодушно, зная, что оно не принесет ему ни больших, ни просто приятных сюрпризов. В некотором смысле так ведут себя старики, которые только и ждут, чтобы день сменился ночью, а потом ночь сменилась утром. И я говорю это в буквальном смысле: всякий раз, открывая глаза, будь то среди ночи или на рассвете, я видела, что он не спит, словно неотвязные мысли мешают ему уснуть, или он спит урывками и очень чутко, стоит мне поменять позу или дотронуться до него, как он сразу просыпается. Иногда я что-то тихо спрашивала, но он редко отвечал, а я не настаивала, боясь ошибиться и прервать его сон, если он все-таки сумел заснуть. Однако я неизменно слышала рядом дыхание человека, который не спит, который размышляет или молча проклинает судьбу, не позволяя себе ни на миг расслабиться, испытывая смесь досады и обреченности. Иногда ночью я видела в темноте огонек его сигареты, как у солдата в траншее, когда тот настолько выбивается из сил, что ему уже все равно, не выдаст ли он себя этим и не станет ли удобной мишенью для вражеской пули. Тогда я решалась заговорить погромче и спрашивала:
– Ты опять не можешь заснуть? О чем ты думаешь?
– Ни о чем. Ни о чем я не думаю. Просто курю.
Я опускала руку ему на плечо или гладила в надежде, что мое прикосновение его успокоит.
– Я могу тебе чем-то помочь? Хочешь, давай поговорим.
Иногда он отвечал:
– Нет, спи.
А иногда тушил сигарету в пепельнице, притягивал меня к себе, задирал мне ночную рубашку и тотчас вторгался в меня, почти как зверь, без всяких преамбул, испытав внезапную эрекцию, хотя, возможно, он всегда ее испытывал во время бессонницы, поскольку был все-таки еще очень молод. Казалось, что в первую очередь он хотел утомить себя или сбросить напряжение, для чего годилась как я, так и любая другая женщина, окажись она в этот миг рядом, но, к счастью, там оказывалась именно я, и эта кровать была моей кроватью, и ему не приходилось ни обхаживать меня, ни добиваться моего согласия – оно было заведомо получено, как привыкли считать многие мужчины, став законными мужьями. Пожалуй, это было одно из тех скудных средств, которыми располагал Томас, чтобы избавиться от тяжелых мыслей и отдохнуть от ночных или предрассветных терзаний; возможно, он хотел, чтобы тело хотя бы на краткие мгновения обмануло дух, или отвлекло его, или заставило замолчать, победив примитивностью своих потребностей (секс всегда остается реакцией на примитивные желания, как бы ни старались добавить ему утонченности, и тут уж ничего не поделаешь). Потом я шла в ванную, а когда возвращалась, находила Томаса задремавшим. Если вставать было еще рано, я очень тихо ложилась рядом и пыталась что-нибудь угадать по его лицу и дыханию. А поняв, что заснуть по-настоящему ему не удалось, мягко гладила по голове и шептала:
– Лежи спокойно, любовь моя. Не двигайся и не поворачивайся, и тогда ты сам не заметишь, как заснешь глубоким сном и перестанешь думать. Если бы ты только мог рассказать мне, о чем думаешь! Час за часом. Хоть ты это и отрицаешь, но ведь уснуть тебе мешают какие-то неотвязные мысли. Что-то с тобой происходит, а я не знаю что. – Но это последнее я говорила скорее для себя, чем для него.
В течение дня Томас все силы отдавал работе и старался, чтобы наша жизнь выглядела нормальной. По-прежнему любил пошутить, к удовольствию окружающих, не скупился на улыбки и охотно показывал свои пародийные номера, если об этом просили во время официальных ужинов и других мероприятий, где нам с ним приходилось бывать. Его пародии смешили публику так же, как и в школе, разве что теперь зрителями были взрослые люди, более шумные и щедрые на похвалы. За это время он усовершенствовал свои способности и стал настоящим виртуозом, так что ему не раз советовали заняться пародиями профессионально – скажем, показать свои таланты британским или испанским телевизионщикам. А в нашей повседневной жизни, вроде бы легкой и беспечной, я замечала за ним другое: непонятное отсутствие интереса к будущему и неприкаянность, что мешало ему радоваться настоящему. К тому же его настроение всегда менялось по мере приближения очередной командировки в Англию, от нервного возбуждения он переходил к раздражительности, то есть возвращались в полной мере странности, с которыми он вернулся из Оксфорда. Молодой человек, приехавший домой после окончания учебы, решительно отличался от прежнего Томаса, в чем вроде бы не было ничего удивительного, но, к сожалению, это был и не тот Томас, который за минувшие годы столько раз приезжал в Мадрид на долгие каникулы, с которым я постоянно встречалась и с которым спала, чувствуя, как после нашего не слишком удачного и, пожалуй, запоздалого первого раза усиливались мое желание и моя страсть. На самом деле он изменился уже после своего последнего приезда, когда провел со мной в Мадриде целых пять недель – с конца Hilary до начала Trinity. Тогда он еще выглядел более или менее прежним, таким как всегда. Теперь он стал угрюмым, замкнутым и отрешенным. Правда, в его широко расставленных серых глазах и раньше всегда таилась смутная тревога, плохо вязавшаяся с обычным для него выражением приветливости; но теперь тревога усилилась, глаза ни на миг не оставались спокойными, словно отражали постоянную внутреннюю боль из-за какой-то засевшей в голове неотвязной мысли. Поначалу я объясняла это растерянностью, нередкой у людей, завершивших некий жизненный этап, когда им не сразу удается адаптироваться к новым условиям – они как будто возвращаются в точку отправления и застревают там после нескольких лет, проведенных в подвешенном состоянии, в переездах туда и обратно. Однако я ошибалась: он объяснил, что эти его поездки туда-сюда не закончились, что ему придется бывать в Лондоне из-за дополнительных курсов, нацеленных на обещанную ему должность, и начнется это, вероятно, уже в сентябре или октябре. Я, конечно, не могла не спросить, почему он ходит такой грустный:
