Томас понимал его и не понимал. Понимал его рассуждения в общем и целом, но до него не всегда доходил смысл метафорических фигур, в которых угадывалось влияние их общего наставника профессора Уилера, ведь весьма вероятно, что Тупра тоже был его любимым учеником и что сам Уилер в свое время привлек его к выполнению расплывчатых и призрачных заданий, какие тот до сих пор выполняет. Похоже, профессору не стоило большого труда уговорить Тупру (или Рересби), поскольку его жизнь до Оксфорда наверняка была не только богата событиями и опрометчивыми поступками, но и не чужда криминала. Чем дольше беседовал с ним Томас, тем вернее угадывал – и в лице, от природы совсем грубом, но постепенно облагороженном, и в манере речи, которая изначально формировалась в городских трущобах, а потом была искусственно отшлифована до блеска, – прошлое, не обремененное муками совести, когда ему приходилось принимать жестокие и даже преступные решения, от коих он не отказывался и теперь, несмотря на стремление цивилизоваться и обрести лоск, хотя процесс этот еще не завершился. Вне всякого сомнения, Тупра из кожи вон лезет, чтобы измениться к лучшему, но не по убеждению, а ради выгоды – желая должным образом выглядеть в нужных кругах и облегчить себе восхождение наверх: он наверняка понял, что, не научившись правильно ступать по коврам, трудно добиться поставленных целей, но при этом, кажется, не умерил своего презрения к коврам, а также к высоким кабинетам и светским салонам. Он вырос на улице, получил там нужную закалку и крепко усвоил, что уличный опыт – это именно то, что помогает побеждать и чем нельзя пренебрегать, если хочешь выдвинуться вперед, успешно решать разного рода проблемы и справляться с трудностями, особенно когда ситуация складывается неблагоприятным образом. Прежняя жизнь Тупры вряд ли была комфортной, о ней следовало забыть или отодвинуть ее в сторону. И заняться тем, чем он занялся, то есть раствориться в тумане, по его выражению, поскольку это давало шанс на спасение, позволяло перечеркнуть прошлое, начать жизнь с чистого листа и узаконить свои темные наклонности.
А вот моя жизнь вроде бы катилась как по рельсам, подумал Томас, но получается, что я в любом случае все проиграл, в один миг упустил удачу из рук, и уже ничего нельзя вернуть, все пошло прахом. Как нелепо мы растрачиваем день за днем, как нелепо может закончиться каждый из них, и никто не знает, какой именно: ты радостно встречаешь утро, которое на самом деле сулит беду, и ведать не ведаешь, что на нем лежит проклятье и оно ведет к плахе, огню и пасти моря… До чего же глупым и ничтожным был каждый мой шаг в тот день, когда мне не следовало делать вообще ни одного шага, не следовало даже выходить из дому. Ты просыпаешься как ни в чем не бывало, идешь в книжный магазин, заигрываешь с девушкой, которая мало что для тебя значит, договариваешься о свидании – просто от скуки, испытывая не такое уж необоримое и вполне примитивное желание, а может, чтобы спастись от одиночества. Ведь проще всего было не выходить в тот вечер, чтобы потом не думать с досадой: “А стоила ли игра свеч? Никакой радости это мне не принесло, скорее разочарование. Если бы можно было повернуть время вспять, я бы от свидания отказался”. И в результате это дурацкое свидание и этот безрадостный секс рушат все, что было расчислено и твердо распланировано. Мои мечты больше ничего не значат, у меня нет будущего, вернее, оно станет совсем другим; вероятно, мне придется отказаться от Берты или от нормальной, более или менее счастливой жизни с ней, когда врать дозволено только в крайнем случае и в виде исключения, теперь же тайны станут для наших с ней отношений основой и главным правилом. Мне предлагаются на выбор два варианта, но ни один меня не привлекает. Первый – арест и суд с непредсказуемым итогом, возможно, приговор и долгие годы в тюрьме. Или непонятная и мутная работа на неопределенный срок, для которой я не готов: не готов выдавать себя за другого, иметь дело с незнакомыми и страшными людьми, то есть с врагами, для которых я должен буду стать другом, чтобы потом их предать. О чем-то таком говорил мне Уилер, употребив, кажется, слово “внедряться”. “Для человека вроде тебя наверняка найдется много различных заданий, ты будешь очень полезным сотрудником… Ты сможешь выдавать себя за уроженца самых разных мест, – сказал он, а потом попытался выразиться помягче: – Внедрение агента обычно не рассчитано на продолжительное время… Когда ты находишься в Испании, все выглядит нормально. Когда отлучаешься, уже не так нормально, не стану тебя обманывать: в такие периоды приходится жить чужой жизнью, совсем не похожей на твою настоящую. Но только временно: рано или поздно ты всегда будешь возвращаться к себе самому, к своему прежнему я”.
Да, он объяснил все вполне доходчиво, а я постарался выкинуть это из головы, ведь одно дело получить такое предложение, когда все у тебя в порядке и от него можно отказаться, и совсем другое – когда ты, по сути, загнан в угол этими двумя, Блейкстоном и Тупрой (или “Монтгомери” и Рересби, кто их там разберет)… Но ведь еще хуже попасть в тюрьму, это хуже всего, к тому же, когда я оттуда выйду, моя жизнь будет безнадежно сломана: кто захочет взять на работу осужденного за убийство, зачумленного, да еще и не слишком молодого? Берта откажется от меня, выйдет замуж за другого, родит детей от другого и вообще наверняка не пожелает даже знать обо мне; просто вычеркнет из памяти, как вычеркивают кошмарный сон или постыдную ошибку. А если я приму их предложение, то не потеряю Берту, хотя это предполагает странную и непонятную жизнь, тайны, ложь и исчезновения, в лучшем случае полуправду и бескрайние зоны мрака. Если откажусь, меня, возможно, все-таки оправдают, а возможно, дело не дойдет до суда, и я пойду прежней дорогой, словно того проклятого дня вовсе и не было, ведь, в конце-то концов, я не убивал Дженет, я вообще никого не убивал. Но риск слишком велик, кто знает, кто знает… Я боюсь, страх туманит глаза, мешает соображать, мне трудно справиться со страхом, и я мечтаю избавиться от него.
– Я думаю, – проговорил Том, заметив, как в воздухе сгущается нетерпение. – Мне надо немного подумать.
– Давно пора до чего-то додуматься, – ответил Тупра, постукивая пальцем по столу, чтобы добавить весу своим словам, и его женские ресницы затрепетали. – Мы не можем потратить на вас весь день. Мы предлагаем вам выход, Невинсон, и лучше бы вам им воспользоваться. Решать вам, но только решайте побыстрее.
“Скорее, сюда, сейчас, всегда… ” – вспомнил Томас строки из последней части “Литтл Гиддинга”. “То, что случится сейчас, будет всегда, и вот ведь что занятно: какое бы я решение ни принял, оно в любом случае превратит меня в человека, отлученного от вселенной; именно от этого Уилер предостерегал меня, а теперь как раз это меня и ожидает. Я стану не тем, кто я есть на самом деле, а буду ненастоящим, буду призраком, который слоняется туда-сюда, то исчезая, то возвращаясь. Как говорит Тупра, я стану морем, и снегопадом, и ветром”.
И в этот миг Том понял, что уже принял решение, но предпочитал пока не признавать этого вслух, предпочитал потянуть еще хотя бы несколько секунд, чтобы была возможность отступить. “Пыль, оседающая в груди, твердит, что все позади… ” – его преследовали эти строки. Да, здесь закончилась моя история. Но что меня ждет дальше, ведь я все еще остаюсь здесь и живу сейчас, а сейчас значит всегда. “Так умирает воздух”. В книжном магазине он мельком прочел и другие слова: “Но все можно пережить. Какое счастье и какое несчастье”.
III
Я стала женой Томаса Невинсона в мае 1974 года, и венчались мы в церкви Сан-Фермин-де-Лос-Наваррос, совсем рядом со школой, куда оба ходили, где познакомились и куда он поступил позднее, чем я, уже в четырнадцать лет. Нам обоим вот-вот должно было исполниться по двадцать три года, из церкви мы вышли под руку (как никогда не ходили ни раньше, ни потом): я в белом, с букетом в руке, откинув с лица фату и победно улыбаясь. Наверное, это можно было считать исполнением давнего желания, одного из тех желаний, которые ты загадываешь в детстве или юности и от которых трудно отказаться, их трудно даже поумерить, как бы сильно ни изменились обстоятельства. Чувства тоже могут измениться, но, чтобы осознать это, должно пройти гораздо больше времени, и главное, нужно, видимо, все-таки выполнить старые планы, прежде чем задуматься об отречении от них. Нужно пересечь некую черту, за которой нет обратного хода, чтобы потом опомниться и раскаяться, чтобы убедиться, что ты совершила ошибку, чтобы тебе захотелось метнуться назад; да, надо совершить непоправимую ошибку, чтобы осознать, что это была ошибка и уже поздно пытаться ее исправить без громких скандалов и больших потерь. До того, как мы с Томасом законным образом соединились со всеми вытекающими отсюда последствиями, мне и в голову не пришло бы расстаться с ним; кроме того, эти последствия казались почти неразрешимыми в стране, где развод все еще был под запретом, хотя многие супружеские пары по взаимному согласию жили врозь; порой надо покрепче завязать узел, чтобы отважиться его развязать, если к тому есть основания. Легко вообразить, что наше излюбленное занятие – брать на себя непосильные или неисполнимые задачи, и некоторые тратят на это всю свою жизнь, поскольку не представляют, что жизнь можно прожить как-то иначе, а вовсе не в тревогах, яростной борьбе, ссорах и трагедиях: люди запутываются в проблемах, чтобы потом их распутывать, и на это у них уходит все отпущенное им время.
