— Господь с тобой, что ты говоришь? Опомнись. Какая подделка? Самый натуральный Орлов.
— Не верю, — сказал капитан. — Орлов сюда никак не может добраться. Это все вранье.
— Ладно тебе, успокойся. Надо все-таки вернуться. Хоть на полчаса.
— Ну смотри, — сказал капитан, разворачивая лодку. — Мое дело предупредить. Эй, — крикнул он Орлову, — погоди, мы возвращаемся!
Нос «Одуванчика» снова уткнулся в берег рядом с мостками, мы вылезли и как-то порознь — впереди капитан-фотограф, за ним Орлов, сзади я — пошли через поле к дому шурина Шуры. Дом этот был стар и кособок. Нижние венцы его прогнили, осели глубоко в землю, крыша от этого задралась острым горбом.
Над крыльцом, над окнами дома — повсюду были натянуты какие-то шпагаты и веревочки, на которых сушились белые грибы и черные окуни. Весь дом был завешан сухою рыбой и грибами, а в палисаднике перед домом бушевали свирепые заросли крыжовника и малины.
Шуршащие под ветром сухие чешуистые окуни, шелестящие грибы, скрипящие ступени — весь дом был пронизан тихими шорохами, и названье «шуршурин» очень подходило к нему.
Капитан поднялся на крыльцо и вошел в дом, за ним — Орлов.
Я замешкался на пороге, снимая сапоги. Босиком прошелся я по гусиной травке, короткой и мягкой, которой заросла лужайка у крыльца. В дом идти не хотелось.
Умылся под рукомойником и, выставив к солнцу лицо, решил обсохнуть, как-то не хотелось пока идти в дом. Сзади послышался шорох.
— Добрый день.
Я оглянулся.
Из полисадничка, из какой-то земляничной калиточки в заборе вышла Клара Курбе.
В сарафане, украшенном голубыми цветочками, босиком, с распущенными до плеч волосами. В руках она держала блюдо, наполненное и смородиной, и малиной, и крыжовником. Удивительно еще, что в блюде не оказалось огурца.
— Привет, — ответил я. — С приездом… только должен сразу сказать, что в лодку мы вас взять никак не можем… места мало. Мы, знаете, дальше поплывем, а уж вы…
Клара поставила тарелку на ступеньку, подошла ко мне поближе и вдруг поцеловала меня в губы.
— О боже! — бормотал я, вырываясь.
— С приездом, с приездом…
Глава XXVI. НОГА В КРАПИВЕ
Кум Кузя сиял.
Щека его, укушенная, почти вошла в свои берега, и тряпочку розовую кум с головы снял, оставил только шапку-треух. Одно ухо треуха торчало к потолку, другое прикрывало все-таки укушенную щеку.
— Вот и свиделись! — вскрикивал кум, обнимая меня, тиская капитана. — Будто не расставались!
Шурин Шура, человек с виду маленький и невзрачный, с красными слезящимися глазками, сидящий за столом без рубахи и босиком, качал головой, разглядывая нас, и повторял вслед за кумом:
— Вот и свиделись?
Из погреба и из чуланов шурин вымел на стол, очевидно, все огурчики и сметану, выставил квасу жбан, рыбник щучьей длины занимал полстола, а рядом с ним стояла глубокая глиняная миска. Там, в этой миске, в коричневатой утомленной сметане плавали целенькие беленькие грибки.
Поближе к миске пристроились Орлов и Клара, напротив присоседились к рыбнику и мы с капитаном. Сбоку от капитана сидели рядышком кум Кузя и шурин Шура, а справа от меня некоторый человек Леха Хоботов, тот самый, у которого — по рассказам деда Авери — летала рука.
Волей-неволей косым глазом поглядывал я на Лехины руки. Правая пока спокойно лежала на колене, а левая нервничала. То совалась она к рыбнику, то к грибочкам, но тут же убиралась назад, не решаясь притронуться ни к тому, ни к другому. Как видно, она ждала сигнала. И сигнал не заставил себя ждать.
— Дядя Кузя, — сказал шурин, — все собрались. Можно начинать?
Кум ласково оглядел всех, улыбнулся и сказал радостно: — Налетай!
И тут же руки Лехины вспорхнули с колен, закружили над столом, как две корявые птицы. То одним, то другим коготком схватывали они сальца, баранки, пельменчика и прямо с лету совали это в рот птенцу, на которого никак не был похож носатый Леха Хоботов.
Вслед за Лехиными и другие руки залетали над столом, как чайки над причалом.
Орлиные лапы капитана пали на рыбник, взломали хрустящую корку, из которой высунулась злая щучья голова.
В общем хоре летающих рук я не замечал рук Клары. Девушка Клара Курбе как-то терялась за столом и руки свои прятала под скатертью. Зато уж орловские длани парили вокруг Клары и пикировали каждую секунду на ее тарелку, с голубиной ловкостью подкладывая то грибок, то луковку.
— Скушай сальца с горчичкой, — ворковал Орлов, и Клара благодарно улыбалась. Давясь горчичными слезами, жевала сало.
Орлов, однако, не унимался. Следующим заходом он тащил ей без разбора и пельмень, и сотовый мед. Клара, к удивлению, глотала все это как тарантул.
Пришибленно следил я за ними. Напрасно капитан соблазнял меня щучьей головкой, я чуть притронулся к ней. Дикий, неуместный, несуразный Кларин поцелуй все еще висел у меня на губах. Ни сало с горчицей, ни рыбник, ни грибы, ни питье кваса не помогали — поцелуй никак не отваливался. Он прирос к моим губам, как гриб-трутовик к березе.
Между тем руки над столом стали летать помедленней, зато языки подразвязались. Первым подразвязался язык шурина Шуры.
— Вы — художники, люди ученые, — говорил шурин. — А мы тут живем в глуши — люди неученые. Но и у нас есть памятник культуры.
— Что за памятник? — спросил Орлов.
— Да там, — сказал шурин, — там вон, у нас за сараем, в крапиве памятник культуры валяется. Очень интересный памятник.
— Знаешь что, Шура, — неожиданно сказал кум Кузя, — помолчал бы ты лучше.
— Почему? — удивился шурин.
— Потому что неприлично за столом про памятники рассказывать.
— Да? А я и не знал, — сказал шурин. — Ладно, не буду.
— Нет-нет, расскажите, — сказал Орлов. — Это интересно.
— Я извиняюсь, — сказал кум, — а вы в Вологде пивали чай?
— Пивал, — ответил Орлов.
— А в Архангельском?
— Чего в Архангельском?
— Пивали чай?
— Да что вы мне про чай! Расскажите, что за памятник в крапиве.
— Нога! — послышался вдруг резкий голос с другого конца стола. Это открыл рот Леха Хоботов.
— Нога? — удивился Орлов. — Какая нога?
— Нога в крапиве, — повторил Леха и высосал бокал квасу.
— Эх, Леха, Леха, — укоризненно покачал головой кум, — как неловко — про ногу за столом. Некультурный ты.
— Балабол, — подтвердил шурин Шура.
— Какая нога? — приставал Орлов. — Объясните толком.
— Памятник культуры — нога, — досадливо пояснил кум. — Мужская каменная нога. Валяется в крапиве. В доисторические времена она была приделана к каменному телу. А ты, Леха, не очень культурный — про ногу за столом!
— Балабол, — снова подтвердил шурин.
— Кто сказал, что я балабол? — тяжко проговорил Леха Хоботов.
— Это я сказал, Леха, потому что некультурно за столом про ногу говорить.
— А кто начал про памятник культуры?
— Я и начал, Леха. Но ведь я не сказал про ногу, потому что дядя Кузя сказал, что это некультурно, а про ногу сказал ты, и тогда я сказал, что ты балабол… но я не…
Довести свою мысль до конца шурин не успел.
Правая Лехина рука, не дослушав Шуру, внезапно и быстро отделилась от тела.
Она пролетела над столом и, обогнув самовар, с ходу хлопнула шурина по зубам.
Охнув, шурин грохнулся на пол, а рука, описав в воздухе дугу, как австралийский бумеранг, вернулась к хозяину и, грубо говоря, присобачилась к телу. В наступившей тишине послышался голос кума:
— Я извиняюсь, а вы в Архангельском пивали чай?
Глава XXVII. ЩУЧЬЯ ГОЛОВА
Ответить на вопрос кума Орлов пока не мог. Зрелище полета Лехиной руки потрясло его. Орлов окаменел не хуже той ноги, что валялась в крапиве. Да и все общество как-то притихло и вращало глазами. Главное, неясно было, как и на что надо реагировать: на полет или на удар по зубам?
Пожалуй, реагировать приходилось на полет. Удары-то мы видывали и от нелетающих рук, а вот полеты наблюдали нечасто.
Шурин между тем довольно весело привскочил с пола и, потирая челюсть, замахал на Леху укоризненно пальцем.
— А ты, Леха, — сказал он. — Ты, Леха, не только балабол. Ты еще и забияка.
Орлов зашевелился.
— Это что же такое? — обиженно почему-то сказал он. — Это рука, что ли, летала?
— Да нет, — сказал кум, — это так, ничего особенного.
— Как же ничего особенного? Ведь если в Москве рассказать, что тут руки летают, знаете, что будет?
— Что?
— Ну я не знаю, но что-то будет!
— А ничего и не будет.
— Да ведь она же летает!
— Пускай летает, — сказал кум. — А я вот интересуюсь, вы в Харькове пивали чай?
