— Пускай летает, — сказал кум. — А я вот интересуюсь, вы в Харькове пивали чай?
— В Харькове я пивала, — неожиданно открыла рот Клара Курбе. — Чай был индийский со слоном, а к чаю варенье клубничное. А вот насчет полета отдельных частей тела я и прежде слыхала, но наблюдаю впервые. Интересно, как вы этого достигаете?
Обмакнув вареник в сметану, Леха улыбнулся.
— Тренировка, — сказал он.
Между тем капитан мой фотограф на полет Лехиной руки вниманья не обратил. Так и сяк обсасывал он щучьи плавники, запивал квасом, заедал коркою рыбного пирога.
Я тоже особо не взволновался. Куда больше тревожил меня непонятный, все еще висящий на губах Кларин поцелуй.
«Рука летающая ладно, — думал я, — пускай летает, а вот поцелуй — странный фрукт».
Где-то в самой глубине души зрела у меня мысль, что не худо бы этот фрукт повторить. Думая о поцелуе, я все-таки отметил про себя, что рука Лехина отрывалась вместе с рукавом пиджака, а потом рукав как бы пришился.
Это было забавно.
— Странно, очень странно, — сказал Орлов, удивленно оглядывая нас с капитаном. — Все восхищаются, что у человека летает рука, а эти — ноль внимания. Капитан оторвался от блюда, поднял к Орлову глаза. И тут я заметил, что не только Орлов, но все общество, собравшееся за столом, удивленно разглядывает нас. Дескать, как же так — у человека летает рука, а эти не замечают, будто стрекоза пролетела.
И даже шурин смотрит обиженно. Похоже, он больше обижался на нас, чем на Леху, от которого получил по зубам. И я понял, что шурин нарочно «подставился», подыграл Лехе, чтоб тот показал, на что способна его рука.
— А чего тут восхищаться, — сказал капитан, — она ведь не только летает, она еще по зубам бьет… Если б она собирала цветочки.
— По зубам это я так, для примера, — сказал Леха, — можно и цветочки.
И он крутанул рукой, примериваясь к форточке.
— Да ладно, верю, — сказал капитан, но Леха уже сделал бровями какое-то метательное движение, и рука шмыгнула по воздуху к окну, через форточку улизнула на улицу.
Все замерли. И даже шурин перестал жевать. Неудобно все-таки есть пельмени, когда чья-то часть тела покинула общий стол. Несколько минут все напряженно молчали. Наконец послышался стук в дверь.
— Войдите! — крикнул шурин.
Дверь распахнулась, и рука Лехина ворвалась в дом, зажав в кулаке ромашку. Галантно изогнувшись в воздухе, она поднесла цветок девушке.
— Спасибо, — сказала Клара Курбе и тут же вплела ромашку в волосы.
Все дружно зааплодировали. С ромашкой в каштановых волосах Клара была… гм… дьявольски хороша.
— А теперь капитан доволен? — спросила она.
— Меня все это не касается, — хмуро ответил капитан.
— Да он просто завидует, — подал голос Леха Хоботов. — У него-то ничего не летает.
— Завидовать тут нечему, — сказал капитан. — Видали мы кое-что похлеще летающей руки… А вот некоторые девушки меня удивляют.
— Чем же? — спросила Клара.
— Не знаю, как это объяснить… но нельзя брать ромашку у той самой руки, которая только что зубы дробила. Капитан встал, тронул меня за плечо.
— Пойдем, — сказал он, — нужно поговорить.
— Куда это? — крикнул шурин. — А самовар пить?!
— Сейчас вернемся, — сказал капитан, — две минуты. Мы вышли на крыльцо. Капитан держал меня за руку, и я чувствовал, как мелко и нервно дрожит он. — Отойдем подальше.
У забора, под шуршуриным окном, мы остановились. — Слушай, — сказал капитан, — ты сказал, что Орлов снился тебе там, на берегу Илистого.
— Снился.
— А Клара?
— Снилась, — чуть смутившись, подтвердил я.
— Да, — задумчиво сказал капитан, — теперь все ясно.
— Что тебе ясно? Капитан не ответил.
— Загляни в окно, — неожиданно сказал он, — погляди, что они делают?
Я поднялся на цыпочки, заглянул в окно и вздрогнул. Вся компания, что сидела за столом, — и Кузя, и шурин, и Леха Хоботов, и Орлов с Кларой — все смотрели в окно, прямо мне в глаза. Я отпрянул.
— Поздно, — сказал капитан. — Заметили. Догадались, что я догадался. А я уж давно все понял, но когда она взяла ромашку…
— Что ты понял? Объясни.
— Папашка раздвоился. У него же две головы — щучья и медвежья. Ну вот, щучья — это Клара, а медвежья — Орлов. Приделал к головам по телу и явился к нам. Настоящий Орлов сидит в Москве, и Клара там, а эти — поддельные. Подсмотрел твои сны — и раздвоился.
— Что ты говоришь?! — сказал я. — Я с Кларой только что целовался.
— Это не Клара, — сказал капитан. — Это — гидра. Где-то в доме хлопнула дверь. По ступенькам крыльца спускалась Клара. Она встала у забора, у земляничной калиточки, и задумчиво глядела на дальние леса, на небо, на закат.
— Щучья голова, — шепнул мне капитан. — Оставаться нам здесь нельзя.
— Слушай, отойди на минутку, — заикаясь, сказал вдруг я.
— Куда это?
— Не знаю… ну, погляди, цел ли «Одуванчик».
— Да я отсюда вижу — все в порядке, — сказал капитан.
Но все-таки он обеспокоился, вытянул шею, шагнул в сторону.
— Не вздумай с ней целоваться, — буркнул он. Капитан пошел к берегу, и, как только он отдалился, Клара сразу направилась ко мне.
Я видел, как сияют и колеблются ее глаза, как горит в волосах ромашка.
— Не смейте меня целовать, — сказал я дрожащим голосом.
Глава XXVIII. ПАДЕНИЕ ЖЕЛУДЕЙ
Долго, очень долго приближалась ко мне Клара. Между нами и было три шага, но, кажется, она сделала все пятнадцать. Она шла ко мне, но то и дело сворачивала в сторону. Уже подойдя вплотную, она завернула, и я думал — пройдет мимо — и уже прошла, уже миновала, — но все-таки схватила меня за руку. Пальцы ее были сухими и слишком горячими для щуки.
Взяв меня за руку, Клара повлеклась куда-то, и удивительно, что я поплелся за нею, безвольный и податливый.
— Что вам угодно? — сказал наконец я.
— Ничего.
— Ну я тогда пошел.
И я вправду куда-то пошел, но рука моя по-прежнему оставалась в руке Клары. Клара двигалась к лесу, я — к реке, потом она повернула к забору, я направился к сараю. Так вроде бы мы и шли куда-то, но и оставались на месте.
Она не отпускала моей руки, но поворачивалась ко мне боком, а я к ней все больше спиной.
— Поговорим, — шепнула Клара.
— Говорить я с вами не намерен.
— Почему?
— Потому что вы — гидра. Приехала с Орловым, а целуется со мной.
— Я приехала к вам.
Клара застыла, замерла. Глаза ее то меркли, то переливались. Вдруг она выхватила из волос ромашку и бросила на землю. Бросанье ромашки как-то притормозило меня. Раздражала все-таки эта ромашка, привнесенная летающей рукой.
— Возьмите меня в лодку, — шепнула Клара. — Самая легкая лодка в мире — это смысл жизни. Возьмите меня.
Клара прикрыла глаза, отчего еще сильней заблистала под ресницами какая-то ртуть.
— А как же капитан-фотограф?
— Мне надо в лодку, — шептала Клара и тянулась ко мне.
— А куда ж я дену капитана? — ошеломленно твердил я и уже тянул к ней губы, подобно степному дудаку, хотя откуда же у дудаков губы, у них же эти, клювья…
О господи, не все ли равно — клювья ли, губы, все это ерунда, ромашка, Папашка, борьба борьбы с борьбой… Нет, но поцелуй все-таки странный фрукт — не груша ли он? Впрочем, с чего это, почему это поцелуй — фрукт? Он совсем непохож на фрукт. Кто же он? Не дерево ли? Наконец, обвешанный поцелуями как дуб желудями, я оторвался от предмета неожиданной моей страсти. В двух шагах от нас стоял художник Орлов. Он был потрясен, скомкан и смущен. Древо поцелуев остолбенило его.
Остолбененный, глядел он на нас, хотел отвернуться и не в силах был, застигнутый врасплох.
— Вы что это? — испуганно сказал он. — Целуетесь, что ли?
— Между нами — дерево, — ответил я, полагаясь на головокруженье.
— Да нет, почему, пожалуйста, — сказал Орлов. — Приехала со мной, а целуется с тобой. Все правильно.
— Орлов, пойми, — сказала Клара, — мы теперь поплывем вместе.
Голова моя кружилась, вертелась и таяла. Обремененный желудями, стоял я перед Орловым. Желуди звякали и стукались под ветерком, щелкали друг друга лакированными боками.
— Интересно, — усмехнулся Орлов, — меня на лодку не взяли, мешал капитан-фотограф. А тут — никто не мешает.
Клара промолчала. Просто и тихо она поцеловала меня в щеку.
Это, пожалуй, было лишнее. Я и так уж кренился под тяжестью. Даже самый могучий дуб не может держать на плечах желуди всего леса.
Послышался легкий стук о землю. Это сорвался последний лишний желудь.
Тут же и несколько собратьев его посыпались с ветвей, позавидовав легкости паденья.
— Как у вас просто и быстро, — сказал Орлов. — Меня побоку, капитана — за борт. — Уже плывут, уже мечтают.
