– На камни наскочили? – спросил кто-то весьма меланхолически.
– Стоп-кран сорвали.
Он выбежал на палубу. По морю ходили растрепанные волны. Горизонт прыгал, как полосы на экране телевизора.
И только сейчас Штенберг понял, что это – землетрясение. Моряк, из начальства, мечтательно протянул:
– Тряхнуло бы нас в Петропавловске – план по перевозкам был бы обеспечен…
Зеленая лампа, стопка книг, склоненные головы соседей. Собственно, это работа, о которой он всегда мечтал: книжная, кабинетная. Бывают люди, которым нравится месить болото. А другим нравится сопоставлять, анализировать, находить общие закономерности.
Одевшись, он подошел к телефону-автомату. Девушка стояла в будке и, закусив губу, изучала записную книжку.
– Мужчине звоните? – строго спросил Яша, открыв дверь.
– Нет.
– Женщине?
– Нет.
– Значит, в зоопарк.
Девушка выскочила из кабины. Яша набрал номер.
– Это ты? Привет. Да, в библиотеке. Звонил Мишка? Ладно. Почему не спишь?
Он знал, что она не спит, что она будет ждать его, когда бы он ни пришел, и за это он ее и любил, но для порядка – выговор.
– Не ужинала? Очень плохо. Сейчас приду.
…Мокрый снег падал лохматыми хлопьями и тушил костер. Савелий сказал, что надо развернуть палатку и держать ее над хворостом, как крышу. Потом он долго чиркал спичками, они отсырели, и казалось, никогда не зажгутся…
Водитель громко объявил остановку. Яша вышел из троллейбуса. Вот его дом. Лифт еще работает.
Прекрасно. Разве он когда-нибудь уезжал отсюда? Мокрый снег, костер? С ним ли это было? Может, просто приснилось?
– А кто спорит? – говорил Мишка. – Танечка очень хорошая. Даже хорошенькая, если снимет очки. Правда, без очков я ее не видел. Ну, подумаешь, фигура! Не на фигуре женятся. Душа-то какая, наверное, чистое золото. Ты опять насчет ног? Какое твое дело. Ноги в принципе есть? Опять же специальность редкая, высшее образование, в библиотеке работает, понял? Прямо своими руками несет культуру в массы. Правда, руки у нее иногда болят: не то прострел, не то еще что-то, медицинское название, мне сложно запомнить. А если не руки, то живот. Или престо ангина с высокой температурой. Грипп? Чуть где-нибудь запахнет новым вирусом, Танечка обязательно его подхватит, тут она пионер. Так что Пятерка не скучает, всегда что-нибудь найдется. Прошлой зимой сломала руку, на улице. Согласен, несчастный случай. Со всеми может быть. Но ты почему-то ходишь и не ломаешь? А недавно лошадь ее сбила. Чувствуешь? Это уже говорит о высоком профессионализме! Ты сначала, попробуй, найди в Москве лошадь! Да, забыл, частые головные боли. Зубы? Само собой разумеется. А если солнце светит, тепло и Таня из дому еще не успела выйти, – как, спрашиваю, Яшка, кажется, с Танечкой пока все в порядке? Да, отвечает, почти, только она беременна. А здоровье? Сам понимаешь, слабое. Значит, очередной аборт. Видишь, жизнь у Яши наполнена смыслом: в любую минуту можно ожидать, что с Танечкой что-то случится. Каждый развлекается по-своему. Пятерка любит ухаживать и хлопотать. Только дай ему возможность. Сразу чувствуешь себя сильным мужчиной, когда рядом с тобой такое слабое, беспомощное существо. Не будет тебя около, оно бы сразу на тот свет. Танечка не упускает случая осчастливить дорогого ей человека. Кстати, у нее, как и у каждого хорошего стратега, большие резервы. Да нет, я не о хроническом тонзиллите! Считай: мама, папа, бабушка, дедушка, другая бабушка, другой дедушка, штук пять теток. У них конвенция, что ли, но если и выпадет денек, что не надо вызывать для Танечки «неотложку», то родственники спешат ей на подмогу. Ах, у двоюродного дедушки микроинфаркт! Танечка в своей тарелке – бьется в истерике. Пятерка тут как тут, прыгает около нее с каплями и валерьянкой.
– Но ведь она любит Яшу!
– Ну и что? Тут при жизни памятник надо ставить!
– Так вот, – начал рассказывать Ленька, – заваливаюсь я к Медведю. Миша, спрашиваю, дома? Михаила Ивановича (заметь, по имени-отчеству) в данный момент нет. И норовят дверь захлопнуть. Я быстро плечо выставляю. Вхожу. Лена лежит на диване, листает книжку. Добрый день, говорю, а где Миша? Михаил Иванович, отвечает, сегодня на конференции, не то обком, не то горком вызвал. Поэтому, говорит, он и не пришел сегодня на кросс. И так у вас на заводе его эксплуатируют почем зря. Ни одного вечера дома не сидит, а тут и в воскресенье еще требуют. Я, значит, извиняюсь, только, дескать, не с завода, а проездом, из отпуска, передайте, что заходил Леня. Она сразу вскочила и кинулась мне на шею, я даже остолбенел. Ленька, кричит, ведь я же вас хорошо знаю, почему сразу не сказали. А Мишка – осёл. Его совсем замучили общественными нагрузками. Вот только от общества Красного Креста бог помиловал.
Ну, мы еще минут пять потрепались, я ей говорю, дескать, жалко, что у Мишки конференция. Какая, отвечает, конференция, просто я ему утром скандал закатила, отец ты или не отец, чей ребенок? Один раз в жизни можешь с ней погулять. У меня зачет, и вообще мне надоело. Где же равноправие!
Я опять извиняюсь, забыл, дескать. «Хоть и бракоделы, но все равно поздравляю». Сколько, спрашиваю?
Порядок, отвечает, уже пять килограммов. Спускайтесь во двор. Он там с коляской.
Выхожу во двор. Нет Медведя. На улицу. Нет Медведя. Вдруг из-за угла с бешеной скоростью выскакивает человек. Одной рукой толкает перед собой коляску, другой держит «Советский спорт» – читает на ходу.
Я кричу: Мишка!
Он: Привет, подожди, я сейчас!
И не успел я слова вымолвить, как он уже скрылся, целый квартал отмахал. Я хоть когда-то и занимался спортом, но тут, смотрю, не догнать. Ничего, думаю, при таком темпе он скоро опять откуда-нибудь выскочит. И верно, появляется, но, к счастью, на доступных мне оборотах.
– Стой, – говорю, – у тебя тренировка?
– Да нет, – отвечает, – она вопить начала, а я ее и так и сяк, и качал, и песни пел – ничто не помогало. Знаешь, сколько пришлось бегать, пока успокоилась и заснула!
Я сунул руку под одеяло. Еще бы, говорю, ей не вопить. Она мокрая с ног до головы. Надо просто сменить пеленки.
Я это все к тому рассказываю, что не нашлось ни одного дурака, который вышел бы с секундомером, пока Медведь делал круги по кварталу. А то плакал бы твой Армин Хари горючими слезами.
Чердаков приподнял шляпу, кивнул и прошел мимо. Не остановился, не протянул руки, не спросил: «Как жизнь, Юрочка?» Что с ним? Обиделся? За что? А может, очередная блажь?
Он поднялся по лестнице и тут же увидел Федорова. Федоров стоял, заложив руки за спину, и не то что смотрел на него, а скорее рассматривал.
– Можно поздравить? – спросил Федоров.
– Проснулся! Давно подписано!
– Тогда ты ничего не знаешь. Жалко мне тебя, Юрка. Без дураков. Искренне говорю.
– Хватит разыгрывать, – сказал Бутенко. – Самое страшное, что ты можешь придумать, – это решение худсовета утвердить на главную роль Костюковского.
– Ты угадал, сегодня утром был худсовет. Вместо тебя – Костюковский.
– Привет, – сказал Юрка, – на эти фокусы давно не покупаюсь. Фантазия твоя ограниченна. Нашел бы что-нибудь пооригинальнее.
В театре была традиция – при встрече друг с другом рассказывать всякие ужасы: пьесу сняли, премьеру запретили, труппу сокращают, зарплату не выдают, «а тобой лично только что интересовались из милиции, уж не знаю, что ты вчера натворил».
Поэтому Юрка ткнул Федорова в живот и пошел дальше. Но вдруг повернул, подбежал к Федорову.
– Ты серьезно?
– Нет, шучу.
– Я серьезно тебя спрашиваю!
Они дружили с Федоровым. В глазах его Юрка ясно видел выражение искреннего сочувствия и еще… Как бы мы все ни волновались за человека, которому сообщили тяжелую весть, но волей-неволей, помимо нашего желания, нас тянет посмотреть, как он это воспримет.
– Пойди к Василь Васильевичу, он здесь, – сказал Федоров.
Василь Васильевич встретил его явно с тоскливой миной. Было ясно, что сейчас он меньше всего настроен разговаривать с Бутенко. Поэтому он засуетился вокруг нею.
– Старик, самое главное – не отчаиваться, – начал Василь Васильевич, но уже вторая его фраза противоречила первой, а в третьей он перескочил совсем на другое. Его речь была построена по железному логическому принципу: «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Дескать, он лично, как постановщик спектакля, уверен, что Бутенко справится с ролью намного лучше Костюковского. Все знают, что Бутенко давно готовился к ней и даже выступал на концертах с отрывками, которые были превосходны. И, конечно, молодым у нас дорога. Пожалуйста, Бутенко играет главную роль в одной из пьес Горького, центральной постановке сезона. Куда уж лучше! Поэтому Бутенко нечего жаловаться, что худсовет пересмотрел свое решение и утвердил Костюковского. Костюковский имеет звание заслуженного, много сделал для театра. Уже то, что Бутенко на равных соперничал с Костюковским, – большая честь для молодого артиста. Но в труппе сложное положение. Костюковский играет главные роли в четырех постановках, но он устроил истерику, что его затирают; старики, сам знаешь, – народ обидчивый. Главный режиссер не захотел портить отношения с Костюковским, тем более, что Костюковский не один, за его спиной министерство, но мы еще посмотрим.
