Как же он орал на Любу, что она открыла дверь! Он ходил по квартире в штанах и расстегнутой рубашке, шаркая тапочками по разлезшемуся линолеуму, и орал. Алинка стояла в манеже и молча, с беспечно-рассеянным выражением наблюдала за ним краем глаза, периодически переключаясь на почти поломанный пластмассовый руль, умеющий издавать теперь только одну протяжно-хриплую мелодию. Люба забилась с ногами на разложенный диван и, колупая рукав старой вязаной кофты, боялась поднять на мужа взгляд. Конечно, он прав. Ведь если бы она не открыла дверь, может, и не отключили бы… Да и вообще, вся эта история с ребенком, конечно, выбила его из колеи, пришлось бросить работу. Ведь изначально он был против…
— Значит, так, — Павел немного успокоился, но зачем-то полез в шкаф. — Сейчас я звоню Сереже Косарчуку, он развелся, как ты знаешь, поживу у него.
— Как? А как же мы?
— Как? — он аж хихикнул. — А ты сама думай как. Не надо было дверь открывать. Ты уже большая девочка, учись отвечать за свои поступки.
Люба наконец не выдержала и заплакала. Павел вытянул из-под шкафа пыльную черную сумку, придирчиво осмотрел, покачав головой, отряхнул, стал бросать туда свои вещи.
— То есть ты уходишь?
— Да, я же сказал. Когда включат свет и смогу работать — позвонишь.
— Но где я возьму деньги? У меня же ничего нет… я даже к родителям поехать не могу.
Он явно ждал этого вопроса, потому что аккуратно поставил сумку на пол, повернулся к ней всем корпусом и, по-учительски чеканя слова, без всяких эмоций сказал:
— Так иди на панель, Броварской проспект, там и заработаешь.
Закусив костяшки пальцев, она свернулась калачиком, стала рыдать уже взахлеб, так как уход Павла, витавший рядом с духом смерти и прозекторским столом, вдруг материализовался так же неотвратимо и неожиданно, как темно-зеленый микроавтобус-убийца из тех самых фантазий. О том, что Павел может уйти по собственной воле, Люба не думала никогда.
— Но куда я дену ребенка? — рыдая, простонала она.
Удовлетворенный таким поворотом мыслей, Павел снова опустил сумку, повернулся к ней, глядя прямо в глаза. От этого взгляда будто исходил ток — Люба дрожала той же мелкой дрожью, что приятно вибрировала в нем самом.
— Хотела рожать. Вот и думай.
Она рыдала так, что казалось, слезы выворачивают ее наизнанку. Слезы, как буря на море, постепенно раскачивались, крепчали. Ей было ни капли не жаль себя. Просто росло недоумение, почему жизнь складывается так несправедливо, ведь это настолько просто — любить друг друга! Ведь она больше всего на свете любит Павла, если подумать, даже больше, чем ребенка (хотя это страшная мысль, и все-таки лучше об этом не думать), у них есть жилье, причем в столице, есть дочечка, есть необходимый минимум для жизни, а еще молодость, здоровье, в конце концов, — так бери и живи! Бери и люби: с любимым любые лишения можно преодолеть легко, почему же он так поступает? От слез было трудно дышать, все казалось размытым и белым, кружилась голова, зато будто чуть выше лба, примерно на ладонь в сторону, виднеется клочок непривычно голубого неба, будто нет серого низкого потолка и плафона с дохлыми мухами. Странное облегченное просветление. Она рыдала, будто карабкалась в гору, сантиметр за сантиметром приближаясь к цели.
Когда уже было плохо слышно и почти ничего не видно, Павел опустился возле нее, положил ее голову себе на колени. Скуля и подвывая, Любовь обхватила его руками, все так же рыдая, но уже будто разматывая наплаканный ранее комок.
Он принес ей холодного чая без сахара.
— Ты не уйдешь?
— Пока нет.
И она была счастлива так же, как в день свадьбы, как в день, когда они впервые остались ночевать в этой своей квартире. Таких счастливых моментов, влажных, трепещущих недавними слезами, у нее было очень много.
— Мне нужно выйти на работу… Алинка такая маленькая… вряд ли ее в ясли возьмут.
— Почему, я помню, раньше с шести месяцев брали, почему бы и сейчас нет?
Это был сигнал. Павел никогда прямо не говорил о своих желаниях или предпочтениях. Если происходило не так, как хотелось ему, он надувался и не разговаривал, но узнать, что именно он хочет, порой было очень трудно. Вообще понять, что он хочет, считалось большой удачей.
— Хорошо, я поищу такие ясли или, может, какую-то надомную работу.
Вопрос о трудоустройстве Павла оставался табу, в свое время под угрозой почти такого же ухода Павел объяснил, что 500 гривен ему вполне хватает и что гробить жизнь, преподавая историю уродам и ублюдкам, он не собирается, особенно если принять во внимание, что он сейчас работает над книгой, и если ее что-то не устраивает, то он ее не держит, более того, они с ребенком мешают ему, и чем скорее они уйдут, тем лучше. С того разговора Люба старалась всеми способами доказать Павлу, насколько она хорошая жена и что они с Алинкой совсем ему не мешают.
Сейчас нужно было что-то делать. Хотя бы заплатить гривен триста, чтобы включили свет, больше все равно не получится, и потом как-то жить без денег… без молока, без мыла. Можно, хотя и трудно. Павел когда-то говорил, что в селах в 30-е годы ели картофельные очистки, пояса кожаные варили, корешки выкапывали — и ничего, выжили, а сейчас жрут от безделья, от жадности. Нужно проще быть в рационе, и тогда душа очищается, совсем другие мысли появляются в голове.
Проще всего все-таки поехать к родителям за деньгами. Они-то дадут, помогут, конечно, но вполне вероятно, что придется в итоге пожить у них, их с дочкой просто не отпустят. Отец, Алинкин дед, мужик вспыльчивый, зато за ним как за каменной стеной. Совсем не как Павел — грубее, примитивнее… в детстве папаша ее не жалел, мог и ремнем побить, но Люба все равно его любила — такого большого, надежного.
От выбора Любы родители были не в восторге, и она, надо признать, частенько обманывала их, награждая Павла качествами, каких и близко не было. В частности, он никогда не дарил ей подарков, да и для Любы вся эта безделушечная мишура не играла никакой роли в симфонии ее вселенской и вечной любви, но для родителей, наивных и простых сельских жителей, это было важно. Потому Люба, отправляясь к ним, иногда одалживала у подруг какие-нибудь штучки и тихонько хвасталась маме. Где-то в глубине души мама, наверное, чувствовала подвох и радовалась гораздо скупее, чем если бы Павлик и впрямь приобретал электрические нагреватели для бутылочек, тоненькие серебрянные браслетики и цифровой плеер размером с зажигалку. Любе меньше всего хотелось сейчас открывать карты и выставлять Павла в дурном свете, а просить денег просто так, на какое-то якобы дело, было нереально. Мелькали какие-то шальные мысли, в частности о болезни дочери… но тут становилось так мерзко, что Люба переключалась на детей подруги, может, кому-то из них вдруг нужна срочная операция…
Так ничего и не придумав, она пошла делать чай. Деньги нужно было одолжить немедленно, чтобы включили свет. После короткой, но спокойной беседы с Павлом стало ясно, что так как виновата в отключении она, то и деньги должна искать сама. Тут Люба была полностью согласна и, глубоко чувствуя вину, была при этом несказанно счастлива, что Павел все-таки остался. С подругами — мамами с площадки — отношения у нее были прекрасные, но она немного стыдилась своего бедственного положения. И того, что слишком часто приходится брать в долг, потом мучительно долго выкашливая его по крупицам. Но все-таки отключенный свет — это серьезный аргумент…
Начать новую жизнь, взять себя в руки и крутануть штурвал семейного корабля Люба собиралась давно. Она жила предчувствием грандиозных перемен. Она уже дышала этой новой жизнью — где все в ее руках, все зависит от нее одной, и ничего путного не случилось до сих пор только потому, что она сама не сделала ни одного шага к этой правильной и светлой жизни.
Самая правильная жизнь была у Тани и Васи, которые жили чрез двор в белой «кооперативной» шестнадцатиэтажке. У них было все как надо — Таня с мальчиком, на три месяца старше Алинки, ездила в бассейн, в Бровары, и уже вышла на работу. Папа, Вася, был таким заботливым и классным, что Люба смотрела на них, как на сказочных героев. Они с Таней особо не дружили, да и денег у нее Люба уж точно никогда не стала бы одалживать… просто думать об этой семье, об их уравновешенном, продуманном, спокойном благополучии было одно удовольствие. Они были как образец идеального семейного механизма, того, к чему нужно стремиться. Казалось, стоит лишь подогнать потихоньку свою жизнь под этот образец — и все станет хорошо, светло и празднично. Хотя, стоит признать, Вася и Павел все-таки очень разные… Как-то раз Люба по дурости обмолвилась, что муж называет ее тупой лошадью, и Таня глянула на нее с таким непонимающим холодком, сказав: «Да если бы мой мужчина только посмел мне так сказать, он бы меня больше не увидел!» Но Люба этого не понимала никогда.
