– Ма-ма… – вдруг пропела Виола.
Ее голос дрогнул и сломался на последнем слоге, а губы выдули крохотный надувной шарик; он медленно поплыл вверх и прилепился к потолку рядом с лампочкой, и в ту же секунду где-то недалеко взвизгнула, словно брала пробный аккорд, пожарная сирена и сразу же включила свою воющую арию на полную мощь.
– Покоя от них нет ни днем, ни ночью, – сказал Юлиан.
Варшавский молчал. Глаза его блуждали по комнате, будто хотели на чем-то остановиться и не находили себе места. Вдруг он порывисто поднялся, подошел к Виоле, поцеловал ей руку и произнес:
– Жаль, но мне пора. Спасибо за вкусный обед, за ваше тепло и гостеприимство, а вам, Юлиан, за то, что держали меня весь вечер под высоким напряжением. Но я привычный.
– Да и вы нас время от времени шаровыми молниями обстреливали, – сбалагурил Юлиан. – Чувствуете, как пахнет озоном?
– Действительно, запах озона есть, – с изумлением произнес Варшавский.
– Ничего, не волнуйтесь, это я включил ионизатор.
Варшавский усмехнулся и подошел к двери. Потом, словно что-то вспомнив, он обернулся и произнес:
– Один раз за все это время вы были самим собой – в ту минуту, когда говорили о пьесе, которую смотрели двадцать лет назад, – он сделал паузу, ожидая услышать ответную реплику, но Юлиан неопределенно пожал плечами и, как маской, прикрылся своей ироничной улыбкой. – Эта Барбара… Напомните мне ее фамилию.
– Крафтувна.
– Сильная женщина. Она ведь в каком-то смысле ваш поводырь.
– Я не понимаю, о чем вы говорите…
– Мы все в этом мире в той или иной степени слепцы. Без поводырей мы легко теряем ориентацию и можем свалиться в пропасть. У меня есть свои поводыри, у вас – свои… Она, может быть, самый главный.
Он на секунду поднял голову, кому-то кивнул и затворил за собой дверь.
– Жюль, прикрой балконную дверь, если не трудно, – попросила Виола. Голос ее звучал, как затухающий камертон, – глухо и устало.
Она расположилась на диване в гостиной, набросив халатик на голое тело и положив одну ногу под другую. Перед ней на большом посудном подносе стояло несколько бутылочек с лаком для ногтей.
Юлиан за секунду до этого вышел из душа, опоясанный мохнатым полотенцем. На его поросших густой шерстью плечах вздрагивали и ежились крупные капли воды. Он принюхался и сморщил нос:
– Совершенно неожиданный финал сюрной пьесы Виткаси: бес бежит от запаха озона, но главный герой, смывший с себя чертово наваждение, задыхается от ацетона, которым его возлюбленная смывает кровь из-под ногтей. Каков финал? Финалище!
– Глупо, – ответила Виола. – За ацетон, я извиняюсь, но мне надо смыть старый лак, а другого времени покрасить ногти не будет.
– По моему, у тебя идеальные ногти. Знаешь поговорку: «Лучшее – враг хорошего». Тебе, солнце, до побудки осталось пять часов пятьдесят три минуты. А коготки еще сушить надо. Одумайся, Ольга, однако… пока не поздно.
– Включи лучше телевизор, отец Онуфрий. Какой-нибудь смешной сериал. Кажется, по четвертому каналу сейчас показывают Раймонда. Я ужасно устала. Очень информативный вечер.
– Да, Варшавский на этот раз был в ударе, парил, как херувимчик, и обещал второе пришествие. Но я постарался заземлить его. И небезуспешно. Он свои крылья слегка опалил и, думаю, кое-что понял.
– Я на все это смотрю иначе, Жюль. Не ты его породил и не ты ему судья. Твоя последняя шутка с озоном мне лично показалась безвкусной. Он все равно сумел доказать, что есть вещи, которые не подчиняются нашей логике, которые контролируются из космоса. То, что произошло с чайником, и совершенно неожиданный телефонный звонок… Только упрямец будет все отрицать. Но ты же мыслящий человек. Ты же видел, что даже законы физики не действовали так, как следовало. Какие-то неземные силы постоянно вмешивались в логику событий.
– А может быть, все это иллюзия, фокусы. Ты просто не обратила внимания – он проговорился. Упомянул, что в свое время был азартным картежником. С его умением ясновидца, уверяю тебя, он может заглядывать в чужие карты, не отрывая глаз от своих.
– Опять фантазируешь. Он ведь тебе демонстрировал не картежные фокусы, а рассказал о людях, которых я хорошо знаю, и думаю, в семи случаях из десяти попадал в десятку.
– Насколько хорошо ты знаешь, чем эти люди дышат сегодня? С кем из них ты постоянно поддерживала связь в последние годы? с двумя… тремя?
– Одно то, что он спросил меня об этих трех, живы ли они, – уже говорит о многом. Меня как холодной водой окатили. Ведь он не мог знать, что Борька Разумовский покончил с собой. А какой был мальчик – умница, талантливый, компанейский и щедрый – не на деньги, их у него никогда не было – на дружбу. И я написала его имя, даже не думая в ту минуту о его судьбе, не представляя его мертвым. Просто выплыло имя, понимаешь?
– Солнце мое, то, что Варшавский неординарный человек, я с тобой согласился сразу после нашей первой с ним встречи. Но не спеши поднимать его на пьедестал. Пойми, незаурядные люди, атеисты они или верующие – неважно, какими-то присосками связаны с той неясной и таинственной силой, которую принято торжественно именовать словом «Бог». А я, позорный эпикуреец, позволю себе, пользуясь отсутствием Варшавского, боженьку нашего закавычить – ты же знаешь мое отношение к этому предмету. Но в кавычках или без – товарообмен между «там» и «здесь» ведется постоянно. Я ведь что хочу сказать: моя вера в разумный дизайн не идет дальше того, что он назвал библиотекой Акаши. Какой-то кладезь интеллектуальных знаний и вообще все сущее в зашифрованном виде несомненно где-то в космосе обитает. Об этом еще древние говорили. Греки, например, считали, что Вселенная состоит из слов. Правильно подобранные слова открывают любые тайны. И каббалисты тебе то же самое скажут. Все так называемые творческие люди получают оттуда рифмы, созвучия, метафоры, ноты… А что получает Варшавский? Проверить искренность ясновидящего, которому для этой связи служит не вдохновение, а переговорное устройство – невозможно.
– А я и не принимала безоговорочно всё, что он говорил. Какие-то вещи меня восхитили, а какие-то рассмешили. Он, например, рассказывал мне секреты приготовления жареной картошки. Умора! Жаль, ты не слышал, ты сидел на балконе. Он мне советовал говорить с картошкой, как с живым существом, и тогда она будет обжариваться равномерно.
Юлиан присвистнул:
– И как вела себя картошка?
– Представь себе, слушалась, но я до сих пор не понимаю, что произошло… кажется я была немного под гипнозом.
– То, что ты легко попадаешь под гипноз, для меня не новость, а вот как он сумел загипнотизировать картошку?
– Слушай, Жюлька, мистерии начались с первой минуты его появления. В прошлый раз он мне снял головную боль, применил какую-то корейскую технику. Ты же знаешь, у меня бывает затяжная мигрень, иногда голова болит часами и ничего не помогает. А он сделал несколько пассов, и все прошло… Все-таки руки у него волшебные. И потом, я не знаю, как ему это удалось, но он догадался что у меня начались месячные…
За долю секунды до того, как у Виолы вырвалась эти слова, она почувствовала какой-то невесомый щелчок из подсознания, как будто ее дернули за косичку или брызнули струйку холодной воды под лопатку, но захлопнуть окошко она уже не успела. И в ту же секунду, осознав неизбежность случившегося, Виола резким движением повернула голову в сторону экрана, где разыгрывалась псевдодрама между главным героем, его матерью и женой. И хотя звук был приглушен, до нее доносились закадровые четко выверенные порции смеха и хорошо дозированная трепотня героев модного ситкама.
Но боковым зрением она все видела. Она видела, как исказилось лицо Юлиана и дернулся его кадык, и чувство острой беспомощности окатило ее еще до того, как она услышала его голос, будто она уже знала, какие слова он скажет.
– Так он тебе успел гинекологический осмотр сделать, пока я сидел на балконе?
Юлиан произнес это с какой-то сладкой дрожью, удивляясь совершенной анонимности своих слов, будто они принадлежали не ему; слова отделились от языка, как парашютисты от фюзеляжа самолета, и понеслись с обреченным ускорением к бледному пятну ее лица. И он тут же пожалел о том, что сказал, и ему хотелось задержать это неизбежное падение. Но парашютики, сшитые из дырявых и куцых обрезков самолюбия, уже не могли замедлить катастрофического сближения.
Она повернула к нему свое лицо, в котором рождалось и гасло что-то детское, какая-то давняя обида, лицо маленькой девочки, беспомощное и оттого мучительно любимое. И он себя в ту же секунду почувствовал мальчишкой, который со своей парты смотрит на ее профиль, не в силах оторвать глаз от кудрявого колечка прилепившегося к ее шее.
«Извини, Вилочка, я не хотел…» – почему-то именно эти слова появились перед ним, как текст на экране телесуфлера. Но он не успел или не захотел их произнести.
