Мать смотрела в сторону, а отец испытал шок, когда я объявил дома, что хочу в конце месяца съехать. Когда я был ребенком, мне нравилось одно время смотреть, как методично и тщательно, до самого конца использует отец мыло в умывальной раковине. До самых последних мыльных пузыриков не вынимал он руки из воды, пока там уже ничего не оставалось. Но потом я испытал страх, что после матери отец примется за меня и будет так же тщательно полоскать, как свои пальцы в остатках мыльной воды, до тех пор, пока вся семья не утечет у него промеж пальцев, как вода в умывальнике. Но сейчас, объявив о том, что я ухожу, я внезапно в действительности стал для него чем-то утекающим промеж его пальцев, ускользающей из рук частью его жизни. Когда я начал работать учеником, я обязался отдавать половину своего заработка в дом. Возможно, отец испугался, что с моим переездом на собственную квартиру домашний бюджет уменьшится на вносимый мною пай. Я видел ужас на его лице, высказать который вслух он не решался. Поэтому он был сначала приятно удивлен, когда я заверил их, что и после своего переезда буду материально их поддерживать. Отец не отважился задать мне вопрос относительно моих финансовых доходов. Возможно, он ждал, что я сам заведу об этом разговор, но я этого не сделал. Впервые было так, что из нас двоих жертвой молчания был он. Когда он пришел в себя от шока, он предложил мне в качестве компенсации за оказание материальной помощи приносить домой каждую неделю грязное белье, чтобы мать его стирала. Мать промолчала, не сказав ни слова, только коротко взглянула на меня. Я задумался, а не была ли мать, в пору своей юности, более тонкой натурой, чем сейчас, и не загрубела ли она со временем под влиянием своего супруга, или она уже в юности не отличалась особой щепетильностью, потому и выбрала себе в мужья такого субъекта. Но я тут же призвал себя к порядку, сказав себе: весь этот хлам родительских отношений больше никогда не будет докучать тебе в твоей жизни на новой квартире.
Переезд в дом жилищно-строительного товарищества занял у меня не больше двух с половиной часов. Мне разрешили взять из дома кровать и часть постельных принадлежностей к ней. В наследство от фрау Финкбайнер мне достались стол и стул, а также шторы на окнах. Свой проигрыватель я поставил на пол, пластинки прислонил к стене. Поскольку я очень боялся потратить сразу много денег, я никак не оборудовал кухонную нишу. Я купил только кастрюлю для кипячения воды и кипятильник. От приобретения шкафа я тоже пока отказался. Мой нехитрый гардероб нравился мне гораздо больше, когда я видел его висящим в дверном проеме. Там он смотрелся солиднее, чем в пустом шкафу, и давал мне ощущение начала новой жизни. Но больше всего меня поразило, что я могу видеть свой рабочий стол прямо со спального ложа. Сумеречный свет и тишина раннего утра стимулировали меня. Вид пиджака (сильно помятого), рубашки (насквозь пропотевшей), брюк (пропыленных), остатки грязи на рантах и подошвах ботинок и пишущая машинка на столе делали меня безмолвным от счастья и вселяли в душу покой. Было такое ощущение, что я смотрю на себя сам, на то, как я сейчас выгляжу и как из простого механического скопления предметов получается чудесное братство вещей: мистерия со мной самим в центре. Вот я остановил свой взгляд на нижнем белье и носках, разбросанных мною как попало на книжных полках. И опять ничего не произошло – я ощущал только возбуждение от начала новой жизни. Я моментально обрел уверенность, что в этой комнате, за этим столом и на этой пишущей машинке у меня все заладится с моим романом. Меня нисколько не беспокоило, что до сих пор я писал только статьи в местную хронику. Я наскоро умылся, сварил себе побольше кофе, уселся за стол и стал искать слова. Нет, я не искал их, я слушал и вслушивался в себя. Я поставил пластинку с «Лирической сюитой» Альбана Берга.[13] Это были короткие, эмоционально выразительные, слегка синкопические пассажи, как нельзя лучше подходившие к моему спокойно-беспокойному волнению. Я посмотрел вниз на улицу, где в этот час было еще безлюдно. День только зарождался. Вдоль противоположной стороны домов шла почтальонша, разносившая газеты. Она тащила за собой детскую коляску, доверху заваленную свежими газетами. Колеса издавали жалобный скрип, чудесным образом уживавшийся с сюитой Берга. Несколько раз у женщины выпала из рук связка ключей. Несмотря на свою полноту, она легко и быстро нагибалась к земле, поднимая их. А теперь она откупорила бутылку пива. Она пила в предутренних сумерках пиво и смотрела вдоль ряда мертвых домов. Я заметил, что во мне толпятся образы. Первые ласточки со свистом пронеслись вдоль улицы, в предутренние сумерки их можно было принять за летучих мышей.
Разносчица газет пристроила наполовину выпитую бутылку в уголочке детской коляски. Потом она исчезла за блоком домов, и какое-то время я не мог ее видеть. Немного спустя фрау Майкснер из фруктово-овощного магазина напротив подняла на окнах ставни. Едва она открыла магазин, как на улицу выскочила ее собака. Это была маленькая черная собачонка, целыми днями она только и делала, что вбегала и выбегала из магазина. Снаружи или внутри она сначала лежала непродолжительное время, потом снова вскакивала. Беспокойство этого животного привело меня в некоторое уныние. Когда я ребенком падал духом, я бродил по квартире и выдвигал подряд все ящики, один за другим. Я запускал руки в середину открытого ящика и бесцельно копался там в вещах. Очень скоро уныние проходило, и я начинал интересоваться конкретными предметами. Я подумал, сейчас-то у меня нет никакого комода и выдвижных ящиков тоже нет. Разносчица газет опять вынырнула в просвете домов. Детская коляска опустела. В левой руке женщина держала пивную бутылку, к ней тут же подскочила собачонка фрау Майкснер. Почтальонша опустилась на бетонный цоколь, чтобы немного передохнуть. Собачка была не агрессивной, а скорее нервной и любопытной. Женщина поднесла бутылку к губам и стала пить. Мне было немножко не по себе, собака застыла перед почтальоншей и разглядывала ее. Я боялся, что женщина может почувствовать опасность или ей это просто не понравится. Но женщина не прогоняла собаку. Большими глотками она допила бутылку и вперила взгляд в землю. В одной из комнат в доме напротив зажегся желтый свет и осветил небольшую библиотеку. В комнату вошел пожилой мужчина в шлафроке и стал искать нужную ему книгу. Вид множества книг придал всем остальным деталям таинственность и обозначил их общую принадлежность друг к другу. Предрассветные полусумерки, необычность всего нового, пивная бутылка, безмолвие, женщина, собака – все принадлежало к окружающему теперь меня миру. Вероятно, почтальонша и не могла ощущать себя в опасности, все это были только мои фантазии. Я никак не мог расстаться с тем, что видел, не мог отойти от окна. Человек в шлафроке взял с полки книгу и выключил свет. Почтальонша вытерла рот, поднялась и подошла к краю тротуара. Пустую пивную бутылку она сунула в карман своего жакета. Собачонка фрау Майкснер побежала назад в магазин. У края тротуара остановилась машина, из нее вышел молодой человек, поднял коляску и погрузил ее вовнутрь. Скорее всего, молодой человек был сыном почтальонши. Женщина села на место рядом с водителем и терпеливо ждала. Шума на улице прибавилось. Молодой человек с почтальоншей уехали. Поверх крыш разгорался новый день. У меня оставалось не больше пяти минут. Я был сегодня ответственным за разгрузку семи вагонов. Я сполоснул под краном в туалете чашку и поставил ее на подоконник. И вскоре вышел из квартиры. Я прямиком поехал к месту наружной службы и отобрал восьмерых поденщиков.
Через два дня наступили выходные. В субботу я не работал. Я взвесил все обстоятельства и решил навестить родителей, но потом все же отказался от этого. Конечно, это было странно: жить с родителями в одном городе и не хотеть увидеть их. День был какой-то воздушный, светлый и теплый. Я решил позавтракать в старом городе в кафе на террасе. Улицы кишели людьми и были полны звуков и образов. Передо мной шла пожилая дама. К каблуку ее левой туфли приклеился кусочек коричневой клейкой ленты, женщина, казалось, этого не замечала, хотя при каждом ее шаге слышался скользящий шорох от соприкосновения кусочка ленты с асфальтом.
Может, она плохо слышала? Или ей был безразличен этот звук? Может, ей вообще все было безразлично? Такая догадка разбудила во мне интерес к женщине. Я давно хотел познакомиться с человеком, которому все на свете безразлично. Люди, которых я знал, только говорили так, мол, всё им всё равно. Но стоило только немного понаблюдать за ними, и становилось ясно, что далеко не всё им всё равно. И пока я размышлял, есть ли хоть один человек на свете, которому безразлично все, я потерял из виду женщину с клейкой лентой на каблуке. Теперь я следил за глотательными движениями птицы, та пила воду из мелкой дождевой лужи. Множество деталей наблюдения, окружавших меня, делали меня счастливым. Погруженность в них порождала во мне ощущение, что я живу в канве романа, который пишет сама жизнь. На краю маленькой площади помещалось кафе-терраса. Я вошел в него, сел за свободный столик и заказал кофейничек горячего кофе и два рогалика. Две женщины за соседним столиком тихонько возмущались на американских туристов, те пили кока-колу из бокалов для красного вина. Прямо передо мной шел ребенок и нес в руках большой круглый каравай хлеба. Ребенок старательно прижимал хлеб обеими руками к груди. Сходя с тротуара, малыш оступился. Падая, он не выпустил хлеб из рук. Ребенок упал лицом вниз, но ему удалось спасти хлеб от соприкосновения с грязной мостовой. Малыш быстро поднялся, и первое, что он сделал, осмотрел хлеб, а уж потом себя. Американцы и критиковавшие их женщины смотрели на действия ребенка, не отрывая от него глаз. Хлеб нисколько не пострадал, только слегка вдавился с одной стороны. Руки ребенка тоже остались целыми и невредимыми, были только слегка поцарапаны. За несколько секунд выстроилась и нанизалась целая цепочка взглядов. Ребенок заметил, что за ним наблюдают, и коротко взглянул на каждого по очереди. Сначала на обеих женщин, потом на меня, под конец на американцев. В этой цепочке взглядов незаметно сошлись скрытая и публичная жизнь. Ребенок купался в лучах славы, в благоговейных взглядах умиленно смотревших на него людей, на мгновение он поднял каравай над головой и также мгновенно исчез. Я не сомневался, что уже живу в еще не написанном романе. Я опустил глаза к столу и стал дожидаться, когда проклюнется первое слово.
