Между тем Кука Мартинес, зажатая между двумя спорщицами, как в ловушке, переводит взгляд с одной на другую, как зритель на трибунах «Ролан Гаррос» в разгар матча между Штеффи Граф и Моникой Селеш. После тридцати – все одни базары. Все только свары, склоки. Люди разучились жить реальной жизнью. Словно переселились в бессмертие. Даже Фотокопировщица, такая пессимистка, говорила каким-то трансцендентным тоном, и не просто говорила – изрекала. Каждый хотел все решить за другого! Какой комплекс власти! В перспективе идеал всякого кубинца – стать таким же, как XXL. Вот в чем корень всех наших несчастий – мы одержимы жаждой быть такими, какими мечтал видеть людей Марти. Злую шутку сыграла над нами постоянная сосредоточенность на Сверхвеликой Фигуре; он до сих пор оказывает такое вредное гипнотическое влияние на население, что мы с утра до вечера только и говорим о нем.
– Ты слышала, Кукита?! Представляешь – промыкаться уйму времени, всю свою вонючую жизнь, чтобы снова прийти к коммунизму?! Нет уж, старушка, пусть этот период капитализма длится как можно дольше! Пусть Господь Бог схватит меня за жопу, когда меня снова потащат в коммунизм!
– С позволения присутствующих, беседа была чрезвычайно приятной, но в других уголках земли с нетерпением ожидают приложения наших скромных усилий… – Кука со слов Сверхвеликой Фигуры, цитирует последнее письмо Че. Воспользовавшись двусмысленностью цитаты, она раздвигает стоящих на ее пути женщин худыми руками, покрытыми жилами и рыжеватыми родинками. Медленно, размеренно поднимается она по лестнице и наконец останавливается перед дверью. Если посмотреть хорошенько, дверь, которую она столько раз открывала и закрывала за эти тридцать с лишним лет, нуждается в небольшой покраске – кой-где следует подмазать белой масляной краской. Она достает из лифчика ключ и нежно проводит пальцем по острому краю плотной бумажки. Ключ звякает в замке. Снизу доносится голос Фотокопировщицы:
– Бедная старушка, все таскается со своим мусором, а ведь за такие слова ей могло бы ух как не поздоровиться… впрочем, она и тогда не пикнет! Кстати, ты заметила, Факс, какая у нее блямба на груди? Не то рак ее ест, не то прячет что-то старушка в своем поганом лифчике. Она его и не стирает никогда, это единственное, что у нее осталось – боится, как бы не расползся, да и мыла жалко.
Дверь наконец поддается, и падающий из окна свет на мгновение ослепляет старуху. Как будто все солнце мира излилось на эту узкую комнатушку. Первым делом Кука Мартинес идет на кухню и открывает заржавевший, ободранный холодильник, который, случается, заменяет ей шкаф. Развалившись на своей чашке-кровати, спит Катринка Три Метелки, русская тараканиха. Она светлая, с голубыми глазами – страшный жар, исходивший от модели «Дженерал Электрик» пятьдесят шестого года, почти превратил ее в альбиноску. Старуха ностальгически вспоминает о том, что раньше можно было запросто выпить сколько хочешь стаканов холодной воды. И это при том, что холодильник отслужил сорок с лишним годков нелегкой службы, прежде чем с ним случился первый легкий обморок, и температура перестала опускаться ниже нуля. Советский же холодильник, который подарила ей Реглита, протянул всего лет пять, после чего его пришлось сдать на бессрочное хранение в ремонтную мастерскую. История дружбы старухи с насекомым складывалась непросто и могла служить доказательством того, что ненависть способна перерастать в любовь. В конце восьмидесятых Гавана подверглась нашествию летучих тараканов. Ложась спать, Кука выключила свет, а когда, случалось, ее одолевала жажда, и она, выйдя на кухню, вновь зажигала лампу – столик и холодильники были покрыты живым ковром. Кука Мартинес использовала все виды отравляющих веществ, вела технологическую, идеологическую и даже психологическую войну, но победителями всегда оказывались они. В конце концов Кука пришла к выводу, что тараканы сильнее и власть отныне принадлежит им, а ей, ввиду ее неспособности изменить такое положение вещей, остается только полюбить их. Настали девяностые, волна отступила, но одна тараканиха осталась, попав в капкан масленки. Старуха бережно отмыла ее и дала ей экстравагантное и звучное имя – Катринка Три Метелки, или Катринка Трес Эскобас (Терешкова), – в честь первой женщины-космонавта, проведшей пробную еблю на орбите. Несколько лет спустя в звездное никуда поднялся первый латиноамериканец – разумеется, кубинец! Это был обиндеившийся мулат, из тех, которые могут накрутить хвост кому хочешь, устроить революцию покруче той, что заделал Гулливер в стране лилипутов. Портреты Агинальдо Тайуйо появились на первых страницах «Граммы», официального партийного органа, рядом с портретами пребывавшей в здравом уме и добром здравии Убре Бланки, коровы-феномена, зачатой от XXL, – ее папаша, явно склонный к инцесту, ее сверхлюбящий отец, приказал даже воздвигнуть ей памятник. Совсем не так сложились дела у Тайуйо, который, как рассказывают шутники, спустился на Землю с распухшими кистями, потому что всякий раз как он тянулся к какой-нибудь кнопке, советский командир корабля Юрий Романенко бил его по рукам: «Сиди тихо, какашка!»
Национальность Катринка выбрала себе сама. Потом, в девяностые, произошло нашествие крыс, и история повторилась: Куку чуть не хватил инфаркт – она стала походить на зацикленный шагомер, потому что беспрестанно бегала за крысами, размахивая бейсбольной битой. Однако случилось так, – о тайные умыслы живой природы! – что Катринка без ума влюбилась в черную тощую эфиопскую мышь, и, надо сказать, страсть ее была взаимной! Куке Мартинес ничего не оставалось как благословить влюбленных. Мышь в первый же день помолвки окрестили именем Хуан Перес, дабы увековечить память старинной и единственной любви их радушной хозяйки. Свадьбу устроили так широко, как только могла себе позволить матушка Кука. Катринка немедля отправилась в больницу Гонсалес Коро, бывшую больницу Святого Сердца, и приняла соответствующие противозачаточные меры – рожать в ближайшем будущем она не собиралась. В результате, все трое зажили очень счастливо. Хотя поначалу над ними и сгущались тучи. Комитет защиты революции и кубинская пиздократическая федерация объявили Куке настоящую войну за укрывательство иностранцев. И хотя речь шла о дружественных народах, наших советских и эфиопских братьях, Кука чуть было не подверглась репрессиям со стороны Органов, угрожавших переселить ее в холодную комнатушку в Вильямаристе. Но тут как раз было объявлено о легальном хождении валюты, и к туристам стали относиться более благосклонно. Дело зашло так далеко, что даже кассовые организации (кассовые – не опечатка) стали смотреть на все сквозь пальцы. Вот и получилось, что жизнь в доме Куки вернулась к состоянию той неестественной естественности, к которой она успела привыкнуть.
– Ты где, Катринка? Это я, Кука. А где Перес, вышел?
– Пошел отметиться за меня в очереди на углу. Капусту привезли. А я пока отдыхаю – все лапы гудят, полдня отстояла в пиццерию. Там пицца осталась – это твоя, мы уже пообедали. Надо же хоть что-то есть, Кука, – настаивает Катринка, снимая запиленную пластинку Карела Готта, – гляди, как ты отощала, можно подумать, что у тебя злокачественная опухоль.
Куке не хочется есть, в последнее время ей вообще мало чего хочется. Подойдя к советскому приемнику красного цвета с металлическим отливом, она включает его:
– «Страсти Сильвии Эухении», – объявляет колоратурным тенором диктор «вражеского» радио, которое пользуется на острове самой большой популярностью. И сразу же вслед за его словами раздается надрывный, всхлипывающий голос актрисы. Рыданья длятся, прерываемые горловыми звуками и вскриками, примерно минут пять. Кука, по инерции и за компанию, постанывает возле радио. По инерции люди не только аплодируют, но и делают уйму других вещей, например, продолжают жить дальше, переживая, казалось бы, непреодолимые трудности. Не переставая жалобно всхлипывать, Кука просовывает узловатые пальцы в лифчик, где когда-то была грудь, а теперь осталась только кость. Доллар – зелененький, и все на нем как надо. Настоящий.
– Действительно, куплю-ка я себе пудру.
В засиженном мухами зеркале отражается ее лицо, слезы оставили на нем терракотовые борозды, проложив их в пыли, которой недавний ветер толстым слоем покрыл ее брови, ресницы, кожу, одежду.
– Господи Боже, какая я старая! Даже родинки превратились в рыжие бородавки, и хуже всего, что я к этому привыкла, так привыкла, что даже не обращаю на это внимания. Семьдесят два года – ни больше, ни меньше…
В комнате громоздится разностильная мебель. Стулья в стиле арт-деко и обитые винилом кресла пятидесятых. Зеркало в стиле ар-нуво (как же это пишется по-французски?). Но мне страшно захотелось написать это именно так. На креольского вида буфете покоится синий стеклянный кувшин в форме рыбы, изо рта которой торчат огромные пластмассовые подсолнухи. На стене висит роскошный киот, посвященный Обатала, Богоматери Заступнице. Кука поднимается с кресла и, словно плывя по воздуху, приближается к святыне. Вся почтение, она приподнимает расшитую жемчугом белую мантию и прячет банкноту между ног изваяния. Потом поправляет ей прическу. Заметив стоящую на краю буфета вверх ногами картину, она осторожно берет ее и рукой смахивает пыль со стекла. Это приукрашенный портрет нечистой совести, в его чертах сквозит двоедушие, главное – соблюсти приличный вид. Это раскрашенный от руки портрет тех времен, когда XXL, Великая Фигура, был еще молод, когда в моде были другие его прозвания: «Ты знаешь, о ком, Руфь» – вредная сестра из бразильского телесериала, – Чико Тиньебла, Мария Кристина, по песенке Ньико Сакито:
