Зое Вальдес - Детка

Короче говоря, не стоит перечислять все его прозвища, которые были на слуху, но так и не помогли одолеть его. Старуха обращается к портрету робким шепотом, но все же укоряюще грозя ему пальцем:

– Нет, и не надейся на прощение, сукин сын. Хочу, чтобы ты понял: если я до сих пор держу тебя у себя в доме в золоченой рамке, то только из-за длинных языков своих соседей, которые, если что, живо со мной разделаются. Почему, скажи, сегодня опять нет хлеба в лавке? Молоко привозят в лучшем случае через день. А диетические цыплята, видно, улетели в жаркие страны… Мы не можем и дальше делать для тебя эту Революцию, которая нам не но силам… Тс-тс-тс… Я снова поставлю тебя на алтарь, чтобы не запятнать свое личное дело. Может быть, ты когда-нибудь научишься уму-разуму, старичок… Нет, ты никогда ничего не поймешь, сукин сын! Да, да, сукин сын, ты правильно расслышал. Если и ты знал, как мне хочется плюнуть тебе в рожу, выпороть тебя, как негра на плантации, выбросить ко всем чертям! Жизнь – херовая штука, потому что в истории ты останешься хорошим. А я, говно-мешалка, останусь сумасбродкой из какого-нибудь занюханного фильма, как поет Лупе: «Каждый хочет видеть дело на свой лад и других заставить тоже был бы рад…»

Кука Мартинес улыбается, гордая тем, что ей удалось так ясно вспомнить Лупе – его петушиный голос и собачьи клыки. 15 следующее мгновение слеза скатывается у нее по щеке и в ярости, отхаркнувшись, она выплевывает сгусток зеленой слизи прямо на стекло, прикрывающее обаятельное лицо XXL. При этом в глазах ее появляется ужас и, смочив кончик платка в купленном в лавке спирте, она – живое воплощение бодрийаровского симулякра – с напускным рвением протирает фотографию. Как фон, радио повествует, о том, что Сильвии Эухении предстоит выйти замуж за человека, которого она не любит.

Маниок, сеньоры, как только подумаю о маниоке, у меня просто слюнки текут! Что еще за чудо-блюдо я приготовлю сегодня? Не пошастать ли мне по улицам, собирая себе на прокорм? Может, встречу Чичо, он торгует из-под полы. Не завалялся ли у него бананчик или, кто знает, маниок? Вот уж поистине будет богоявление, слабость у меня такая… Пока в брюхе пусто, ни о чем другом думать не могу! Да и зачем, скажите, мне думать? Цены у Чичо хорошие, а мне он, бывает, даже делает скидку, потому что знает, что я уж точно не могу платить по этим бешеным ценам свободного сельскохозяйственного рынка. Фунтик свининки обходится в половину моей пенсии. Итак, вперед, сыны отечества! Вперед, одинокая искательница приключений! Пойду прогуляюсь немного, может, достану чего и пожевать или, на худой конец, просто отвлекусь, гуляючи, и про голод позабуду. Катринка Терешкова, ласковая и услужливая русская тараканиха, что живет у меня, и ее муж, эфиоп Ратон Перес, спят сном праведников. Общеизвестно, что у этих зверушек пища переваривается медленно, к тому же они могут поглощать все что угодно, а вот я не могу – от всего, что продают по карточкам, меня просто воротит, бр-р-р! И все же я должна питаться, поддерживать себя, потому что в глазах у меня уже двоится и ничего толком я не вижу. Не знаю, что и надеть из одежды, так исхудала, что все с меня сваливается. Кожа да кости, да и кости-то еле держат. Где оно, мое тело? Было, и нет его, и заносит меня на каждом шагу, как старую шаланду.

В мгновение ока Кука Мартинес скидывает свои лохмотья, моет руки, лицо и подмышки обмылком хозяйственного мыла, зачесывает назад седые космы и капает, по капельке за каждое ухо, фиалковой водой. Она помнит, что как-то давно одна приятельница отговаривала ее от фиалковой воды, потому что якобы она отталкивает мужчин. Вспоминая об этом, Кука думает, что теперь ей все равно, отталкивать уже некого. Берет корзину, которая висит на косяке за дверью. Прежде чем уйти, пишет записку своим друзьям-животным. Ей не хочется, чтобы они волновались из-за нее, ведь они такие великодушные, сострадательные, на них можно опереться – эти не подведут. Пару дней назад она решила – уж не составить ли на них завещание, чтобы, когда она скончается, они смогли унаследовать комнатку и никакая градостроительная реформа им бы не угрожала. Короче, это была ее настоящая семья. Нет, конечно, как могла она забыть про Фалу и Фану, прошу прощения, про Мечу и Пучу! Вот уж кому она поплакалась в жилетку. Ну и, конечно, про Детку.

Здание кажется нежилым, повсюду – гробовая тишина, учитывая современный демографический взрыв, странно, ведь звуки радио и телевизоров – это сейчас первейший и неизбежный признак жизни. Одним махом она одолевает путаницу коридоров, спускается по лестнице, попутно замечая, что в окнах, за которыми живут ее подруги, не видно света. Усталая, выходит она в яркий полдень, и солнце на мгновение ослепляет ее. Дома вокруг блистают белизной. Кука ищет тень, но почти все порталы разрушены, и солнечный свет то и дело просачивается в щели полуразвалившихся колонн. Спускаясь по Линии к морю, она различает вдали толпу, движущуюся от «Насьоналя» к Малекону. Вряд ли это первомайская демонстрация – до Первого мая еще два месяца. Публика разряжена по-клоунски, как массовка в каком-нибудь фильме о французской Ривьере или толпа на Каннском фестивале: в перьях, мантильях, соломенных шляпах, тюрбанах, платьях с кружевными вырезами, париках. Кука трет глаза, чтобы убедиться, что это не вызванная голодом галлюцинация. На искусственной лужайке, зеленой, как незабвенная зелень из «Цыганского романсеро», исключительно пластмассовой, поставлены столики, покрытые белыми скатертями, отороченными кружевом наподобие брюссельского. Блестят тарелки и блюда, блестят официанты в незапятнанно белых смокингах. Царство белизны. Кука невольно старается подметить где-нибудь кровь, ведь всплеск чистоты обычно лишь прикрытие для насилия. Крови, однако, не видно. Какие-то богатые люди, несомненно миллионеры, пьянствуют, развалясь в величественных позах, как древние римляне. У Куки мгновенно срабатывают слюнные железы и слегка кружится голова после концерта, который выдают кишки и желудок, пустые, как стадион под дождем. Богатые туристы и богатые партработники веселятся на славу, в разноцветных шляпах, накрахмаленных гуаияберах и рубашках цвета розового дерева. Сидя на парапете набережной, жарятся в лучах палящего солнца вечного лета тысячи и тысячи зрителей вроде Кукиты, едва не падая в обморок от голода, жажды и жары. Нашей, кубинской жары, от которой дни кажутся необъятней, насыщенней, изнурительней и трагичней. Кука идет медленно, боясь поскользнуться и, не дай Бог, сломать ногу. Поравнявшись с женщиной, завороженно глядящей на еду, она спрашивает:

– Что же это такое, дочка? Или мне уже мерещится?

– Мерещится? Да нет, бабуля. Я тоже сначала так подумала. Это чемпионат мира, гонки на лодках таких быстроходных, для тех, кто побогаче… Я-то, правда, пришла посмотреть, как они лопают, чтобы запомнить хорошенько.

Старуха идет дальше, то и дело выкидывая какое-нибудь кокетливое коленце, как актриса на роликах, изображающая Барби. Авенида бурлит, вся разноцветная, красочная. Даже до эпохи исторического материализма, когда сердце Кукиты билось весело, ей не приходилось видеть столько миллионеров за раз. Холм, на котором высится здание «Насьоналя», служит трибуной с видом на набережную. Стоя на ней, Сверхвеликая Фигура, в форме цвета детской неожиданности, улыбается, дергая и кривя губами, как дебил или шизик, у которого вконец поехала крыша. Великан он или карлик, ему все равно сейчас, когда – на самом верху блаженства – он в двух шагах от рая или ада, в окружении иностранных предпринимателей и участников состязаний из Арабских Эмиратов, которые ждут награды. У Каруки судорожно сжимается желудок и глаза сходятся к переносице при виде стольких цыплячьих ножек с подрумяненной корочкой, там, на трибуне. И вот XXL стремительно выходит под гром аплодисментов, аплодируя сам себе, садится в свой «мерседес», чтобы объехать то, что сам он назвал победно славным Малеконом, где, по его хриплым словам, народ, то есть мы, дали еще один урок американскому империализму, выиграли битву у люмпенов, у пятой колонны (модное в семидесятые годы словечко, которое он украл у своей сестрички Розы) в дни бурных беспорядков в августе девяносто четвертого. Меня просто зло берет, когда я слышу это «мы», такое задушевно-пролетарское в устах политиков. Короче, какой-то миллионер из тех, что не могут трахнуть свою любовницу, не послушав прежде Хулио Иглесиаса на частной вечеринке, поднимает банку кока-колы и произносит тост в честь Главного Комедианта, Марии Кристины, словом, сами знаете кого. Афишки с автографами XXL летают по толпе. Кто-то выписывает чек на двадцать пять тысяч долларов – кубинским детям. Если их и в самом деле будут распределять, то на душу населения в среднем придется не больше, чем по полсентаво. При всем своем великолепии миллионеры больше всего восхищают меня тем – поэтому они, собственно, и миллионеры, – что жить не могут без пожертвований. Полузабытые здравицы и гимны звучат в честь Че, о котором, что ясно видно, помнят довольно смутно. И тут же кто-то просит идущей от сердца, рвущейся из души песни – нет, ничего потустороннего, сверхъестественного, никакой показухи, ну-ка угадайте: «В сердцах, преисполненных жара, и в душах живет неослабно часть памяти светлой и славной, любимый ты наш, Че Гевара». На Карлоса Пуэблу у меня стойкая аллергия – переела. Под конец, как и следовало ожидать, Великая Фигура дает понять публике, что собирается толкнуть речь. Кому не известна его слава оратора, умеющего всласть поорать. Исполненным любви жестом он касается правого кармана, и тысячи белых голубей взлетают со всех концов, потом он теребит левый карман, но на этот раз ничего не происходит. Он жмет все сильнее, чтобы специальная шариковая авторучка послала частотный сигнал, воспринимаемый лишь голубями, и один из них, к лапке которого прикреплен специальный аппарат, повинуясь чуду техники, сел ему на плечо. Хитроумный пустячок, появившийся еще в начале Революции, который весь мир истолковал как знамение свыше, как указание на то, что Великая Фигура – это избранник, и который на самом деле был изобретением той же личности, что несколькими годами раньше организовала похищение Фанхио по приказу движения двадцать шестого июля. Мария Кристина, то есть XXL, напряженно манипулирует содержимым своего кармана, голубь же вместо того, чтобы плавно опуститься ему на плечо, взмахивает крыльями и гадит ему прямо на голову: грязно-белая струйка стекает по лбу и щеке до самой седой бороды. Публика сохраняет абсолютную серьезность. Уж чему-чему, а издевке никогда не было места в наших магико-исторических толкованиях. «Дурной знак», – думает каждый про себя, но шутить – нет, тут не до шуток. Тягостное, гробовое молчание. Только один голос, хриплый и бессильный – бессильный, впрочем, не только голос, – разносится над гаванскими улицами, частенько пуская петуха. Для начала он приводит все экономические показатели, начиная с первого года победившей Революции вплоть до сегодняшнего момента, славный чрезвычайный период, делая упор на принесенных жертвах, сегодня, в дни кризиса и экономических преобразований, когда бывший социалистический лагерь и т. д. и т. п., и снова поносит русских. Но наш славный народ не сложит оружия и даже в одиночку продолжит сопротивление, и на костях погибших мы воздвигнем… Небольшая заминка. На костях погибших мы воздвигнем… Он беспомощно оглядывается по сторонам в явном неведении, что же мы будем делать со своими скелетами. Толпа, словно с нее содрали заживо кожу, в ужасе озирает мысленным взором трагическую перспективу и неясную участь наших тазобедренных, больших и малых берцовых, наших копчиков или косточек радости, наших лучевых, локтевых, черепов, позвоночных столбов, словом, всех наших костяков. Наконец он щелкает большим и средним пальцами – признак того, что решение найдено: из костей погибших мы соорудим огромный ксилофон, чтобы исполнять на нем наш славный национальный гимн. Коллективный вздох облегчения заглушает шум волн, разбивающихся о парапет набережной. Еще слава Богу, что нам предстоит быть всего лишь музыкальным инструментом, потому что он вполне мог бы выдать наши кости за интернациональные и преподнести их в дар какому-нибудь музею биологии и естественных наук, а может быть, продать какому-нибудь европейскому зоопарку, где бы ими играли, новорожденные львята, или понаделать из нас сережек и отправить их на всемирную выставку изобретателей и новаторов. Он особо подчеркивает, что необходимо возобновить идеологическую работу, усиливать революционную сознательность, укреплять бойцовский дух, чтобы покончить с коррупцией и привилегиями, сокрушить кровавые челюсти враждебного американского империализма, и что мы должны гордиться, что живем в чрезвычайный период, потому что наши героические действия делают нас более революционными, более свободными, более сильными… Миллионеры, ни хрена не понимая, продолжают чокаться «Домом Периньоном». Мы сильнее, чем прежде, повторяет он, и в этот момент в толпе происходит замешательство – кто-то просит помощи, просит принести носилки, потому что какой-то старушке стало плохо.