Владимир Домашевич - Финская баня

Колотай встал, заходил по комнате. Какой долгий день! Первый день его свободы… Это хорошо, что долгий: прием у посла, приход Юхана, эти деньги, потом фотографирование, автобиография, которая все еще не написана. «Напишу, напишу», — успокаивал себя Колотай. Сегодня уже ничего не выйдет, он устал не физически, а морально, психологически: одно, второе, третье… Разве он знал вчера, еще сидя в вагоне, что его ожидает сегодня? Никогда! Вчера и сегодня — это небо и земля, это черное и белое, это столько всего неожиданного, неизвестного, такого, от чего он, Колотай, был далекодалеко, и никогда не думал, что когда–нибудь его может забросить в такой водоворот событий.

Ну вот, стук в дверь. Может, ужин? Нет, вошла Вера Адамовна. В руке у нее был белый листик, она помахала им в воздухе.

— Кто здесь нарисован? — весело спросила она как будто у самой себя. — Ну–ка отгадайте! — уже Колотаю. — Не узнаете себя: такой строгий, надутый как мышь на крупы. А чего? Нужно радоваться, а не…

Она подошла к Колотаю, показала ему снимки: два с одной стороны, два с другой, повернутые «ногами» в середину.

Колотай взял, присмотрелся: действительно, с трудом узнал себя — нахмуренный, даже как будто скривленный, словно у него болят зубы или живот.

— Еще хорошо, что и так. Могло быть и хуже, — успокоил он себя, — не люблю смотреть в объектив… Как под прицелом…

— Привыкайте. И не забудьте, что на вас уже заведено личное дело. Там будет и одна из этих фоток. А бумажки будут поступать постепенно, но неуклонно. Первая — ваша автобиография. Как идет работа?

— Начал, но до конца далеко, — ответил Колотай.

— Не тяните. Машина завертелась, — как–то поучительно сказала Вера Адамовна. — Может, вам помочь? — спросила совсем другим тоном, каким- то таинственным, заговорщицким.

— А как вы поможете? — удивился наивный Колотай.

— Очень просто, в четыре руки, как на пианино. Видели?

Признаться, он такого не видел, но знал, что это такое.

— Я согласен, — ответил Колотай, не зная еще, что скрывается за этими ее словами. Неужели здесь какой–то двойной смысл?

— Тогда ждите меня в двенадцать, — сказала она серьезно, забрала у него фотографии и вышла.

Такого поворота Колотай не ожидал и стоял некоторое время как оглушенный. Она придет к нему… в двенадцать? Ничего себе ситуация! Стало как–то не по себе: а если это ловушка? Раз — и готово, туда — пожалуйста, назад — ни с места. Что же делать? Хотя не стоит заранее пугаться. Не может быть, чтобы она пошла на подлость, на обман… Интересно, что ей пришло в голову? Неужели она увидела в нем приятного партнера или любовника? Но какой смысл? Он здесь гость, их дороги разойдутся раз и навсегда. К тому же она замужем… была, а сейчас — нет? Скорее всего, да. Она просто тоскует, надоело одиночество. А здесь какой–то случайный… перебежчик из одной страны во вторую, а из второй — в третью. Стоит ли с ним связываться? А может, именно потому и стоит, что он сегодня здесь, а завтра — там? Тэрвэ, как говорят финны, хэй до, как говорят шведы. Да что тут гадать? До двенадцати не так много и осталось… Но ты же сейчас, Колотайчик, будешь колотиться, как поросячий хвостик, ждать то неизвестное, с чем она придет. Что–то не верится, что ему такая птичка сама идет в руки. Неужели он попал под счастливый дождь везения, который начался с того момента, когда он получил прикладом по голове, но остался жить и попал в плен, а потом попал к хорошему человеку, который помог ему вырваться на волю? Да что тут гадать? До двенадцати остается все меньше и меньше.

Ужин, который принесла все та же невысокая черноволосая официантка, был вкусный, как она и обещала днем, но он ел его как–то механически, как не своим ртом, думая о том, что сказала ему Вера Адамовна. С одной стороны, это его сильно интриговало как молодого мужчину, который за это время — последний месяц — видел вблизи только свою хозяйку Марту, а их отношения были самые деловые: работа, еда, домашние хлопоты — и все. Было спокойно и просто, как в обычной жизни. А тут вдруг что–то невероятное, одновременно интригующее и пугающее.

Было еще довольно светло в комнате, и он сел за столик, стал перебирать свои наброски к автобиографии, какие–то мысли, пойманные на лету, отдельные эпизоды войны. Постепенно–понемногу он входил в ту атмосферу, в то состояние, в котором был тогда, хотя сам чувствовал, что переживать мысленно в душе то реальное, пережитое наяву — это небо и земля. Разве можно сравнивать состояние человека, попавшего в ледяную воду, с тем, когда он уже выбрался из нее, обсох, отогрелся и стал сравнивать свои ощущения, тогдашние и теперешние, ища сходства и различия в этих ощущениях? Ему показалось даже, что оценка тех событий, в которых он варился, совсем не такая, как теперь, что они смотрят на то, что происходило, и сейчас на то же самое — совсем разными глазами, и складывалось такое впечатление, что тогда был один Колотай, а сейчас — совсем другой, это уже даже не копия, а два человека, совершенно разные. И ему стало до боли обидно, что он никак не может вернуться в то состояние, в котором был тогда, и в то же время понимал, что такое невозможно: тогда было одно, сейчас — совсем другое. Сегодня — бледная копия того состояния души, тех событий.

И это даже хорошо, что человек не может вернуться в прошлое, иначе он, если ему это приятно, и топтался бы там, и жил бы прошлым, не заботясь о сегодняшнем дне. Надо смириться с тем, что с прошлого можно снять только копию. Пусть она и будет похожей на то, что было, однако же это лишь копия, слепок, как художественное полотно–пейзаж, останется только картиной, той же бледной копией живой природы, величественной, неповторимой, единственной в своем роде.

Написание пошло быстрее, он уже начинал входить в роль, вживаться в ту стихию, в которой варился месяц–два назад, он снова почувствовал холод финского мороза, пушистую мягкость глубокого снега, бесконечную белизну окрестностей, засыпанного лебединым пухом подлеска, внезапные выстрелы «кукушек», крики раненых, дикое ржание напуганных выстрелами измученных лошадей, тянущих по глубокому снегу передки и пушки, резкие слова команд уставших до смерти и оглушенных алкоголем командиров, которые требовали от своих подчиненных железной выдержки и непрекращающегося наступательного порыва. Становилось даже холодно, мороз пробегал по коже, леденил лицо, слипались ресницы, смерзались веки, а настывший воздух через открытый рот обжигал бронхи и заходил даже в легкие, вызывая кашель, отдающийся в голове холодным хмелем.

Который был час, он точно не знал, потому что не смотрел на часы, но, будто очнувшись от наваждения, увидел, что уже почти темно, а он еще не включает свет, не завешивает окно. Да, без света было лучше, он не бил в глаза, не сбивал мысли с того направления, которое вырисовывалось как–то само, без всякого принуждения. Все шло туда, куда нужно, а именно к тому месту, где в глубоком снегу лежали окоченевшие трупы советских бойцов, которые шли «освобождать» эту землю от ее исконных хозяев — от финнов. Но не «освободили, не завоевали, а сложили головы на ней как захватчики, как завоеватели. Даже земля их сразу не приняла, она еще не готова это сделать, она скована морозом, она засыпана метровым ковром снега. Вот какой вам прием — чужеземцы — чужаки…

Когда–то и шведы приходили на нашу белорусскую, тогда еще литовскую, землю, а вместе со шведами — и сегодняшние финны, потому что тогда они были частью большой шведской империи, и воевали, и умирали за ее интересы. Вот так и шведы, и финны с ними полегли в нашу землю, и старые курганы еще до сих пор разбросаны по нашему краю и, как писал Янка Купала, «курганы о многом нам говорят». Теперь на финской земле будут курганы- могилы с восточными пришельцами, чтобы следующие поколения помнили о событиях недавнего времени и делали разумные выводы: не нужно войн, не нужен захват чужих земель. И еще: основа жизни — своя земля, береги ее от чужаков. Не отдавай никому, защищай, даже ценой большой крови.

И вдруг Колотай вздрогнул: скрипнула дверь, тихо вошла Вера Адамовна, одетая в темное пальто, укутанная пуховым серым платком, как будто она только с улицы, но обутая в теплые тапки, стала на пороге, Колотай бросился к ней, она отдала ему пальто, а платок спустила с головы на шею, волосы рассыпались по плечам, лицо стало узким, и глаза светились из–под черных бровей, как лесные огоньки–светлячки, снова тонкий аромат незнакомой парфюмерии дошел до него.

— Ты думал, что я не приду? — спросила она громким шепотом, перейдя на «ты». — Скажи, думал? — она все еще не отходила от порога, как бы оставляя себе дорогу для отступления.

Колотай тоже, как окаменевший, стоял с ее пальто, не знал, что с ним делать. Наконец повесил в шкаф в стене, подошел к Вере Адамовне, смело обнял ее за плечи, крепко прижал к своей груди и сказал, задыхаясь, как будто ему не хватало воздуха: