Хватит! Мне надоело, твоя честь, не понимаю, к чему все это может нас привести. Что пытается доказать Мостик? Что я хорошо ладила с Космо? Согласна, признаю этот факт, кажется, я и сама об этом говорила… и что? Может, все-таки не стоит позволять первому встречному батону, первой попавшейся глицинии или мостику трещать без умолку, а самим ни хрена не делать?
Вообще-то я прекрасно понимаю, что тут сейчас происходит: нас пытаются задержать в том счастливом времени, потому что вперед двигаться страшно: не секрет, что в 1980-м все изменилось и пошло не так, и все боятся произнести это вслух, все — кроме нас с Франком, мы ничего не боимся. Но поговорить все-таки придется, твоя честь, мы для того и собрались; рано или поздно придется перестать делать вид, что жизнь Космо была сплошь пиры да забавы, шуточки и прибауточки!
МОСТИК
Она права, ваша честь, мы увлеклись сладкими воспоминаниями… Понимаете, я просто хотел показать, что даже Франк в какой-то момент поддался очарованию моего старого друга Космо.
ФРАНК
Игра в «блинчики» ни к чему не обязывает. Из тех, кто тут выступает, я реже всего с этим шутом общался.
САНДРИНА
Фиона права, ваша честь. Пусть время движется дальше.
ЭЛЬКЕ
Я не боюсь продолжить свой рассказ.
Вот что было дальше.
На следующий день Космо собирался уезжать, и я предложила отвезти его на вокзал среднего города. Приехала за ним сразу после полудня и увидела, что ставни амбара наглухо закрыты, а дверь заперта.
Это так на меня подействовало… я словно в пропасть свалилась — в точности как в первые дни в приюте или как в кошмарном сне, когда все внезапно исчезает: руки и ноги не находят опоры, вы кричите и не можете выдавить из горла ни звука… Знаете, ваша честь, самое страшное, что я помню о приюте, было не со мной, а с одним мальчиком лет полутора, ровесником моего младшего брата Ива: когда он у нас появился, то был какой-то потерянный, сопливился, хныкал, но никто не подошел его утешить, не взял на руки, не взъерошил волосы, не сказал, как я мечтала сказать Иву: ну же, малыш, все не так плохо, не расстраивайся, все уладится… Приютские воспитательницы не знали нежности, им тоже было холодно и голодно, в ту зиму в доме даже не топили… И страх овладел ребенком. Когда ребенку очень плохо, он думает, что так будет всегда, и дня через два или три тот мальчик стал живым воплощением страха…
Простите, я сейчас возьму себя в руки — ничего, все будет в порядке, уверяю вас. Я помню, на чем остановилась: на закрытом амбаре Космо.
Я обернулась: в дверях дома стояла Жозетта, лицо ее оставалось в тени. Я подошла к ней, и она сказала:
— Извините, мадемуазель, мне следовало позвонить вам, но я не знаю вашей фамилии и не смогла найти номер в справочнике. Филипп не поедет сегодня, он плохо себя чувствует.
Сбитая с толку этими ее мадемуазель и Филипп, я пролепетала, как дура: «Плохо себя чувствует?»
— У него мигрень, — объяснила Жозетта, и вид у нее при этом был довольный, даже гордый, она словно бы хотела сказать: любовницам тут делать нечего, когда ребенок болеет, только мать может о нем позаботиться. — Я не могу вас впустить. Он сейчас не переносит ни шума, ни света.
— Я буду молчать, — пообещала я. — И свет зажигать не стану.
Жозетта приготовилась отказать мне с гаденькой улыбочкой, но тут из гостиной раздался голос Андре:
— Пусть она войдет, Жозетта. Шарль велел привести к нему официантку, как только она появится!
Официантку! У меня аж дыхание перехватило. Значит, вот кем я была для этих людей! Официанткой!
В комнате царил полумрак. Я вошла на цыпочках и пробыла там минут пять, не больше. Космо неподвижно лежал на узкой кровати, прикрыв лицо ладонями. Как только я переступила порог, он попросил меня снять часы — тиканье сводило его с ума. Я убрала часы в сумку. Но он все еще слышал их звук, тогда я накрыла сумку подушкой, и это помогло. Я присела на стул у кровати, но не знала, могу ли прикоснуться к Космо, протянула руку, он схватил ее, сжал изо всех сил пальцы и повторял: Эльке… Эльке…
— Как ты? — шепотом спросила я.
По правде говоря, ваша честь, мне трудно отделить то, что Космо рассказал мне в тот день, от того, что я узнала позже. Вот что произошло в общих чертах: вернувшись в амбар в середине ночи, Космо начал работать над новым номером… Кажется, это была «Терпимость», вы знаете этот скетч? Нет?
КОСМОФИЛ
Ну конечно, знаете, ваша честь! Вспомните:
Я терпимый человек, мне нравятся культурные различия, я терпим ко всему, я горжусь этим, я терпим к тому, что Израиль строит все новые и новые поселения в секторе Газа, и к тому, что маленьким африканским девочкам делают обрезание клитора и малых половых губ, и к тому что Ломбардия навеки отравлена диоксином из Севезо[11] и к тому, что белые полицейские убивают чернокожих школьников в Соуэто[12], разнообразие — великая и прекрасная вещь, мы же не хотим, чтобы все были похожи друг на друга, это так скучно, согласны? Я не возражаю, когда мой сосед бьет жену, а соседка колотит мужа — они самовыражаются! Я не лезу, когда парень, живущий в конце коридора, убивает себя героином, он — свободный человек! Я проявляю терпимость, когда банды молодых афроамериканцев режут друг друга, живут в жутких гетто, я все принимаю, все, все…
В таком вот роде.
ЭЛЬКЕ
Космо был возбужден, он чувствовал вдохновение и проработал до рассвета. А потом пришла эта боль — жестокая и привычная. Ему казалось, что щебечущие птицы нападают на него, лезут в уши, чтобы добраться до спинного мозга и выклевать его; свет дня уподобился сверкающему лезвию, проникающему под веки, чтобы воткнуться в мозг; даже цветы стали вызывающе яркими и приобрели невыносимо четкие очертания… Когда он вошел в дом и почувствовал запах хлеба, который Жозетта поджаривала к завтраку, на него накатила тошнота, а рвота только усилила головную боль… следом возникли образы: однообразные, мрачные, угрожающие.
«Какие образы? — спросила я. — Что ты видишь?»
«Это невозможно описать, — сказал он. — Стоит мне закрыть глаза, и меня ослепляют алые молнии… Все полыхает, все кипит и мерцает…»
«Так же было с твоим отцом в Фонтенбло», — тихо проговорила я.
И тут, ваша честь, произошло нечто такое, чего я до сих пор не могу объяснить, хотя прокручивала ту сцену в голове бессчетное число раз. Космо махнул рукой и — возможно, нечаянно — ударил меня по губам, я отскочила, потрясенная болью, и в этот момент в комнату ворвалась Жозетта. Я уверена, она подслушивала под дверью.
«Сожалею, мадемуазель, — сказала она, — но теперь вам и правда пора, скоро придет врач».
Не говоря ни слова, Космо отвернулся к стене.
Не знаю, есть ли у вас дети, ваша честь, но скажу вам, что после подобной сцены хорошо вернуться домой к маленьким существам, которые ждут вас и зависят от вас, и заняться с ними самыми обычными делами: расчесать волосы, помирить, помочь с математикой. Хорошо, когда можешь вложить всю свою любовь в приготовление обеда, старательно почистить горох, взбить яйца, довести до нужной консистенции на маленьком огне английский крем, а потом отправиться на огород и прополоть его привычными ловкими движениями: вы наклоняетесь и идете вдоль грядки, прореживая морковку — каждой должно хватить места, чтобы вырасти вширь и вглубь и прокормить семью следующей зимой. Замечательно иметь работу и знать, что тебя ждут в определенном месте в определенное время. В тот вечер я улыбалась клиентам; я дарила им свое внимание и думала, что буду вечно благодарна «Фонтану», потому что впервые увидела Космо именно там, и не стану паниковать, услышав имя Космо, я буду спокойно ждать, когда он позвонит и скажет, что кризис миновал, и он вернулся в Париж, и все хорошо.
Он не позвонил. Он написал из Парижа в середине недели. Это единственное письмо, которое я получила от Космо, и я вам его прочту.
Моя Эльке, писал Космо, теперь ты видела.
Теперь ты с ней встретилась — с твоей единственной серьезной соперницей, с той, что проникла в меня глубже тебя. Мигрень, моя спутница, моя супруга. Нас связывают жестокие узы, и развод невозможен. Когда она овладевает мною, кажется будто топор разрубил мою голову пополам и я превратился в двух разных людей…
Во мне живет темный, свирепый, полный ненависти человек. Его ненависть — то самое чувство что разделяет и объединяет моих родителей; топор — та глухая молчаливая война, которую ведут друг с другом Андре и Жозетта с самого моего раннего детства. Меня произвели на свет два этих антипода, и я могу преодолеть противоречие, только воплощая его на сцене, я не должен сидеть на одном месте, чтобы не попасть в ловушку. Но темный человек то и дело ловит меня. И тогда все, что я знаю о мире и его несчастьях, захлестывает меня и я оказываюсь во власти жутких образов… Ах, Эльке! Как жаль, что ты в такие моменты не можешь оказаться в моей голове и заснять все, что там происходит!
