Однажды мать Авиталь начала пилить мужа за то, что он купил свежий хлеб, хотя они еще не доели вчерашний, и он в ярости выбросил в окно и его. Я хотел сказать, что он выбросил и его тоже, надеюсь, вы поняли. В том смысле, что кроме яиц, он избавился от хлеба.
КОСМОФИЛ
Космо играл Яйца. Он играл Хлеб.
БАТОН
Вот что я хотел вам рассказать. Франк швырнул меня через комнату — Космо вспомнил историю Авиталь — Эльке внимательно слушала — и это стало отправной точкой нового спектакля.
КОСМОФИЛ
Благодарю Батон за то, что он рассказал нам о происхождении знаменитого номера…
Когда Космо использовал эту ситуацию в театре, он вовсе не собирался издеваться над стариками. Чем комичнее зрелище, тем трагичнее его суть. Зрители смеялись, но в их смехе были боль, тяжелые воспоминания, тревога за собственное будущее.
То же самое с Гюставом Рибодо: издеваться над пьяницей, задирающим рубашку и бахвалящимся шрамами, можно, только если не знаешь его историю. Потому что, как только узнаешь, насмехаться уже не хочется.
Кажется, мы начинаем понимать природу гения Космо: он обожал истории.
ЭЛЬКЕ
Именно так. Еще и по этой причине я опровергаю слова, сказанные здесь экспертом-психиатром. Космо не хотел становиться Богом. Это его не интересовало… именно потому, что, с точки зрения Бога, истории нет, да и точки зрения у Него нет, Он слеп, глух, нем и всеведущ, тогда как мы, человеческие существа, не только смертные (как улитка или слизняк!), но и осознающие, что мы смертны, имеем собственное мнение и свой взгляд на вещи, и это делает нас такими чувствительными: мы с изумлением сознаем — во всяком случае, те из нас, у кого есть время и желание подумать, — что выбора нет: мы здесь и сейчас, а потом, очень скоро, оказываемся в другом месте и другом мгновении. И тут каждый из нас — даже те, у кого нет ни времени, ни склонности к рефлексии, — принимается рассказывать свою жизнь, как историю, и это лучшее, что мы делаем, потому что истории сами по себе не существуют, мы их создаем, и холим, и лелеем, и зависим от них, поскольку не верим, что все предрешено заранее и наша судьба находится в руках Всевышнего, значит, только они, истории, способны превратить хаос нашей жизни в судьбу. Все мы — ходячие романы, населенные главными и второстепенными персонажами, полные иносказаний, напряженного ожидания, драм, скучных описаний, тайн, с завязками и развязками. Ты рассказываешь мне свою историю, я рассказываю тебе свою, и твоя история становится частью моей…
ФРАНК И ФИОНА
Довольно, мама, остановись Бога ради! Это невыносимо!
ЭЛЬКЕ
Дети, не моя вина, что Романистка возложила на меня тяжелую ношу и говорит моими устами. Поверьте, мне тоже непросто… Ее слова тяжелы, как камни…
ФРАНК И ФИОНА
Но мы же не в XIX веке, невозможно, в конце концов, досаждать судье абстрактными идеями и переливать из пустого в порожнее! Если будешь продолжать в том же духе, он устанет от слушаний, выкинет к чертям книжку и сядет к телевизору! И что тогда с нами будет?!
МОСТИК
Лично мне трудно следовать за философствованиями этой дамы, но одно я знаю точно: время странно влияет на людей. Я нахожусь тут с конца XIX века и повидал немало разных персонажей — конечно, в геополитическом смысле, такое местоположение не назовешь стратегически важным, и мои знания о природе человека менее обширны, чем у героя «Моста через Дрину», вам знаком этот изумительный роман Иво Андрича, ваша честь? Нет? Он повествует о многовековом существовании каменного моста, расположенного на перекрестке цивилизаций, в Боснии-Герцеговине, если не ошибаюсь… Короче говоря, я скромно перекинут через речку Арнон, между двумя лугами, где пасутся коровы; сегодняшние крестьяне даже не помнят, зачем их предки меня соорудили — я и сам успел забыть! — но я знаю, что время и стихии — дождь, мороз, ветер, зной — мало-помалу состарили и подточили меня, цементные ступени стерлись, ограждения проржавели, через трещины проросла трава, но таково привычное и, если хотите, научно предсказуемое развитие материи, тогда как то, что делает время с людьми, весьма странно.
Приведу пример. В данный момент этих слушаний вы наверняка убеждены, что враждебность Франка к Космо — константа этой истории, что она зародилась в день их встречи, усиливалась с течением лет и, наконец, вылилась здесь в инвективы на тему клоуна-развратника. Возможно, вы даже подумали, что Франк тем или иным образом замешан в убийстве артиста, пусть даже не его рука держала нож (иначе он не заявил бы так дерзко в самом начале слушаний: «Будь он проклят, этот Космо…»).
Так вот, заявляю со всей ответственностью: он ни при чем. Время влияет на людей непредсказуемым образом, случаются повороты и пертурбации, неожиданности, противоречия, кризисы и моменты полного затишья, и в отношениях Космо и Франка имел место период согласия и даже, не побоюсь этого слова, дружбы.
В тот летний день 1976 года — не знаю, помните ли вы, ваша честь, что тогда стояла невероятная жара, — они устроили пикник на берегу реки, у моего подножия…
Я знал Космо с его раннего детства. Я имел счастье быть любимым этим человеком и могу только присоединить свой голос к женскому хору: когда Космо кого-то любил, он умел дать это почувствовать. В тот год Эльке, по моим подсчетам, было около сорока. Франку — тринадцать, а Фионе — восемь лет.
Эльке поставила машину на траве, совсем рядом со мной.
«Обожаю этот мостик, — сказал Космо. Я приходил сюда в детстве, чтобы поговорить с самим собой».
Так оно и было, и я храню об этом нежнейшие воспоминания, ваша честь. Я присутствовал при рождении — в зачаточной, но уже впечатляющей форме — первых театральных монологов артиста: он стоял на мне, как на подмостках, и часами заливался соловьем, обращаясь к коровам, рыбам и полевым цветам… Иногда, забыв о времени, он не замечал, что на землю опустились сумерки, и пленял своим красноречием даже звезды.
В тот день Космо и дети разулись, прежде чем взойти на меня, цемент холодил босые ступни, ветви деревьев сходились над их головами. Космо предложил сыграть в игру: нужно было бросить камешек в воду с метровой высоты и не наделать брызг.
«Как это у тебя выходит?» — спросил удивленный Франк.
Стиль игры Космо и впрямь поражал. Вода попросту заглатывала камень, как будто Арнон открывал рот и тут же его захлопывал. Космо продемонстрировал Франку свою технику. Фиона тоже захотела попробовать, она кидала и кидала камешки, но у нее ничего не выходило. Потом Космо научил Франка цепляться коленями за перила и опрокидываться головой вниз к самой воде. Франку было всего тринадцать, но он уже перерос Космо и почти касался носом воды. Фиона была слишком маленькой, чтобы хотя бы попытаться повторить подвиг брата; она почувствовала себя исключенной из игры и надулась. Не обращая на нее внимания, мужчины принялись играть в «блинчики». Их камешки отскакивали от поверхности Арнона пять, шесть раз — у Космо один прыгнул семь раз. С момента моей постройки я неоднократно имел удовольствие следить за этой игрой и — приношу извинения феминисткам, чью борьбу горячо поддерживаю, — могу сказать, что только мужскому запястью удается правильное движение. Бывают, конечно, исключения, но я их не наблюдал. Фиона, во всяком случае, не была счастливым исключением. Она сделала попытку, и — плюх! — ее камешек тут же ушел под воду. Мужчины расхохотались. Она побагровела от ярости, развернулась и сбежала вниз по ступенькам, громко топая босыми пятками. Подошла к Эльке — она лежала на лужайке под деревьями, — взяла из корзинки для пикника своих плюшевых друзей и отправилась дуться в сторонку.
ЭЛЬКЕ
Мостик уже сказал, что в тот день было очень жарко: тонкие солнечные лучи проникали сквозь листву и плясали на воде ослепительными бликами. Я как будто перенеслась в Венсен, вспомнила, как очень давно, осенью, в воскресный день, сверкала вода озера Домениль в Венсенском парке. Мсье Денен привез нас на прогулку, он держал меня за руку, и мы стояли рядышком на мостике и смотрели, как качаются на воде листья — красные, желтые, оранжевые, с ажурными краями. Иветта сфотографировала нас, меня, совсем маленькую, и моего отца — он казался таким высоким и красивым в своем дорогом костюме и фетровой шляпе… Ах, ваша честь, я была влюблена в отца так же, как мама! Я обожала, когда он брал меня на руки и устраивал поудобнее на левом боку, я до сих пор помню, как сжимала тоненькими ножками его тело — я была легкой, как пушинка! — он носил меня так часами, и это было замечательно. В тот день в Венсене он показывал мне цветы, называл каждый по имени, там были заросли азалии и безвременника и целое море настурций, они колыхались под легким ветерком, желтое на зеленом, их тени танцевали, сплетаясь и расплетаясь, в мягком свете октябрьского дня, а воздух был таким нежным и сладким, что хотелось плакать… Почему те далекие воспоминания добавились к сегодняшним ощущениям? Именно это имеет в виду Мостик, говоря о странном воздействии на нас времени: его неумолимую хронологию то и дело нарушают могучие волны, приходящие то из прошлого, то из будущего; жить hic et пипс[10] — таков рай по Будде и ад по «Альцгеймеру», но большинство смертных каждое мгновение испытывает на себе влияние иных времен и других мест… Где сейчас цветы Венсенского парка? А эти блики света на глади Арнона — они здесь, они реальны? Возможно, это всего лишь оптическая иллюзия, но что такое иллюзия? Мы видим то что видим, и в каком-то смысле все иллюзорно, не так ли? Небо на самом деле вовсе не голубое, а солнце не встает и не заходит…
