Сегодня утром муж объявил, что получил захватывающее письмо от женщины по имени Дороти Аддео. Я вырвала у него письмо. Дороти писала:
Поздравляем Вас, мистер Бродвей. Ваш дом в Лестере попал в вероятную зону грядущего Великого События.
Я задумалась: что за великое событие такое? Встреча нового тысячелетия?
Читаю дальше:
Представьте утро, мистер Бродвей. Вы готовитесь к рабочему дню. Решаете, что приготовить на завтрак или какой костюм выбрать. Заслышав шум на улице, Вы спешите к окну и видите, что перед домом остановился фургон службы безопасности. Из него выходит солидный седовласый джентльмен с чемоданчиком, пристегнутым к запястью наручниками. Шагая между охранниками, он уверенно направляется к Вашей двери.
Звонок. Вы отпираете, и Вас приветствует Дэйв Сэйер — член призовой комиссии издательской клиринговой палаты:
— Мистер Бродвей, вы стали мультимиллионером! И я привез вам выигранные миллионы.
С этими словами он отпирает чемоданчик, и прямо перед Вашими глазами лежат 2 200 000 фунтов стерлингов наличными! Клянусь, Вы никогда не чаяли увидеть столько денег разом — тем более наличными!
По обилию восклицательных знаков можно судить, что Дороти уже разволновалась, но, к счастью, эстафету принимает Дэйв Сэйер. Он пишет моему мужу:
Дорогой кандидат в победители. Если Вы выиграете наш Приз в сумме 2 200 000 фунтов, мы тут же окажемся у Ваших дверей, вместе с телерепортерами, чтобы Ваш триумф видела вся страна. Как наш друг и потенциальный миллионер, Вы понимаете, что дать Вам столько денег мы можем лишь одним способом: продавая журналы.
Я так и не дочитала до конца, поскольку обнаружила предусмотрительно приложенный к письму глянцевый листок с образцами обложек журналов, каждый размером с марку. Среди журнального мусора вроде «Хор и орган», «Декоративные карпы», «Мускул и фитнес» нашлась «марка» «Лондонского книжного ревю». Я ее вырезала и приклеила на купон для розыгрыша призов. Отныне по утрам буду дежурить у окна, с нетерпением ожидая шума на улице.
Они уехали. Я брожу туда-сюда по пустым гулким комнатам. Иногда тащу за собой стул, сажусь и слушаю тишину.
У нас четверо взрослых детей, в возрасте от двадцати одного до тридцати двух лет. За десять лет графики их приездов-отъездов менялись, но неизменно стоило закрыть дверь за одним ребенком, в поисках приюта ее открывал другой. Они приходят беженцами, спасаясь от несчастной любви, или финансового кризиса, или и того и другого сразу (обычный вариант). Ни один нормальный родитель не откажет детям в крове на время шторма, хотя верно и то, что иногда они приносят с собой непогоду: в доме могут поселиться тучи депрессии и туман непонимания.
О каком солнце речь, если на втором этаже дома тоскует, собирая осколки разбитого сердца, взрослый ребенок. Его уже не усадишь на колени и не пообещаешь, что за хорошее поведение ему разрешат раскладывать варенье по вазочкам. Ему не прикажешь побриться, вымыть наконец засаленные волосы или лечь спать в нормальное время. Разбитое сердце не исцелится быстрее от рассказов и сказок. И если уж мы заговорили о советах — никогда, ни в коем случае не критикуйте ту, которая разбила сердце. Однажды мое терпение лопнуло (смягчающее обстоятельство, ваша честь: довели) и я заорала: «Да чтоб ее переехало!» Знаю, жестоко. К тому же глупо, потому что разбитое сердце и та, что его разбила, через неделю воссоединились и он умчался на крыльях страсти, оставив шесть пачек кукурузных хлопьев под кроватью и стойкий запах тоски, который не поддается никаким освежителям воздуха.
По мнению многих, стойкий запах тоски — идея смешная и вычурная, и скорее всего в комнате воняет сдохшая под полом мышь, однако мне версия с тоской ближе: поднимать все эти доски, знаете ли…
— Ну и как жизнь, когда дети выросли? — спрашивают у меня.
— Как в отпуске, — отвечаю. А точнее — как в медовом месяце. Можно вволю обжиматься на диване и не отпрыгивать друг от друга виновато, заслышав за дверью шаги взрослого ребенка.
Множество женщин страдают от синдрома пустого гнезда, а пустоту в жизни пытаются заполнить курсами по ремонту автомобилей или драматическим кружком. А у меня, как я теперь вижу, было все наоборот. Я сильно страдала от синдрома полного гнезда, и порой родительские обязанности казались мне непомерными.
Я была никудышной матерью. Первенца не доносила, и первый месяц о нем круглосуточно пеклись врачи и сиделки — все высококвалифицированные специалисты, в отличие от меня, невежественной девятнадцатилетней вертихвостки. До тех пор детей я видела в лучшем случае на иллюстрациях у доктора Спока в «Книге о здравом смысле, младенцах и детях».
Кстати, я никогда не понимала, почему бедного доктора Спока так поносили, да и до сих пор ругают. Буквально на днях слышала по радио, как один из его очернителей связал либерализм Спока с нынешним расцветом хулиганства, нечистоплотности и вандализма.
Мне же книги Спока помнятся совсем иными. Вовек не забуду его суровый совет, как отучить малыша вылезать из кроватки по ночам. Измученным бессонницей родителям доктор Спок рекомендовал набросить на кроватку сетку от бадминтона, крепко завязать ее по углам и зажать уши, чтобы не слышать воплей ребенка. Чем не отрывок из «Ухода за младенцами» пера Энн Уиддекомб[25]?
При выписке мой малыш весил всего два с половиной килограмма. Совсем кроха, очень удобно, ведь выносить его на прогулку и возвращаться приходилось тайком: хозяин не терпел в своем доме детей. И если я не шныряла к входной двери и обратно с ребенком под пальто, то сидела, согнувшись над кроваткой, мерила его пульс и проверяла, дышит ли он еще. Теперь-то я знаю, что для большинства родителей это нормальное поведение (проверять, а не шнырять), но тогда, в девятнадцать, была убеждена, что не сумею сохранить в живых такое хрупкое существо. По утрам я с замиранием сердца подходила к кроватке, видела, что глазки у него открыты или что он машет ручкой, это мне казалось чудом, и на какое-то время я чувствовала себя настоящей матерью.
Уж не знаю как, но мне удалось сохранить в живых и его, и троих остальных. Ныне все они здоровые, а временами и веселые, и у каждого свой собственный почтовый индекс. Что еще важнее, теперь рядом с ними другие люди, которые их любят и о них заботятся. Пожалуй, самое время избавиться от старой сетки для бадминтона.
«Лет двадцать назад тут было неплохо», — слышала я повсюду от пожилых обитателей муниципального района Гиптон в Лидсе. И верно — если прищуриться и напрячь воображение, то понимаешь, что давным-давно Гиптон был приятным местечком, где можно было воспитывать детей: улицы широкие, дома просторные, есть игровые площадки. Однако стоит приглядеться повнимательнее, сразу видно, что район пережил ужасную катастрофу.
В арсеналах сверхдержав хранятся бомбы, которые убивают людей, не разрушая зданий. Тут произошло обратное. Инфраструктура погибла, а люди выжили и ютятся в руинах.
Я ездила в Лидс довольно давно, но увиденное преследует меня по сей день. Никак не могу отделаться от картины: сгоревшие дома, разломанные тротуары, заколоченные магазины. Не верится, что это место находится в Англии и что до Сити Лидса — ультрасовременного, сверкающего благополучием — нужен всего лишь автобусный билет за 70 пенсов.
Жители других районов называли население Гиптона «животными», причем так часто, что я не удивилась бы, обнаружив там жирафов и слонов, которые пасутся в заросших садах у заброшенных домов. Называть людей животными — значит не считать их людьми. Это оскорбление; намек, что у них нет чувств, что они равнодушны к обидам, что сами заслужили страдания и нищету.
Жители района Гиптон, разумеется, часть человечества. Пока я там была, ко мне ни разу не обратились грубо, я ни разу не ощутила угрозы, хотя слыхала жуткие рассказы от тех, кто шаг боится сделать из дому, опасаясь кражи или поджога.
Молодежи отчаянно нужны деньги на наркотики, особенно на кокаин и крэк, и былой кодекс чести преступников — у своих не воровать — тут уже давно не соблюдается. В Гиптоне царит диктатура самцов-подростков, как и во многих других районах, трущобах и деревнях. Будущие поколения прочтут наши хроники и удивятся, как это такие маленькие банды бедных, бесправных мальчишек подминали под себя огромные районы.
В юности я не знала ни одного парня или мужчины, который бы сидел без работы, и в Гиптоне ситуация была такой же. Молодые люди по утрам вставали и шли на работу. Двадцать лет назад в автобусах ездили кондукторы и следили за порядком на втором этаже. Для ухода за саженцами в городском парке имелся садовник. Уборщиц хватало, чтобы поддерживать чистоту в общественных зданиях. Муниципалитет нанимал достаточно рабочих, чтобы недвижимость не превращалась в бельмо на глазу. Местные магазины процветали, ведь людям было что тратить — они получали зарплату. Пабы и клубы были местом встречи приятелей. Работа, нередко очень тяжелая, компенсировалась фабричными вечерами и ежегодным балом-маскарадом. И главное, пожилые мужчины и женщины не боялись старости, они следили за молодежью и при необходимости одергивали хулиганов.
