— На востоке горит, — прошептала Катенька, в который раз поправляя шапку. — Неужели рассвет?
— Костер зажгли, — сказал Колхозкин. — Серых, что не растворились после бойни, жарят под усиленной охраной. — Он пробормотал: — Это и хуже, кстати. Там, наверно, все патрули: кому ж охота на морозе посреди ночи по городу ходить: в тепле у костра приятнее. Не остановит твоего Ионыча никто.
— Дядя Ионыч хороший… — начала было Катенька, но грубый Колхозкин дернул ее за руку:
— Хватит уже, наслушались твоих сказочек! — Он задумался вслух: — Надо тогда сразу в отделение идти; там точно кто-то будет. — Колхозкин потащил Катеньку в темный переулок. — Тут срежем.
Они сделали всего пару шагов, как вдруг услышали голос:
— Пронесшейся грозою полон воздух…
Колхозкин замер. Катенька сразу узнала голос, радостно воскликнула:
— Дядя Федя! Откуда ты тут?
Сокольничий вышел из тени. Вид у него был сонный. И двигался он странно, как сомнамбула.
Катенька прошептала:
— Дядя Федя… вы спите?
Федя пробормотал:
— Пронесшейся грозою полон воздух… — поднял руки; хотя нет, не руки он поднял вовсе, а щупальца: острые, опасные.
Катенька закричала:
— Дядя Колхозкин, бегите! Бегите!
Но вредный Колхозкин и не думал бежать. Он схватил с земли палку и кинулся на мертвяка; охнул, пробитый щупальцем насквозь, но сделал еще полшага, насаживая себя на щупальце, взмахнул палкой, пытаясь достать дядю Федю, но не достал, уронил палку и обмяк.
Катенька упала на колени. Хотела закричать: воздуху не хватило. Хотела заплакать: не хватило слез. Сокольничий выдернул щупальце из Колхозкина: тот упал. Федя подошел к Катеньке и вяло прошептал:
— А меня Ионыч оставил переулок сторожить на всякий случай. Говорит: раз уж мы тебя покрываем, Федя, так будь любезен пользу приноси.
— Ты не спишь, дядя Федя? — спросила Катенька.
— Не спится что-то, Катенька, — ответил сокольничий. — Хочется спать, да не уснуть никак. А если усну, только хуже станет: во сне жуки. И кто знает, на кого они в этот раз заползут. А кроме меня ведь стряхивать их некому. Некому, лапушка!
Катенька опустила голову и уснула; словно выключили ее.
Сокольничий взял девочку на руки и понес обратно в дом.
Город накрыли синие сумерки.
— Как красиво, — восторженно прошептала Саша, изящной ножкой приминая снег на черепице. — Как давно мы с тобой не забирались сюда, на крышу!
— Давненько, эт точно, — рассмеялся Рыбнев.
— Закат чудесный. — Саша хитро улыбнулась. — Скажи, Рыбнев: смог бы ты докинуть камешек до заходящего солнца?
— Ты же знаешь, — Рыбнев усмехнулся, — что я — чемпион по метанию учебной гранаты; у меня даже специальный диплом ФСД есть за подписью самого Рикошета Палыча.
— Я так долго тебя не видела, не разговаривала с тобой… — жалобно протянула Саша. — Кажется, я всё о тебе позабыла!
— Ну, гляди…
Рыбнев протянул руку и отломал кусок намерзшего на трубу льда. Взвесил в руке: тяжелый. Поднялся, прищурил глаз: до горизонта далековато будет, да и крыши большую его часть загораживают. Ну да ничего. Саша разницы всё равно не заметит.
— Ты сможешь, Рыбнев! — воскликнула Саша и беззаботно засмеялась.
— Еще бы! — крикнул Рыбнев, с наслаждением вдыхая чистый морозный воздух, размахнулся и кинул.
Полетела ледышка: над черными крышами полетела, над седыми дымками, над промороженными человеческими судьбами — прямо вдогонку за солнцем.
— Ну как? — спросил Рыбнев, плюхаясь на снег рядом с Сашей, обнял ее. — Довольна?
Саша вглядывалась в закат.
— Рыбнев, смотри! Смотри! — Она вдруг подскочила. — Кажется, на солнце была вспышка! Ты докинул все-таки! Докинул!
Рыбнев расхохотался. Саша наклонилась к нему, прижала ладошки к щекам, серьезно заглянула в глаза:
— Рыбнев, скотина ты этакая: как же я тебя люблю!
Рыбнев чмокнул ее куда-то неопределенно, между губами и носом, ближе к левой щеке.
— Ладошки-то у тебя холоднючие. Простуды нам еще не хватало. Пошли-ка горячего чаю сообразим, Сашка.
— Пошли, — счастливо прошептала Саша. — Пошли.
Посреди ночи раздался телефонный звонок. Рыбнев выполз из-под теплой Сашиной руки, взял трубку.
— Алло!
— Добрый вечер, Рыбнев, — вкрадчиво сказала трубка.
Рыбнев взглянул на часы:
— Утро скоро, Рикошет Палыч.
— Заглянешь на площадь? — деловито осведомилась трубка. — Тут костер. Верхние языки пламени чуть не до неба: красота незабываемая.
— Приду, куда денусь, — сказал Рыбнев. Повесил трубку и в темноте пошел искать штаны.
— Рыбнев, ты уже уходишь? — сонно спросила Саша.
— Начальство вызывает, — признался Рыбнев.
Саша села на кровати, кулачками потерла глаза:
— Рыбнев, не уходи. Побудь со мной до утра: я мечтаю хоть раз проснуться раньше тебя.
— Не могу, родная, — сказал Рыбнев.
Саша в теплой ночнушке проводила его до двери. Обняла Рыбнева, прошептала:
— Не хочу отпускать.
— Надо, Сашенька.
Она надула губки:
— Что с тобой, Рыбнев? Ты какой-то чужой. — Саша охнула. — Неужели ты сегодня уже уезжаешь?
— Нет, не сегодня, — сказал Рыбнев. Он хотел сказать Саше о том, что у него чувство, будто у пропасти стоит. А вокруг темень непроглядная, и неизвестно, в какой именно стороне пропасть, а в какой — твердая земля. Один неправильный шаг — и сорвешься. Но Рыбнев не особо верил в предчувствия и решил не пугать Сашу попусту.
— Скоро буду, — сказал Рыбнев, поцеловал Сашу в щечку и ушел по скрипучей лестнице.
Основной костер и вправду был большой; походил на индейский шатер, охваченный прожорливым пламенем. Вокруг расположились костерки поменьше, на которых жарили мертвяков, наглухо примотанных к вертелам. У каждого такого костерка стоял повар и солдат с автоматом. Народу было много, но пили умеренно; бойцы так вообще не пили и с завистью смотрели на хмурых краснолицых гражданских, которые стукались початыми бутылками. Веселых криков и песен, как в прошлую попытку праздника, почти не наблюдалось — в людях присутствовала холодная злая уверенность, что этот ранний завтрак (или поздний ужин) — самая лучшая месть мертвякам и о празднике не может быть и речи: для пушкинских это было продолжением боя.
Рыбнев обошел костер, но Рикошета Палыча не нашел. Нечаянно въехал плечом в молодого парня с залитым кровью лицом. Парень извинился и попросил у Рыбнева сигарету. Рыбнев, сжалившись над парнем, отдал ему всю пачку. Парень вежливо поблагодарил и спросил:
— Как вам погодка?
— Холодно, — честно ответил Рыбнев.
— Весной пахнет, — сказал парень и исчез в глухой подворотне.
— Любезный Рыбнев! Как хорошо, что ты пришел!
Рыбнев обернулся и пожал руку возникшему будто из-под земли Рикошету Палычу. Рикошет Палыч как всегда был одет элегантно, но не по погоде: белое пальто до пят, через плечо перекинут полосатый красно-белый шарф, на голове — изящная фетровая шляпа с гусиными перьями.
— Вам не холодно, Рикошет Палыч? — спросил Рыбнев, с детским страхом и любопытством разглядывая одежду начальства. — Не по сезону вы как-то.
— Главное, любезный Рыбнев, закаляться: не только телом, но и духом, — ответил Рикошет Палыч. Сделал серьезное лицо. — Мне надо с тобой кое-что обсудить.
— Я тоже хочу кое-что обсудить, — сказал Рыбнев, дивясь собственной смелости, и выпалил: — Хочу жениться, Рикошет Палыч. Уволиться из службы и жениться.
— Чудеса да и только! — Рикошет Палыч, кажется, не выглядел удивленным. Он ловко забрал у проходившего мимо мужичка в красной вязаной шапке шампур с ломтями мяса и печеной картошечкой в мундире. Откусил сам, предложил Рыбневу. — Будешь?
— Нет, спасибо, — сказал Рыбнев.
— Эх, Рыбнев-Рыбнев, — сказал Рикошет Палыч, всовывая рассерженному мужичку в руку червонец. Мужичок расцвел, раскланялся и отчалил. Закричал: «Платоныч! Водки налей и поскорее!»
Рикошет Палыч ласково посмотрел вслед мужичку:
— Русский человек! Ради будущего счастья таких людей мы и работаем, Рыбнев, любезный мой друг! — Повернулся к Рыбневу. — Посуди сам: разве могу я отпустить такого ценного сотрудника, как ты, да еще в такой критический момент, когда во время поездки в Пушкино таинственным образом пропал другой мой ценный сотрудник — Владилен Антуанович?
— Считается, что Антуашка попал в бурю и погиб, — заметил Рыбнев.
— Но у тебя другое мнение? — уточнил Рикошет Палыч.
— Я нашел его вездеход, — сказал Рыбнев.
Рикошет Палыч тщательно прожевал самый большой кусок мяса и вкрадчиво поинтересовался:
