Он вышел к школе не там, где обычно, каждый год, подходил к ней со стороны улицы, качая портфелем, провожаемый мамой или бабушкой, которые несли, по случаю первого школьного дня, букет сиреневых и розовых астр. Передавали ему букет, целовали, и он вливался в шумный, говорливый поток, где мелькали знакомые лица товарищей, нарядные девичьи платья, букеты и торжественно, бравурно играл репродуктор. Он вышел к школе с тыла, со стороны старого производственного здания, на фасаде которого была укреплена пожарная лестница, и они, убегая с уроков, лазали по этой лестнице, пачкая ржавчиной руки, забирались на крышу и там, среди нагретого солнцем железа, курили сигареты, играли в карты, пили одну на четверых горькую бутылку пива.
Ваха прокрался к зданию, которое было цело, косо чернело крышей, из-за которой неслись врассыпную бесшумные пучки трассеров. Лестница была похожа на процарапанные черточки, исчезавшие в высоте. Хватаясь за ледяные поперечины, оставляя на них часть своей кожи, он двигался вверх вдоль фасада, слыша, как лестница гудит от ветра. Крыша была покрыта снегом, который от его шагов раскалывался на хрупкие ломти, и их подхватывало и сносило вниз.
Он пересек крышу и вышел на другую сторону здания, откуда открывалась школа. Она чернела среди заснеженного двора обвалившимися зубцами стен. Была похожа на старый ящик с ячейками, куда помещали бутылки. Ячейками были классы, коридоры, актовый зал, живой уголок, ботанический сад. За обладание школой шел двухдневный кровопролитный бой, она переходила из рук в руки, по ней непрерывно работали авиация и артиллерия.
Он увидел танки, плотно прижатые к стенам, их едва различимые в ночи пушки, черные траектории следов, оставленных на снежном дворе. Ваха замерз, руки плохо слушались, когда он снимал трубу гранатомета, устанавливал ее на железном ограждении крыши, выбирая цель. Он выбрал ближний танк, не думая о школе, в которой проучился до восьмого класса, о школьных вечерах и театральных репетициях, которые любил посещать. Он удивлялся, почему нет охраны, нет постовых и танки беззащитны перед его гранатометом. Он прицелился, положив палец на спуск. Снова отстранился от гранатомета, желая успокоить дыхание, чтобы бить наверняка, без промаха.
«Аллах акбар!» – сказал он шепотом. Медленно приник к гранатомету, выцеливая ближний танк, наполненный литой тьмой. Выстрелил. Граната с шелестом улетела вниз, уменьшаясь, как маленькая комета, оставляя гаснущий млечный хвост. Встретилась с танком. Превратилась в белый бенгальский огонь, прожигая броню, погружая в нутро танка раскаленное жало. Гулкий взрыв разорвал изнутри машину, ударил из люков едкой зеленой гарью. В зареве взрыва, осветившем всю глубину школьного двора с темными, посаженными им когда-то деревьями, забегали люди, похожие на муравьев, когда в спящий муравейник суют горящую палку. Они стреляли из автоматов наугад, рассылая вокруг бессмысленные, слепые очереди.
Ваха достал из-за спины вторую гранату, вправил луковицу в трубу гранатомета и, стоя в рост, вспомнил бесстрашие Басаева на крыше башни, под огнем русских снайперов. Прицелился в соседний, отчетливо различимый танк, с катками, фальшбортом, нашлепками активной брони, с длинным тяжелым орудием.
«Аллах акбар!» – сказал он, радуясь гибели первого танка, беспомощности и страху врагов. Выстрелил. Граната, как маленький метеор, полетела вниз, ударила рядом с танком и пошла отскакивать, словно плоская галька от морской воды, разбрасывая яркие брызги.
Автоматчики засекли выстрел гранатомета, полет гранаты. Различили на крыше дома стоящего стрелка с трубой, озаренного светом горящего танка. Несколько автоматов ударили вверх под разными углами, скрещивая на крыше длинные мерцающие иглы. Ваха почувствовал укол в грудь, стал падать с крыши. И пока падал, его не оставляла жгучая боль в груди и ожидание того, что за спиной у него вырастут крылья. Он кувыркнулся в снег, как подстреленный рябчик, и солдаты осторожно приближались к бездыханному телу, наставив на него автоматы.
Сержант Клычков, по прозвищу Клык, попавший в плен вместе с рядовым Звонаревым, не сомневался, что случившееся с ним несчастье преодолимо. Силач, везучий, почитаемый во взводе за бесстрашие, грубую справедливость, соленые шутки и умное самообладание в бою, он верил в свою удачу. Знал, что не погибнет на этой войне и благополучно, живой и невредимый, вернется домой, в воронежский фабричный городок, где ждет его родня, интересная и денежная работа в охранном предприятии и разведенная соседка Надька, весело и бесстыдно учившая его любовным забавам. Пуская гранату в окно дымящего здания, прыгая с пулеметом наперевес через воронки, рассматривая убитого чеченца, чью грудь разворотила очередь его пулемета, он испытывал чувство, будто кто-то невидимый благоволит к нему, оставляет его в живых, устраняет из жизни тех, кто хотел бы его умертвить. Заглядывая в платяной шкаф разгромленной квартиры, кидая в костер ножки столов и стульев, выпивая стакан трофейной водки и рассказывая хохочущим солдатам похабный анекдот, Клык не сомневался в своем превосходстве не только над товарищами, не только над стреляющими в него врагами, но и над невидимой, витавшей в развалинах силой, управлявшей судьбами людей, исходом боев, течением этой войны, на которой ему гарантирована безопасность и жизнь.
Когда его оглушили в подвале, обмякшего, с тупой болью в затылке проволакивали по черному подземелью, кидали в липкую зловонную лужу, стреляя над его головой в невидимых преследователей, вытаскивали из чугунного люка, подталкивая стволами автоматов, били ногами на грязном снегу, наклоняя оскаленные бородатые лица, стаскивали полуобморочного, с выбитыми зубами и залитыми кровью глазами в холодный, обитый железом отсек, Клык, страдая и охая, сохранял в себе скрытую силу и злость. Был убежден, что вырвется от чеченцев, жестоко и беспощадно им отомстит. Найдет в каземате, среди ржавых листов железа, лаз, по которому выберется и ускользнет. Или улучит момент, вырвет из рук врагов оружие и, расстреливая их в упор, проложит дорогу на волю.
Но когда привели его вместе со Звонарем на допрос, поставили под голой электрической лампой на замызганный пол, перед железным столом с замусоленной тетрадкой, когда в комнату вдруг вошел чернобородый, с чернильными выпуклыми глазами человек, остановился перед ними и стал молча, долго смотреть влажными немигающими глазами, Клык в этом взгляде внезапно почувствовал свою смерть. И когда человек ушел, оставив на полу комочки мокрой глины, и мозг начал медленно оттаивать, то поселившийся в нем ужас не исчезал, трогал изнутри ледяными щупальцами.
Начальник чеченской разведки Адам, показавший пленных Басаеву, приступил к допросу. Он не ставил себе задачу добыть у пленных ценную боевую информацию, которой те и не могли располагать. Он желал подчинить их своей воле, чтобы использовать в хитроумном замысле – с их помощью заманить штурмующую русскую часть в ловушку и там уничтожить. Он велел охране отвести в камеру щуплого, бледного рядового. Оставил в комнате для допросов сержанта, угадав его ужас, внезапную, поразившую его слабость.
– Ну что, сержант Клычков, пришла тебе пора отвечать за твои преступления. – Начальник разведки оглядывал Клыка с ног до головы, как лесоруб оглядывает дерево, которое нужно срубить, ищет на круглом, сильном стволе место, куда вонзит топор. – Мы знаем о тебе все. Наши люди следили за тобой постоянно, с момента, когда ваша разбойная армия вторглась в Чечню и вы шли по нашим дорогам и селам, сея кругом смерть и горе. В этой тетрадке собраны все твои преступления, записан каждый твой подлый шаг, – он поднял на ладонях замусоленную, с загнутыми краями тетрадь.
Клык стоял под голым, жестоким светом лампы, щурясь на свои хромированные наручники. Хотел сказать, что не совершал преступлений. Двигался вместе с замызганными боевыми колоннами по грязным, раздавленным дорогам. Проходил, не задерживаясь на марше, сквозь зажиточные села с красными кирпичными домами, железными, крашенными в зеленое, воротами, с островерхими, словно заряд гранатомета, мечетями. Мерз на ветру, прижимаясь к мокрой броне. Ел сухой паек, тоскуя по горячей еде. И с марша, задержавшись на день в наспех построенном лагере, был брошен в Грозный, в его первые пожары и взрывы, под пулеметы и винтовки снайперов. Он хотел сказать об этом маленькому человеку с красноватой бородкой, получившему над ним непомерную власть. Но язык разбух во рту, словно его укусила пчела. Мысли, толпившиеся в голове, не превращались в слова, роились беспомощно и бестелесно, как тени.
– Сегодня ты убил нашего народного певца Исмаила Ходжаева, – продолжал начальник разведки, чувствуя, как острие этих слов подобно топору погружается в живую толщу дрогнувшего, обреченного дерева. – Он был замечательный артист, любимец чеченского народа. Его песни были о любви, о свободе, о силе человеческого духа. Когда ваши бандитские войска вторглись в Ичкерию, он не мог оставаться просто певцом. Он взял автомат. Его учили петь и не учили стрелять. Тебя учили стрелять, убивать. Ты пришел к нам из своей проклятой России, чтобы лишить нас наших песен, наших певцов, нашей культуры. Что сделать с тобой за это?
