— Не убежит от вас это идиотское кино! — крикнул Пепек и зло погасил окурок сигареты о стол.
Гость вынул записную книжку.
— Чтобы вы не сомневались, друзья, эта записная книжка, — секретарь торжественно постучал золотым перстнем по сафьяновой обложке, — полна заметок и обоснованных жалоб жителей Валки. Все они будут фигурировать в программе очередного заседания Совета! Говорите, записываю: блок «Ц»…
— Ничего не пиши, — прошипел из темноты астматик. — Ты ведь уже записывал весной, а потом, видно, не то чтобы Совету показать, сам посмотреть в книжку не удосужился!
Баронесса побледнела. В этом «тыканье» рядового лагерника было такое презрение к члену Совета, что у нее от волнения начались перебои в сердце.
— Чудак, но человек неплохой, — развел руками папаша Кодл и кивнул головой куда-то вверх. Взглянул на часы. — Вас ждет еще долгая дорога, дорогой брат, а вы уже основательно устали. Это видно по вашему лицу. Только не перенапрягайтесь, здоровье дается нам один-единственный раз, да, да…
Его голос потонул в поднявшемся шуме и топоте: обитатели барака уходили, коридор наполнился шарканьем шлепанцев, кашлем. Секретарь скривил губы, встал, беспокойным движением одернул пиджак. Папаша Кодл положил ему руку на плечо и повысил голос, чтобы перекричать шум в комнате. Из щербатого рта вырывались шипящие звуки.
— Побеседовали и пойдем! — выкрикнул он, улыбаясь и поворачиваясь во все стороны. На его широком затылке блестели мелкие капельки пота. Вдруг, словно спохватившись, он приподнялся на носки и начал что-то нашептывать гостю.
— Прежде чем я попрощаюсь с вами и пожелаю вам доброй ночи, — прокричал молодой человек в спины уходившим, — хочу сообщить вам от имени Совета радостную весть: в ближайшие дни будет проведена кампания «Масло» и еще до рождественских праздников кампания «Зимняя одежда»! Поэтому я убежден, что нынешняя зима будет для вас намного… — Он не досказал: в комнате уже было слишком мало слушателей.
Секретарь нервно оглянулся на заместителя начальника лагеря.
— Ваше стадо воспитано весьма странно, — вполголоса сказал он, сознавая бессмысленность всей разыгранной здесь комедии.
— Я бы сумел согнуть их в бараний рог, не сомневайтесь, — вздохнул папаша Кодл, — будь другие времена. Эх, пропащая жизнь…
Вацлав и Гонзик догнали представителя Совета в коридоре.
— Я наборщик. — Гонзик бесцеремонно схватил секретаря за рукав. — Вы же издаете газеты, может быть, я вам понадоблюсь в этом деле?
— Я возьму вас на заметку, брат. — Секретарь устало провел рукой по лбу.
— Дайте мне совет, брат, как поступить в университет. — Вацлав решил не упускать этой возможности. Он рассказал свою историю.
Секретарь смотрел на него без всякого интереса. Для него лицо Вацлава было просто одним из многих лиц, виденных в лагере. В мыслях он уже ужинал в перворазрядном нюрнбергском отеле. Умыться, снять «рабочий» костюм, переодеться в черный и поскорее забыть проклятый лагерь, вонь похлебки, пота и нечистот. За день своей инспекторской поездки секретарь устал. Ему осточертели и свои собственные стереотипные фразы, и докучливые, до бесконечности однообразные жалобы лагерников. Ему не терпелось поскорее попасть в гостиницу: он заприметил там сегодня утром смазливую девчонку. С ней можно было бы приятно скоротать вечер. А тут теряешь время на бессмысленную болтовню.
Ему стоило больших усилий исполнить последние служебные обязанности этого дня.
— Сволочи! — он хрустнул пальцами. — Вот так они намерены извести чешскую интеллигенцию! Отказать ей в праве на образование, втоптать в грязь все великие священные традиции Коменского… Осквернить их псевдообразованностью рабочих… Тьфу! — сплюнул он с негодованием.
— Это я все и сам знаю. Мне нужна помощь, а не сочувствие! — ответил Вацлав.
Секретарь недоуменно протер поставленные слишком близко друг к другу глаза и подавил внезапный зевок. «Удастся ли увидеть ту девицу за ужином?» — вертелось у него в голове. У красотки была фигура, как у Лолобриджиды. Ему захотелось есть.
— Будь спокоен, камрад. Мы в Совете знаем о подобных случаях. Ты не один. Твоя фамилия? Хотя, впрочем, здесь темно, но папаша Кодл напомнит мне в канцелярии. Так ведь, брат?
— Конечно, конечно. — Папаша Кодл сбоку посмотрел на Вацлава и ребром ладони вытер мокрые губы.
Вацлав почувствовал, что нервы его отказывают после всех неудач сегодняшнего дня.
— Так зачем вы вообще сюда ездите, зачем притворяетесь, что вас интересуют наши дела, если заранее знаете, что вы для нас ничего не сделаете?
Секретарь был изумлен. У него даже дух захватило. Он собрался было изречь гневную тираду, но вдруг осекся.
— Ка-каким тоном… вы со мной говорите, — только и сумел пробормотать он.
— Я говорю то, что думаю! — запальчиво отрезал Вацлав.
Секретарь почувствовал, что прижат к стене. Ни один из десятков штампованных ответов, которые он нередко извлекал из своего реестра, как попугай пакетики с предсказаниями судьбы, в этот момент не годились. Он покраснел.
— По-вашему, Совет свободной Чехословакии — это благотворительное общество? У нас есть более важные задачи, чем забота о каких-то частных делишках одиночек! Иначе мы бы рехнулись! — прокричал он.
— Пойдемте, мой друг, вы же не машина. Да и наглость должна иметь предел. В любом лагере можно, к сожалению, встретить хама, — просипел папаша Кодл и увел секретаря прочь.
Гонзик стоял пораженный. Ему все еще слышался раздраженный голос человека, не знавшего, куда деваться от колючей правды. Боже мой, возможно ли, чтобы этот фрукт был представителем недоступной в понимании Гонзика загадочной организации, на которую юноша возлагал непоколебимые надежды? Что же это в самом деле получается? Выходит, что нельзя ни от кого ожидать помощи? Все, стало быть, зависит только от себя самого, от собственной цепкости?
— Пошли в кино! А то опоздаем. — Ярда ткнул Гонзика пальцем в ребро.
Приятели пошли в барак, где демонстрировались кинофильмы.
«По всей вероятности, это еще одно звено в цепи случайных неприятностей, — внушал себе Вацлав с каким-то удивительным, почти животным упрямством. — Надо лишь пробиться сквозь первоначальные неурядицы, преодолеть все препоны. И только не терять веры. Ведь Совет — это не шалопаи в пиджачках с покатыми плечами по последней американской моде. В Совете — старые, серьезные политики, министры, премьеры, приматоры — гранитные устои бывшей республики; двадцать лет они ею руководили, под их водительством Чехословакия создала себе на Западе репутацию одного из солиднейших государств!»
Капитан с большим трудом удерживал для ребят три места в переполненном зрительном зале.
Погас свет, и появившийся на полотне черный атлет с блестящей кожей ударил молотом в огромный гонг.
Вацлав с облегчением подумал: «Ну, теперь на два часа забудешь все на свете». Наклонившись к соседу, он спросил:
— Кто, собственно говоря, этот тип, делающий эту самую «высокую принципиальную политику»?
Капитан вытер яблоко платком и с аппетитом принялся его есть.
— Бывший правый край футбольного клуба «Метеор», — сказал он. — Не вернулся на родину из заграничной поездки. У него в Совете дядюшка как будто.
Первые рождественские праздники в эмиграции — эти дни мира и любви — не внесли ни мира, ни любви в жизнь беженцев. За два дня до сочельника в клубе водрузили стройную ветвистую ель, упиравшуюся в потолок. Украсили серебряной канителью и для пробы включили электрические лампочки, холодные, неуютные по сравнению с трепетными огоньками восковых свечей.
С этого дня многие обитатели лагеря старались не заходить в клуб.
Большой плакат, вывешенный на доске объявлений около конторы, на четырех языках приглашал обитателей лагеря на торжественный рождественский концерт.
— Мы могли бы отпраздновать сочельник и в своей комнате, — неуверенно сказал Вацлав, и перед его глазами возникло нежное лицо Катки.
Баронесса тут же радостно согласилась, но Капитан почему-то помрачнел. Ганка не ответила, а Ирена молча кивнула. Штефанские, вероятно, не поняли.
Обрадованный Вацлав побежал в Каткин барак.
— Вчера уехала в Ингольштадт, — сказала ее соседка.
— Что ей там понадобилось сейчас, в рождество? — побледнел Вацлав. — А когда вернется?
Соседка пожала плечами и ответила:
— Наверное, там оказался этот, ее…
Вацлав, уныло свесив голову, побрел обратно в барак. Его охватило горькое разочарование, ярость против незнакомого человека и даже злость на Катку. «Сумасброд, последние, с таким трудом приобретенные марки ты истратил на подарок!» — упрекнул он себя. У него явилось желание вынуть заботливо сберегаемый пакетик, бросить его в огонь или кому-нибудь отдать, хотя бы Марии.
