Мамаша Штефанская присоединилась к певцу, тонким дребезжащим голосом взяв на две октавы выше. Это подбодрило певца, голос его окреп и усилился. Мария смущенно засмеялась, виновато поглядела на присутствующих и, склонив голову, стала пальцем размазывать лужицу красного вина на столе.
Допели; невольные слушатели облегченно вздохнули и отважились поднять глаза, но Штефанский, сделав большой глоток вина, отчего выступающий на его шее кадык два раза конвульсивно подпрыгнул, снова затянул:
Przybiezeli do Betlehem pasterze,
grali skocznie dzieciegleczku na lirze…
Теперь он вложил в пение всю свою страсть; в глазах его дрожало пламя свечек, голос звучал фальшиво, восторженно и неумолимо, обтрепанный рукав отбивал в воздухе такт. Слушать его было тяжко. Бронек, разинув рот, удивленно глазел на отца.
Сидящие за столом невольно повернулись к Капитану. Он был их единственной надеждой. И действительно, как только Штефанский затянул третью коляду, Капитан встал, минутку шарил в полумраке около своих нар, а потом поставил перед Бронеком ярко раскрашенный жестяной паровозик.
— Возвращаясь из города, я встретил Иисуса-младенца, и он дал мне это для тебя. Пружинка, к сожалению, сломана.
Бронек ухватился за игрушку, но отец вырвал ее; пение смолкло. У всей компании точно гора с плеч свалилась. Ирена прикоснулась пальчиками к вискам, улыбнулась прищуренными глазами и подняла кружку.
— Вы моя симпатия, Капитан!
Бронек тянулся к отцу за игрушкой. Наконец он заполучил ее, перебрался на пол, и все окружающие перестали для него существовать.
— Живем мы тут в одной комнате, друзья, — начал, откашлявшись, Вацлав, чтобы лишить Штефанского возможности славить Христа снова, — а друг друга почти не знаем. Может быть, хоть сегодня каждый в нескольких словах расскажет о себе и… — Он хотел еще что-то сказать, но потерял нить и густо покраснел.
Все глядели друг на друга, молчание становилось все тяжелей. Вацлав почувствовал признательность к Ирене даже за то, что она нарушила эту тишину, чиркнув спичкой.
— Так начинайте же кто-нибудь, — нетерпеливо произнесла наконец Баронесса.
— А мне так хочется сладкого вина, — захныкала Мария, мечтательно посмотрела на Гонзика и потянулась, как кошка.
— Смотри, как бы тебя господь не покарал за такое кощунство, — проскрипел голос мамаши. Однако злой блеск ее глаз относился к мужу, принявшемуся за вторую бутылку.
Из темного угла доносилось дребезжание жестяного паровозика и возбужденное сопение Бронека.
— Вы какие-то рохли, заскорузлые эгоисты, тьфу! — вдруг воскликнула Баронесса. Вацлав готов был ее обнять. — Сидите тут, как мокрые курицы, ни на что не способны. Начинайте вы, Капитан, — приказала она.
Капитан изумленно огляделся, надул щеки, шумно вздохнул, развел руками.
— Моя история вам ведь известна, черт бы ее побрал! — сказал он с обычной для него прямотой. — Аэродром в Чешских Будейовицах, февраль тысяча девятьсот сорок восьмого. «Капитан, полетите по тренировочному маршруту в треугольнике: Чешский Крумлов — Прахатице — Чешске Будейовице и уточните учебную задачу для своего звена истребителей!» — «Есть, товарищ майор!»
«Брум-гуиии, гуии, рррр…»
Крумлов, два моста через Влтаву, замок на скале. Лечу себе, все идет как по маслу. Гляжу, а внизу уже замок Рожмберк, ни души кругом. Даже белая пани Перхта и та не бродит по крышам. Вышши-Брод. Проклятая ручка управления, она вдруг стала такой непослушной. А граница уже где-то за спиной! Только тут я сумел повернуть ее. Самую малость — Мюнхен — Пасов. I announce landing, mister colonel[71]. Тренировочный полет закончен. That’s all[72].
— Великолепно, — захлопала в ладоши Баронесса, пригубила вино и схватила под руку Ярду. — Руководство нашей комнатой находится в надежных руках, а Ярда — мой кавалер. — И она запустила пальцы в его старательно уложенную гриву.
Ярда раздраженно отклонился. У него на языке вертелось резкое слово, но он вовремя сдержался.
— Кто следующий кандидат на исповедь? — бодро выкрикнула Баронесса.
Только один Вацлав заметил, с каким мучительным старанием она отводила глаза от елочки, стоявшей на противоположном конце стола.
Никто не изъявил желания рассказывать. Мария то и дело сухо покашливала. Свечки догорали, Капитан тушил огарки.
— Вон ту оставьте, Капитан! Пусть еще немножко посветит, — попросила молчавшая весь вечер Ганка.
Она сидела за столом, непривычно сгорбившись, распространяя вокруг запах гвоздики. Накрашенные губы ее были приоткрыты, светлые глаза упорно и настороженно смотрели на желтоватый огонек последней свечки.
— Неужели придется начинать мне самой? — помрачнела Баронесса. — Ну и в комнатку же я попала! — Она вздохнула, отпила вина и начала, поигрывая кораллами на шее: — Не мне, конечно, тягаться с Капитаном, друзья. Моя история страшно обыденна и неинтересна. Дочь Ида, обувная фабрика и зять Оскар. После смерти моего старичка руководил фабрикой зять. Но таланта, Geschäftsseele[73] — Баронесса постучала пальцем по лбу, — ни у него, ни у Иды не было. Ах, этот Оскар! Не будь меня, фабрика давным-давно прогорела бы в тяжкой конкуренции со Злином! А потом явились господа «товарищи»: «Убирайся с фабрики, старуха, да поскорее!» Все досталось им, и автомобиль, и даже стиральная машина — счет на ее покупку фигурировал в документах фабрики. С тех пор я стирала руками. Вот посмотрите, как они выглядят! — Она, повернув ладони кверху, растопырила все десять пальцев. — Оскар, — продолжала Баронесса, — этот блаженненький простофиля, не имел ни доллара ни в одном заграничном банке. Ничего! Но все-таки молодым удалось как-то перебраться за океан. Оскар уверял: «Как только устроимся, ты, мама, приедешь к нам». А, глупая! Давно бы я могла быть там, даже сейчас я попыталась бы там чего-нибудь добиться. Он почему-то не занимался обувью, бог знает отчего ему там во всем не повезло. Пробовал даже работать на табачной плантации — он, Оскар, с ручками, как у акушера. Ведь этот человек дома каждый вечер мазал физиономию ночным кремом! За какой только бизнес он там не принимался! Наконец допустил ужасную безответственность: его хватил апоплексический удар. И вот, представьте себе положеньице: Ида с ребенком в Буффало, а я — в Валке, обе без денег, и я изволь тащить ее из болота! Ваше здоровье, молодой человек. — И Баронесса чокнулась кружкой Ярды о его же бутылку. — Бурда! — Баронесса скривила лицо. — Мы с Вилли предпочитали бежоле, но любили и вослайер. А портвейн, mein Gott![74] Воспоминания — это все равно, что чугунное ядро, прикованное к ноге сосланного на галеры. Как мне было бы хорошо, если бы я не знала Ривьеры, Цюриха, Гельголанда и Будапешта! Ведь я от Далмации нос воротила, золотые вы мои! Пляжи там каменистые! Да, — вздохнула Баронесса. — Нет большей глупости, чем вспоминать в нужде счастливые времена! — И она задумчиво сощурила глаза. — Только я не раскисну, нет! Все снова будет хорошо, это только вопрос времени. Я никогда не терялась, не пропаду и теперь. Верю в международную солидарность — солидарность коммерсантов. Ей не страшен никакой коммунизм. Мои торговые друзья не оставят меня. Придет время, и я снова буду ездить в автомобиле и пить портвейн.
Ярда встал, подбросил в огонь несколько планок. Сырое дерево чадило и дымило из дыр в железной печурке. В комнате опять наступило молчание.
На потном лице захмелевшего Штефанского, склонившегося над бутылками, светилось тихое, давно не выпадавшее на его долю счастье. Гонзик упорно старался не смотреть в лицо Ирены. Во время обычных обедов и ужинов можно было сделать так, чтобы одновременно не сидеть за столом, но теперь старая рана могла открыться: мучительное видение десятков мужских рук, лапающих ее белое тело, возвращалось к нему, как призрак.
Катка неподвижно сидела возле Вацлава, водя ногтем по желобку на доске стола. Вацлав не был уверен, слушала ли она вообще Баронессу.
«Ганс» — все сосредоточилось для нее в этом образе. Как встречает этот сочельник ее голубоглазый Ганс? Она видит его, видит их единственное совместное рождество через несколько дней после свадьбы. Ганс в смокинге, она в длинном темном платье — «семейные торжества», как он это называл, были слабостью Ганса. Зажгли два подсвечника, каждый на три свечи, на столе, свет погасили, и Каткина мама начала подавать на стол, не доверив эту работу молодоженам. Мать уже смирилась с военным прошлым Ганса и даже начала восхищаться им. Как он умел найти к ней подход!
Уже второй сочельник без него! А что будет на следующее рождество? Боже мой, как его найти в этом вавилонском хаосе Западной Германии? Неужели придется вот так до бесконечности писать в справочные бюро больших городов и получать отрицательные ответы? А что же Ганс? Почему он тебя не ищет? Как понять, что за последнее время он не сделал даже попытки узнать, дома ты или нет? А если он узнал, что ты уехала в Германию, почему не справится в эмигрантских лагерях, — это ведь куда проще, чем искать одного-единственного среди пятидесяти миллионов населения!
