С тяжелым сердцем отправился Вацлав в сочельник утром снова в женский барак.
Катка сидела за столом.
Радость засветилась в его глазах, но он превозмог себя, чтобы не показаться смешным. Лицо Катки было усталым после ночного путешествия в переполненном поезде. На нем лежала печать неудачи.
— Одна здешняя девушка мне сказала, что неделю тому назад она встретила в Ингольштадте мужчину. По ее описанию он в точности выглядел, как мой муж; ко всему этому его звали Ганс. Однако ездила я напрасно: этот человек совсем не похож на мужа. Некоторые люди лишены наблюдательности либо одарены слишком большой фантазией, а к тому же им недостает чувства ответственности. Я потратила кучу денег, и все зря.
Эгоистическая радость овладела им… «Ты скверный человек, — думал о себе Вацлав. — Бормочешь слова участия, а сам счастлив, что все так обернулось».
Перед обедом Капитан принес под мышкой метровую елочку, а Ирена на свои деньги купила в городе кулечек дешевой карамели и стеклянные нити, чтобы украсить елку. Но последнее слово сказал Капитан, раздобыв дюжину тоненьких свечек. Гонзик смастерил крестовину. После обеда вдвоем с Каткой, которую Вацлав позвал к себе на сегодняшний вечер, Гонзик начал наряжать елочку. Сквозь редкую хвою он то и дело посматривал на правильное, строгое лицо своей напарницы. Около носа и на скулах у нее виднелись коричневые пятнышки веснушек. Катке не удавалось прикрепить свечки кусочком проволоки. Гонзик, помогая ей, касался ее изящных холодных рук.
Перед бараком Капитан выбивал пыль из одежды, покрикивая на Бронека, катавшегося на льду замерзшей лужицы. Потом Капитан долго и сосредоточенно чистил свои латаные-перелатаные башмаки. Под вечер он явился с целой охапкой штакетника от какого-то забора. В планках еще торчали ржавые гвоздики.
— Вы гениальный человек! Сегодня мы натопим, как в Чешском комитете. Вас нужно произвести хотя бы в полковники, — возликовала Баронесса, надевая перед зеркальцем на свою напудренную шею искусственные кораллы.
Мария, сидя на сеннике, накручивала волосы на бумажки. Она посмотрела на елочку, источавшую свежий запах хвои, и, покашливая, мечтательно протянула будто про себя:
— Если бы здесь был Казимир…
Девушки на верхних нарах стали наряжаться уже с пяти часов. Вацлав опасался, не собираются ли они, как обычно, в город. Это было бы возмутительно. Он вздохнул с облегчением, когда Ирена и Ганка, разряженные, с накрашенными губами, наконец, подсели к общему столу. Разносчики вкатили бидон, и запах скверного жиденького супа заполнил комнату. Катка устроилась на освободившееся место патера Флориана, который на второй же день после своего прихода переселился в седьмую комнату. На Катке была тщательно выглаженная шелковая блузка. Перед обедом она в каком-то женском бараке более часа ждала своей очереди, чтобы погладить ее электрическим утюгом.
Штефанский торжественно встал и сложил костлявые руки.
— Ojcze nasz, ktorys jest w niebiesiech, swieé sie imie twoje, przyjdz krolestwo twoje…[69]
В другое время присутствующие попросту набросились бы на еду; сегодня все встали и, опустив глаза, с серьезным видом ожидали, когда Штефанский кончит молитву. Только у Ярды, который принял приглашение Вацлава и тоже стоял здесь у стола в чистой сорочке с пестрым американским галстуком, играла на лице усмешка.
Молитве поляка, казалось, не будет конца. Бронек нетерпеливо шевелил губами и глотал слюну. Мальчик таращил глаза на жестяные банки, в которых так многообещающе дымилась похлебка. Потом его внимание привлекла муха, ожившая в необычном тепле комнаты. Бронек незаметно вооружился ложкой, улучил момент и прихлопнул ее. Отец, не прерывая молитвы, дал сыну подзатыльник.
— …Swieta Marjo, matko boza, modl sie za name grzesznymi[70], — монотонно звучал в нетерпеливой тишине гнусавый баритон.
Штефанская, моргая покрасневшими глазами, вторила мужу плаксивым тягучим дискантом. Ирена и Ганка распространяли острый запах дешевой парфюмерии. Мария сухо покашливала.
Наконец, облегченно вздохнув, все уселись. Суп из рыбьих голов показался им очень вкусным. Только второе блюдо — рыба с картошкой — было приготовлено на прогорклом постном масле и немного пересолено.
Вацлав всеми фибрами своего существа чувствовал, что рядом с ним, совсем близко бледное лицо Катки. Но он почему-то боялся взглянуть на него; звяканье ложек и противное, беззастенчивое чавканье мамаши Штефанской делали особенно заметным упорное молчание собравшихся, и Вацлав в душе укорял себя за идею отпраздновать сочельник в кругу соседей по комнате.
Рыбу запивали терпким вином, за которое они должны были быть благодарны американскому Красному Кресту. Мария разочарованно отодвинула тарелку — кушанье ей не понравилось. Бронек так и накинулся на ужин сестры.
Старое, почерневшее дерево стола пропиталось запахом пролитых похлебок, но сегодня над этой вонью взял верх аромат елочки, отогревшейся в натопленной комнате.
Пряный запах хвои будил воспоминания и только расстраивал Вацлава. Но он защищался как мог, стараясь не обращать внимания на елочку, сосредоточенно, с безрассудным упрямством смотрел на тонкие руки Ирены, сидевшей по другую сторону стола. Эти руки несли к губам красное вино в майоликовой чашке, затем церемонно зажгли сигарету. «Роскошный» камень на ее пальце отдавал дешевкой бижутерии. «Нет, я не смею, ни в коем случае не смею впадать в сентиментальность. Экая важность, сочельник! Христос-младенец, это щедрое божье дитя, в странном противоречии со своей любовью к бедным, всегда избегал нищих на своем рождественском пути. Как бы он не прошел мимо тех, кто беден вдвойне — мимо нас, горемычных, которые лишились не только материальных благ, но и родины, а многие, возможно, потеряли и надежду».
— Выпьем ваше здоровье! — неожиданно встрепенулся Вацлав. — Чего вы все молчите, будто проглотили языки? — и он поднял свою кружку.
Люди подняли кружки, как-то робко, неловко чокнулись. Штефанские с удивлением глядели на эту господскую церемонию. Сами они не могли участвовать в ней — у них не было кружек.
Но самая горькая минута была еще впереди; все ее ожидали в каком-то добровольном самоистязании, которого нельзя было избежать. Капитан зажег спичку, и дюжина желтоватых огоньков, один за другим, вспыхнула на елочке.
Двенадцать человек молча сидели за столом. Порой кто-нибудь отпивал кисловатого вина; мамаша Штефанская бог знает почему начала опять шептать молитвы; тоненькие свечки горели, потрескивая, сгибаясь в своих примитивных подсвечниках. Сильный запах умирающей хвои наполнял комнату.
«Завтра опять будет хорошо», — внезапно подумал Гонзик. Завтра он и тысячи других вздохнут с облегчением. Утром эта елочка на столе потеряет символическое значение и станет обыкновенной вещью, к которой можно будет относиться снисходительно. Она уже не сможет ранить сердца. Глаза юноши помимо его воли устремлялись на Катку, молча сидевшую напротив, возле Вацлава. Теплое сияние свечей смягчало ее черты. Ровный пробор, разделивший черные волосы на две половинки, придавал лицу строгое, серьезное выражение. «Она похожа на мадонну, — подумал Гонзик, — и совсем не похожа на таких, как Ирена и Ганка». Он попытался по невыразительному лицу Ганки отгадать: думает ли она вообще о чем-нибудь? И ему показалось, что она на такое даже не способна.
Однако Ганка не обращала внимания на его недружелюбные взгляды. Помимо своей воли она вспоминала свое прошлое. Сегодня и ей не удалось убежать от невеселых мыслей. Пепек, ее брат, сидит в соседней комнате. Он не пришел к сестре даже сегодня! Хотя, может быть, он пьет водку в кабаке или играет в двадцать одно. Кто знает?
Вечер казался бесконечно долгим. Перед Штефанским стояли две литровые бутылки. Бронек едва лизнул вина, оно ему не понравилось. Мамаша никогда в жизни не пила и относилась ко всему этому почти как к греху. Мария пригубила и пренебрежительно опустила уголки синих губ.
— Оно кислое. Мне понравилось бы сладкое вино. Папочка, если бы оно было сладкое…
Но отец пил огромными глотками прямо из бутылки, вино булькало у него в горле. Мамаша Штефанская худой смуглой рукой вцепилась в бутылку, пытаясь отнять ее у мужа, но он ударил жену по руке.
— Пьяница, алкоголик мерзкий, в святой вечер!.. Что мне с ним делать? — Она обратила воспаленный взгляд к Капитану. — В прошлом году в новогоднюю ночь он тоже напился! Года еще не прошло, а он уже опять пьет…
Но у поляка блестели глаза, он развалился на стуле, выбросив длинные ноги далеко перед собой. Непонятно почему, лицо у него оказалось измазанным рыбной подливкой. Его большой длинный нос блестел, как только что наточенный кривой нож. Кто-то погасил электрическую лампу, подвешенную к потолку, и комната, освещенная теперь трепетными огоньками елочных свечей, стала более уютной, углы потонули в темноте, поэзия святого вечера одолела, наконец, Штефанского, и он, набравшись храбрости, затянул грубым голосом:
