Они остановились у столба с расписанием автобусов.
— Прежде всего мне надо обзавестись собственным велосипедом! — торжественно подытожила Лючия. — Тогда в следующий раз, вместо того чтобы сидеть на раме, я сделаю так… чтобы меня добивались.
— Правильно! — одобрила Эмма.
— Нет, знаешь что?
— Ну?
— Я лучше закончу ремонтировать тот велосипед, что мы отнесли в веломастерскую.
Улыбка слетела с лица Эммы, едва Лючия закончила фразу.
— Ты чего?
— Ничего.
Лючия помолчала. Она догадывалась, о чем думает Эмма, но не знала, что сказать.
— Ты боишься снова встретить тех парней на мотоциклах? — наконец спросила она, сложив губы в грустную гримасу.
Это был не страх. Это было более тонкое и глубокое чувство — словно порез от золотой цепочки, которую сорвали с ее шеи. Порез никуда не делся. Он жег, давая понять, что заживет не скоро. Эмме очень хотелось, чтобы он исчез бесследно. Как будто ничего не было, как будто ее никогда не касались руки того мотоциклиста. Желание было настолько сильным, что оно вдруг смело неприязненное воспоминание о нападении, оставив на его месте чувство холода и пустоты. В эту ледяную пустоту была направлена презрительная и гордая ухмылка. Лючия никогда прежде не видела такого выражения на лице Эммы, и оно ей совсем не понравилось.
— Нет, что ты, — солгала Эмма. — Просто я не смогу пойти с тобой. Мама записала меня на Пилатес, и я бы не хотела пропускать первые занятия.
Лючия все смотрела на это новое выражение лица и не могла найти ключ к его разгадке. Было такое ощущение, будто ее подруга исчезла и на ее месте сейчас был кто-то другой с маской Эммы Килдэр на лице.
— Твой автобус, — сказала маска, повернувшись к дороге.
Автобус подъехал к остановке и открыл двери.
— Да, я поехала, — отозвалась Лючия и поднялась по ступенькам задом наперед, будто не хотела поворачиваться к Эмме спиной.
Эмма сама отвернулась от нее и быстро пошла домой — в облаке рыжих волос, чеканя ритм длинными белыми ногами.
В двенадцать часов десять минут безветренного дня Гвидо вышел из дверей гигантского магазина электротоваров с большой картонной коробкой. Он выбирал ее два часа, и это были не самые приятные часы. Гвидо никогда не понимал, как люди могут проводить в таких местах целый день, бродя между полок, уставленных пластиком и нержавеющей сталью, залитых искусственным светом, замкнутых в четырех стенах без неба. Он не любил торговые центры, ему не нравились новые вещи. Вещи, которые не надо было чинить, чистить, возвращать к жизни после нескольких лет забвения. Новые вещи были просто предметами, им нечего было ему рассказать, у них не было истории. Только любовь к музыке могла заставить его войти в лес упорядоченных полок.
— Через эти колонки ты услышишь даже дыхание пианиста, — убеждал его Шагалыч.
Гвидо вспомнил старое радио. Оно передавало музыку по-своему. Басы опускались в мутный омут, приглушенные пылью и глубиной; высокие ноты взмывали ввысь и медленно испарялись в эфире ультразвуков. Дыхания пианиста не было вовсе. Как будто музыка звучала сама по себе, без музыкантов. Но этого радио больше нет. Его разбили неизвестные, те же, что разгромили мастерскую. Полиция не собиралась их искать, но Гвидо и так знал, кто это сделал, знал имена этих ребят, мог бы найти их на улицах Корвиале,[4] поговорить с ними — но это было бы неправильно. Эта зубчатая передача должна работать по-другому: большие колеса должны передавать движение маленьким, заставляя их крутиться.
Он, Гвидо, был большим колесом, хулиганы — маленькими колесами, справедливость была движением. Они были мелким хулиганьем, и их буйное движение могло разрушить весь механизм, если большая шестеренка ему поддается.
Гвидо же умел только строить, он построил это мирное место в неспокойном районе города. И зубчатая передача сработала. Его мастерская теперь была в Корвиале. А это что-то да значило. Достаточно было посмотреть на этих двоих, что ждали его у входа. Два счастливых человека, которым приятно было бывать в мастерской, которые ничего не хотели разрушать — наоборот, хотели чинить и строить. Им только нужно было время, правильный ритм между дыханием и движением, как на велосипеде, как в музыке. И чтобы снова слушать музыку, Гвидо развернул свою коробку.
— Новое радио! — обрадовался Шагалыч. — Ты купил именно то, что я советовал.
Он сказал это с гордостью, благодарностью и удивлением.
— Хочу слышать дыхание пианиста, — кивнул Гвидо.
— Как это? — спросила Лючия.
— Пока и сам не знаю, — улыбнулся Гвидо в свои черно-белые усы.
Он достал приемник из коробки и стоял, не зная, куда его пристроить. Шагалыч подхватил коробку и поставил ее рядом с вишневым диваном — единственным предметом обстановки в гостиной для усталых велосипедистов.
— Я сделаю тебе какую-нибудь подставку, — пообещал художник.
Гвидо кивнул и устало поставил радио на коробку. Потом он исчез в поисках удлинителя, а Лючия и Шагалыч совершили вокруг нового приемника круг почета.
— Я думал, ты больше никогда не придешь, — сказал Шагалыч, не сводя глаз с ручки громкости.
— Я… мне… у меня не было времени, — солгала Лючия, вспомнив наставления Эммы «надо, чтоб тебя добивались». Но у нее тоже не хватило смелости поднять глаза.
— Хочешь посмотреть на свой велосипед?
Да, лучше про велосипед.
— Я отчистил его от ржавчины, пока тебя не было.
Как мило. Для нее никто никогда ничего такого не делал. Разве что папа, но это не в счет.
— А-бал-деть! — вырвалось у Лючии.
Это слово будто придало ей смелости, и она подняла глаза.
— Осталось только решить, как его покрасить, — сказал Шагалыч, заглядывая в эти глаза. — У меня тут была пара идей, но если тебе ни одна из них не понравится, ты скажи, ладно? Я подумал — может, нарисовать шарики… я могу нарисовать кучу шариков… всяких разных цветов… но, может, ты предпочитаешь цветы… но тогда какие цветы… розы, ромашки, фиалки?..
— Мне нравится! — успела прервать его Лючия, прежде чем две идеи превратились в две тысячи идей.
— Что именно: шары или цветы?
— И то и другое.
— Шары и цветы… — задумался художник.
Он посмотрел на локоны своей музы, и в ее черных кудрях распустились легкие, как пух, лепестки, венком обвив всю голову. Тонкие ветки с лепестками спускались вниз, едва касаясь круглого лица, и ложились на белую шею набухшими почками. Он уже где-то видел эту картину. Кто-то написал это видение раньше, чем его глаза прочертили его на лице Лючии.
— Альфонс Муха,[5] — вспомнил Шагалыч.
— Что?
Он не отвечал и все смотрел на нее, восхищенный капризом своей фантазии.
— Увидишь!
— Что увижу?
— Я сделаю тебе велосипед либерти![6]
У музы на месте бровей появились вопросительные знаки.
— Ну, либерти… понимаешь?
Она не понимала.
— Там везде цветы, цветы. Шаров, правда, нет. Все больше цветы.
На лбу — вопросительные знаки вместо бровей, в голове — волна подозрения. Не нравилось ей это либерти.
— И еще девушки вроде тебя.
— То есть?
Шагалыч сложил ладони чашей и изобразил большой шар.
Понятно. Изогнутые брови распрямились. Волна подозрения вылилась в возмущенное выражение на лице. Уголки рта задрожали.
— Я хотел сказать… — забормотал смущенный художник. Потом сделал глубокий вдох и выпалил: — Совершенный овал, маленький рот, прозрачная кожа, сахарные глаза.
На совершенном прозрачном овале нарисовалась широкая улыбка:
— Мне нравится это либерти.
— Мне тоже, — облегченно вздохнул Шагалыч. — Очень.
Он все не сводил глаз с маленького рта и с глаз, в которых и в самом деле заплескалось сахарное море. Сейчас бы следовало ее поцеловать.
Да. Прямо сейчас. Надо ее поцеловать.
Поцеловать, а не идти ко дну моря.
Откуда-то издалека, как голос ангела, зазвучало сопрано. Шагалыч решил, что сопрано — тоже часть либерти, как цветы и сахарноглазые девушки. Но это была Мария Каллас.[7]
Fior di giaggiolo,
gli angeli belli stanno a mille nel cielo,
ma bello come lui ce n’è uno solo.[8]
— «Сельская честь»! — ликовал Гвидо, заглядывая в глаза художнику-велосипедисту.
Он нашел удлинитель и включил свое новое радио. Первым через колонки прорвался голос его богини. Звуки рассыпались как роса, которая ложится на траву, предвещая чудесный приход голубого утра. Гвидо застыл, вслушиваясь в чистейшие ноты. Он знал оперу Масканьи почти наизусть, мог как дирижер задавать ритм любому инструменту, но сегодня различил обертоны, которых никогда прежде не улавливал, услышал кристальное звучание голосов, которое терялось в мешанине призвуков его старого радио. Гвидо заново узнавал свою любимую оперу.
