Заметив, что его собеседник по-прежнему не улавливает сути, специалист по овощам-велосипедистам продолжил лекцию:
— Ешь выращенное на соседней грядке, не вези за тыщу километров, не трать бензин, не засоряй воздух. No oil, чистая планета, здоровый образ жизни, овощи, велосипеды. Дошло?
Ансельмо неуверенно кивнул.
— Понятно, не дошло. Это потому, что ты не видел артишок в виде велосипеда. На нем едет коза. Гриб тоже вышел неплохо. Он красный в шариках. У меня, видишь ли, шариковый период.
Друг улыбнулся.
— Что тут смешного? Творчество всех художников делится на периоды…
— Шариковый, говоришь? — спросил Ансельмо, переводя взгляд на велосипед Лючии.
— Я его почти закончил… Надеюсь, ей понравится…
— Еще бы… он весь в шариках!
— Завтра доведу его до ума и доставлю Лючии.
— Куда?
— Да хоть на край света!
Улыбка сошла с лица Ансельмо.
У Шагалыча все просто, даже любовь. Он же вечно путался в массе ненужных вопросов.
— Значит, в тот вечер на «КМ»… вы неплохо провели время…
— Просто замечательно! У меня, правда, все еще болят икры… но я два часа практически не выпускал ее из рук… Представляешь, она пахнет капучино!
Все просто и ясно, без терзаний и мук. Ансельмо почувствовал легкий укол зависти.
— А у тебя как? Что Грета?
— Все замечательно. В этом-то и проблема.
Другой проблемой был Гвидо, молча работавший за спиной Ансельмо.
— Что не так? — не понял Шагалыч, когда друг попытался напомнить ему о присутствии отца кивками головы.
Гвидо видел его маневры, но сделал вид, что ничего не заметил.
— Вы поцеловались? — спросил Шагалыч, и выражение лица у него было точь-в-точь как у кролика, нарисованного на его футболке.
— Говорю тебе, у нас все замечательно, — отрезал Ансельмо.
Руки Гвидо замерли, лоб прорезала вертикальная морщина, он даже подался вперед, чтобы лучше слышать продолжение разговора.
— Здорово! Давайте куда-нибудь съездим вчетвером! Может, в Остию? Я дам тебе футболку с артишоком. Давай, будет весело!
Шагалыч разошелся не на шутку. Ансельмо еще раз попытался урезонить его красноречивыми взглядами.
— А что? Нет, если тебе не нравится артишок, можешь надеть ту, что с грибами. Но, по-моему, рядом с Гретой артишок будет смотреться лучше.
— А по-моему, ты спешил домой. Я провожу тебя, — резко перебил его Ансельмо.
Шагалыч с радостью согласился, по-прежнему не понимая, что он сделал не так и что творится с его другом.
— Что с тобой? — спросил он, едва они попрощались с Гвидо и завернули за угол.
— Сам не знаю. Все так изменилось…
— Не понял.
— С тех пор как появилась Грета, все изменилось.
— И ты не рад?
— Нет… не в этом дело…
— Но она тебе нравится?
— Очень.
— А ты ей?
— Мне кажется, да. Да.
— Тогда в чем проблема? Не понимаю.
Как он мог понять? Он очень многого не знал. У Ансельмо было столько секретов, которые он не мог ему раскрыть… Он и себе-то порой не мог объяснить, что происходит.
— Ты и не можешь понять, у тебя нет представления о целостной картине, — процитировал Ансельмо.
— В таких вещах целостная картина не имеет значения, друг мой, — ответил Шагалыч, похлопывая Ансельмо по плечу.
— Неужели?
— Именно так.
— А что же тогда имеет значение?
— Она.
Лежа на коврике рядом с мамой, Эмма смотрела, как между ступнями мелькают неоновые лампочки, утопленные в потолке спортивного зала. Она сжимала коленями мягкий пластиковый шар и слушала голос инструктора, объяснявшего, что с ним делать.
— Сожмите мяч коленями, поднимите корпус, упритесь ступнями в пол и поверните туловище вправо. Теперь влево. Вправо…
При каждом повороте в одну сторону — улыбка матери, при каждом повороте в другую — собственное отражение в большом зеркале.
— Вытяните руки в стороны и продолжайте повороты: вправо, влево. Вправо…
Мама — зеркало. Марта Килдэр — Эмма Килдэр. На обоих лицах гладкий лоб, сжатые губы, отсутствующее выражение, застывший взгляд.
— Возьмите гантели и вытяните руки вперед. И пошли: вправо, влево…
— Улыбайся, darling, — прошептала Килдэр-старшая, не размыкая растянутых в улыбке губ, — это помогает дыханию.
— Не забывайте дышать, — подтвердил голос инструктора.
— Слышала? — натянутая улыбка и подмигивание.
— Вправо, влево…
Зеркало — мама. Зеркало — мама. И пылающие огнем мышцы живота.
— Вы чувствуете, как тепло разливается по мышцам…
Довольный вздох мамы — искаженное улыбкой лицо в зеркале.
— Тепло нарастает и наполняет мышцы кислородом…
Мышцы сводит от боли. Боль распространяется по телу, неизвестные мускулы начинают подавать первые сигналы своего присутствия.
— Истинное наслаждение для нашей сердечно-сосудистой системы.
Невыносимая мука. Мышцы начинают стенать и молить о пощаде.
— Думайте о вашем животе, в конце курса он будет точеный, как у мраморной статуи.
Эмма повернулась к маме в надежде поймать ободряющий взгляд и увидела, как та сосредоточенно изучает свой пупок. Осоловелые глаза, застывшие на чреве, уже мысленно преображенном в плоский мраморный живот прекрасной статуи. Все женщины в зале смотрели на свой пупок и словно видели один и тот же сон.
Эмма смерила их всех долгим суровым взглядом.
У всех аккуратно уложенные волосы, строго не ниже плеч и в меру пышные. На всех облегающие штаны до колен в цвет однотонным майкам, в меру ярким. У всех холеные голые ступни и ногти, покрытые светло-розовым лаком, будто вышедшие из-под рук одной и той же педикюрши. Натянутые улыбки, которые помогают дыханию. Они общаются на «ты», даже не зная имен друг друга. Всем остальным людям они говорят «вы», даже если знакомы с ними много лет, даже если эти люди вырастили их детей или помогают их родителям пройти через старческие недуги. Они уже статуи. Все одинаковые.
— Теперь возьмите мяч и подложите его под таз.
Статуи с улыбкой подчинились.
— Вытяните ноги вверх, ступни молотком, и пошли ножницы.
Ноги дружно принялись резать воздух как ножницы. Военный марш, пусть и вверх ногами. Решительным, уверенным шагом навстречу яростной битве с адипозными подушками и жировыми складками, до полной и окончательной победы над целлюлитом.
— Это полезно для ягодиц, darling, — шепот, подмигивание, улыбка, помогающая дыханию.
Эмма почувствовала, что задыхается.
— А теперь — велосипед!
Ноги начали быстро сгибаться и разгибаться, мелькая меж неоновых лампочек.
— Правая, левая, правая, левая.
Инструктор увеличивала темп, и на этот раз упражнение не предусматривало поворотов в разные стороны. Так лучше. Не нужно смотреть ни на мать, ни на собственное отражение в зеркале. Намного лучше. Никаких контактов, никаких мыслей.
Килдэр-старшая, как выяснилось, была иного мнения.
— Чувствуешь, как работают ягодицы? — шептала она в эйфории.
Эмма сделала вид, что ничего не слышит.
Килдэр-старшая заметила настроение дочери и решила, что на этот раз она это так не оставит. Она пригласила Эмму на занятия, чтобы помочь ей пережить трудный момент в жизни. Дочь не хотела ей ничего рассказывать, но мама чувствовала, что в новом городе девочка попала в нехорошую компанию. В ее возрасте такое бывает, подростковый период — трудная пора, но именно в таких случаях и должна заявлять о себе семья. Запреты и нотации тут бесполезны. Нужно предложить детям альтернативу, найти для них более конструктивные и безопасные занятия. Она прочла это в каком-то журнале. Нет, ей рассказала об этом подруга. Не важно. В любом случае эти слова показались ей очень разумными. Они побудили ее вторгнуться в жизнь Эммы с конструктивным предложением. И начать прислушиваться к ее пожеланиям.
— Ты чувствуешь их?
— Кого? — спросил подросток, крутя ногами по неоновым лампочкам.
— Ягодицы! Если ты их не чувствуешь, значит, ты неправильно делаешь упражнение.
Улыбка на лице Марты превратилась в некое подобие недовольства, в неподвижном взгляде появился блеск стеклянных глаз соломенного чучела.
Эмма перестала крутить ногами, встала и направилась к выходу.
— Ты куда? — спросила мама, не прерывая упражнения.
Дочь улыбнулась ей в зеркало. На веснушчатом лице — незнакомое выражение, в глазах — зеленая тень леса:
— Не твое дело.
Эмма выбежала из фитнес-клуба, даже не переодевшись: куртка наброшена на плечи, туфли наполовину выглядывают из сумки. Она подняла глаза к небу и втянула в себя живой воздух весны. Рядом залился велосипедный звонок. Настойчивая трель и громкий голос:
