Когда же пришла победа, Наш Свежекоронованный Суверен, пробуя пальцем бархатную обивку трона, тотчас применил к делу гордый девиз поры своего восхождения: «Я не прошу — беру сам». И действительно, он все взял, не медля, и тотчас этим воспользовался. Еще до того, как явиться пред народом, толпившимся у гигантской эстрады, где некогда шансонье собирали такие полчища, что ни пройти, ни проехать, он тихонько отлучился, посетив некое палаццо, где принял поздравления от деловых людей, из коих он уже сколотил ранее негласную команду, призванную помочь ему держать в руках весь этот сброд, что через каких-нибудь четверть часа примется рукоплескать ему, как спасителю.
Предвидя, что слава не заставит себя ждать, Император в предшествующие дни со смирением, какого за ним не ведали, возвестил, что удаляется ненадолго в монастырь, дабы объять мысленно нечеловеческие масштабы задач, выпавших на его долю. Увы, а ведь мог бы сделаться новым Карлом Пятым, произвести на всех сильнейшее впечатление — однако он предпочел королевские апартаменты суровой монашеской келье.
Тогда-то мы и узнали, что Наше Величество обожает яркое и блестящее, предаваясь всем тем усладам, что любы нуворишу. Глянцевые журнальчики продемонстрировали его на яхте, которую ему одолжил один миллиардер, да и оценить ее дано лишь миллиардерам же, ибо кому еще по силам вытерпеть обстановку столь дурного вкуса: цветочки на диванной обивке никак не подходили к цветочкам на креслах, обилие жирной позолоты и фальшивой старины ужасало. Только что придя в себя после семейной эскапады, Наше Величество еще раз дал развернуться своим аппетитам, достойным истинного набоба: захватил особняк в Версальском парке, называемый «Фонарем» и ранее приспособленный для отдыха премьер-министра; местечко приятное, до Парижа рукой подать, ему понравилось, вот и распорядился. Затем он оккупировал, чтобы проводить там выходные, ту имперскую резиденцию, что в Брегансоне, отослав Императрицу с сонмом придворных дам на военном катере в далекий Сен-Тропе, маленький порт, где шагу не ступишь, не отдавив мозоль какой-нибудь знаменитости — они там кишат, красуясь под бараньими взглядами влюбленных толп. Тамошний бургомистр поворчал, конечно, ему ведь пришлось закрыть для прохода значительную часть городка, чтобы Императрице не досаждало местное отребье, превратившееся в орду восторженных зевак, ибо до сих пор Их Величества не решались и шагу ступить за ворота, не окружив себя кольцом охраны, а то, не ровен час, толпа задавит, да и фотографам удобнее ориентироваться; поэтому любое появление царственной четы порождало на улицах пробки и чинило тысячи неудобств всякому свободному передвижению. Знали ли Наши Повелители, что подданные, раздосадованные их капризами, уже начинают роптать? Что некие сомнительные субъекты дерзали обвинять в неуместных роскошествах саму Императрицу, на которую, кстати сказать, Его Величество уже поглядывал глазом снулой рыбы?
Нам же, простым верноподданным, Императрица была известна только по многочисленным портретам. Казалось, они несли отпечаток некоей испанской жесткости, высокомерной сухости уроженок серой Эстремадуры, которых писал Сурбаран, врожденной печали Мадонны Мурильо, но эта mater dolorosa взирала на все невидящим взглядом Веласкесовых принцесс. Улыбку на ее лице не вообразить, разве что натянутую скупую усмешку или гримаску убийственной иронии. Она унаследовала противоречия и норов страны, где за летом следует зима, и потому могла твердить, что дворец ее утомил, а назавтра восседать в грежевом платье на параде, распрекрасно исполняя свою роль. В чем она заключалась, эта роль? «Быть монархиней в королевстве», — отвечал обычно барон де Веджиан, командующий императорской гвардией.
Пока Император царил над Францией, прежде чем овладеть всем миром, Императрица правила Императором. Влекомая, подобно сороке, ко всему, что сверкает, она годами вощила и скоблила Государя, чтобы он аж блестел под взглядами простолюдинов, и взяла на себя все хлопоты, для этого необходимые: распоряжение нужными обедами и прельстительными празднествами, ответственность за украшение трибун и величину плоских экранов, размещенных в каждой зале их служебных апартаментов, — все вплоть до тщательного надзора за потреблением пищевых калорий, ибо Его Величество имел обыкновение что-нибудь пожевать на ходу, не тратя времени на долгие сидения за столом, отчего могло самым прискорбным образом образоваться неприглядное пузцо. Она даже бдила, чтобы Его Великолепие не забывал подкрепить себя сном, хотя ее благоверный и это считал пустой потерей времени. Императрица пользовалась выпавшими ей полномочиями, чтобы отдалить самых верных его приспешников, не выказавших лично ей должного почтения, что не могло однажды не вызвать бурю, и тут она на целый год убежала с каким-то хлыщом, но к моменту коронации все же вернулась, дабы разделить с супругом надлежащие почести.
В тот вожделенный день, когда на вплавленном в асфальт гравии перед парадным крыльцом Дворца развернули красную ковровую дорожку, Императрица вступила на нее с целым выводком чад: со своими дочерьми и с его сыновьями, причем у всех четверых — длинные волосы цвета соломы, словно они отштампованы по трафарету, а десятилетний дофин Людовик, забавный в своем франтоватом галстуке и блейзере с вышитым гербом, был словно создан специально, чтобы растрогать публику и показать, что новый суверен моложе и современнее ушедшего. Это был день упоительного блаженства для обоих супругов. Его Величество ворковал с высшими должностными лицами, горнистами-оркестрантами и придворными, что теснились вокруг него в чаянии вымолить себе толику желанных благ. Каждое лицо напоминало Владыке о былых заботах, интригах, о поте, пролитом в трудах по умножению достояний, о силе тайных сговоров, о ловкости, нужной, чтобы самому продержаться, а прочих столкнуть с дороги, о всяческого рода средствах, пущенных в ход ради этого. Увы, среди всех этих званых, столпившихся здесь, избранных было мало.
Возложив в темпе ипподромного забега несколько охапок венков и в том же ритме отбарабанив пару-тройку благородных речей, чтоб присоседиться к славным героям старины вроде основателя династии Карла Великого, на которого он столь мало походил, но все же удостоил его особого короткого спича, Наше Красноречивое Величество в том же темпе «presto» упорхнул в Германию. Вопреки своему желанию продемонстрировать полный разрыв со старым порядком, он стал делать то же, что и предшественники. Увидев его рядом с рейхсфюрершей Меркель, которую он любезно похлопывал по спине, многие вспомнили о былых знаменитых дуэтах господ де Голля и Аденауэра, Жискара и Шмидта, Миттерана и Коля, Ширака и Шредера…
Не оставляя попечения о том, как бы покончить с прежними обычаями, Императрица озаботилась изготовлением официального портрета, наняв для этого специалиста по рекламе старлеток, призванного подпустить новизны. Но нет! И тут сказались былые традиции: Государь позировал перед тем же книжным шкафом, как до него король Миттеран, сидевший с книгой мсье де Монтеня в руках. Только Его Величество обошелся без книги, поскольку не имел понятия, как такое держать. Поистине, вот первый из наших властителей, царственно презревший литературную ипостась монархизма: тот отсвет славы, что доставался в удел всем нашим Повелителям, начиная с Мак-Магона, известного своей полнейшей безмозглостью. Больше того — король Галлии (известный как «Мсье де Голль»), когда писал свои речи-заклинания, в подражание маркизу де Саду выдерживал их пассажи в трехдольном ритме, король Помпиду опубликовал вполне пригодную для школ антологию французской поэзии, король Жискар почитал шикарным свое почтение к Мопассану и сочинил весьма бойкие «Мемуары», король Миттеран позволял фотокорреспондентам подлавливать себя в кресле какого-нибудь самолета или вертолета за прилежным чтением господ Шардонна и Жюля Ренара, а еще любил поглаживать старинные томики в переплетах из телячьей кожи… Даже король Ширак, избравший для себя личину неуча, этакого главного старшины, знал, что есть сорок веков китайской истории, а в пору нежной юности переводил русские романы в перерывах между посещениями Музея азиатских искусств.
Наш же Блистательный Правитель не утруждал мозги вовсе. Во время его Французской кампании, приведшей к завоеванию верховной власти, некий злостный репортеришко все норовил выспросить у него, чем шииты отличаются от суннитов и откуда пошла вся эта ближневосточная неразбериха и междоусобица. Его Величество не соизволил дать ясный ответ, ибо думал, что иранцы — те же арабы и ничем от прочих арабов не отличаются. Никто не осмелился приоткрыть ему истину. А все почему? Да потому, что Его Величество предпочитал заменять глупую эрудицию быстротой словоговорения. «Уж я-то не интеллектуал», — любил повторять Наш Целеустремленный Предводитель, в чьих глазах загроможденные всякой всячиной мозги не стоили ломаной медяшки. Решения должны были проворно следовать одно за другим или, того лучше, даже не сами решения, а их зыбкие прообразы.
