66. Она спросила: «Ну скажи же, что мы с тобой куда-нибудь поедем! Ну соври же мне! Я же женщина!» Я ответил: «Я не буду врать. Я же мужчина.»
67. Одно дело – говорить не то, что думаешь, а иное – думать не то, что думается! Такой высший пилотаж лжи доступен только женскому разуму. И я бы восхищался им, если бы не испытывал отвращения. А отвратительнее всего, что подобную ложь не может зафиксировать ни один детектор, кроме – извините – холодного сердца. Но мое сердце слишком горячо. Мое сердце в горячке… И вообще, видимо, я из тех, кому умирать сподручнее, чем лечиться.
68. Я не боюсь врать, но я стесняюсь.
69. «Но ты, сукин сын, разгневался бог Саваоф, – публично заявил, что бог и любовь – две совершенно разные вещи! Как повернулся твой язык сказать такое?» – «Признаюсь тебе, предобрейший, – отвечал я, -что сказано было даже большее: это две несовместимые вещи. Но ведь так оно и есть! Ведь это правда! Поверь же и ты в правду, Добрейший. Я знаю, что такое любовь. Посмотри в зеркало и поймешь, что ничего общего с Тобой она не имеет. У любви нет ни бороды, ни лысины. Уж прости меня, Добрейший, я не Кант, мои доказательства простоваты.»
70. Постепенно в нашу организацию потянулась молодежь – целеустремленная, но не опытная. Товарищи попросили меня прочесть для нее цикл лекций. Определились предметы: любовь, ненависть, история сексуальной революции (краткий курс), теория постоянства. Незадолго до первых практических занятий наше полулегальное училище разворошили представители власти. В красном уголке у нас стоял транспарант «от любви не предохраняются! (Д. Гуан)» и надутый презерватив. Транспарант блюстители порядка располовинили (кощунство), презерватив прокололи французской булавкой (непоследовательность). Мне инкриминировали пропаганду опасного секса. Учеников отправили в летние лагеря.
71. Объяснительная в любви. Использование семейного положения в корыстных целях. Лишение покоя сроком от двух до трех лет. Безусловно.
72. Я человек экзистенциальный, я футболист. Все летящие в мою сторону мячи я либо ловлю, либо отбиваю, но никогда не отклоняюсь.
73. У него было несколько любовниц, но ни одну из них он не любил – всех по-разному. Зато он любил играть с ними в любовь. Это было любопытно, это была игра на грани нервного взрыва. Сделав очередной ход, он, очертя голову, жаждал поделиться с кем-нибудь своим приключением, его распирало! Но открываться друзьям было нельзя: по правилам игры именно им он и ставил рога (в два хода). Подругам – тем более, ведь именно им он и изменял. Невозможность выговориться усугубляла опастность игры – он позволял себе умышленно проговариваться, просыпать намеки, ронять имена и фразы, дарить поводы. Он дразнил и давал форы. Но никто и не думал его обыгрывать: все они играли в другие игры, во взрослые.
74. На каждую тварь всегда найдется тварь еще большая (Закон Пар).
75. Выслушав мои аргументы, нахмурился добрейший бог Саваоф. И понял я по лику его, что произнесет он сейчас свое самое страшное обвинение. И стало так. «Ты – атеист! Ты смел утверждать, что меня не существует!» – «Как ни бесценно гостеприимство, – отвечал я, – истина дороже. А истина в том, что Бога нет.»
76. Свифт советовал мне всегда быть на «ты» с богами и журналистами.
77. Один знакомый пианист сказал о женщинах так: «Все они алчные». Он произнес эти слова, растопырив пальцы обеих рук во всю аппликатуру. И я согласился… Чуть позже выяснилось, что у этого пианиста есть тайная квартира, на которой он встречается с мужчинами… Я до сих пор спрашиваю себя, что в этой истории причина, а что следствие?
78. Гамлет (проигрывая в бильбоке): «Твои объяснения в любви не убедительны. Они не чего не объясняют.»
79. Некто Р.Р. сочинил сценарий. Действие разворачивается в ближайшем будущем в городке условной Италии. Розовый квартал и Голубой квартал. Лесбийская семья и семья гомосексуалистов. В первой – тринадцатилетняя девочка, во второй – пятнадцатилетний мальчик (дети из пробирок). Обоих воспитывают во всей ортодоксальной строгости. Но совершенно случайно они вдруг встречаются, знакомятся и влюбляются друг в друга. Родители, естественно, против их неестественной связи… В общем, кончается все гибелью детей. Сценарий назывался «Ромео и Джульетта» и имел, на мой взгляд, массу художественных достоинств. Автор носился с ним по разным инстанциям, предлагал и мужской и женской киностудиям. Но постановку не разрешили.
80. Мужчина стремится к идеалу, женщина – к идее.
81. Товарищи поймали меня на опасной привычке – говорить за глаза о людях всякие хорошие вещи. Я пообещал и справиться.
82. Я бы мог рассказать о ней много хорошего. Но не буду. Зачем? О каждом человеке можно при желании навспоминать массу достойнейших деталей, но – вот ведь не задача! – это совсем не означает, что этот человек – хороший человек.
83. Она взяла помойное ведро и под предлогом выноса мусора пошла меня проводить. Внизу на морозе достала из-под куртки пригретую на груди бутылку пива. Мы опустошили помойное ведро, и об его обод я открыл бутылку. Потом быстро пили, заполняя паузы между глотками долгими поцелуями. Наши рты дышали друг в друга запахом лука. Пьянели уже порознь: я на холодной автобусной остановке, она в теплой кухне, где гости уже доели луковый салат.
84. «Но я же есть! – возопил бог. – Вот же он я! Я сижу прямо перед тобой, ты можешь пощупать меня, ощутить мое тепло, узреть мой свет, почувствовать мои вибрации! Вот тебе весь спектр качеств, присущих только тем, вещам, которые существуют на самом деле!» – «Много видел и ощущал я вещей, которых, как выяснилось потом, нет и никогда не было, – ответил я. – Прости, Предобрейший, но ты – самое сомнительное свое доказательство.»
85. Приживается, как правило, одно из двух – либо любовь, либо возлюбленные.
86. Итак, вы читаете драматическую мистерию «Дон Гуан, как зеркало мировой революции». Участвуют: Я. Она (в исполнении разных лиц). Ты. Бог Саваоф. Бог Люцифер. Богиня Действительность. Демоны Питон и Азриэль. Могильщик Жан и Пьер. Мартин Лютер в роли лакея. Христофор Колумб в роли адвоката. Все персонажи – вымышленные, как и сам автор.
87. Сейчас, господа заседатели, я раскрою вам тайну, самую страшную мою тайну, которую я не открывал никому, даже своим товарищам: у меня не было первой любви.
88. Сердце похоже на банку со сгущенкой – чтобы из него потекло, нужны не одна, а две дырки.
89. Когда у меня в очередной раз открылось сильное кровотечение – и на этот раз уже из совершенно неожиданного места, – мы страшно смеялись, представляя, как ворочается в гробу Генри Миллер, ворочается и икает от красной зависти.
90. Иногда она говорила мне: «Я тебя убъю». Говорила так полуразборчиво-нежно, что яне был уверен, произносит она «убью» или «люблю». И я всегда принимал это как нечто среднее между тем и тем, между убью и люблю… Но однажды она действительно сказала, что любит меняю. И я почувствовал разницу…
91. Её откровенность – мое откровение.
92. В трамвае он заметил знакомое лицо. Долго рассматривал, присматривался, смотрел в упор и исподтишка. Лицо молодого человека, пол виду его ровесника, казалось почти родным. Наконец в голове всплыли детали: давным-давно, еще в гимназии, они вмести очутились в какой-то экстремальной ситуации: в какой-то потасовке, драке, побоище. Они были там бок о бок, кулак о кулак… Но ему так и не удалось вспомнить: был ли этот человек на его стороне или на стороне его врагов. Помог он или предал? Память не сохранила этой подробности. Его памяти именно это показалось безразличным.
93. Время забирает чувства, а оставляет лишь мысли. Точнее, слова. И я уже не помню, что имел в виду, когда записал на обложке Набокова: «порвалась связь имен. Ты одержала поражение. Я потерпел победу.»
94. «Ты, – тихо сказал мне бог Саваоф, -нечестивейший из нечестивых. Ты меня очень огорчил. Я вправе окунуть тебя в геенну огненную. Почему я до сих пор не сделал этого? Только по одной причине: при всех своих отступлениях от моего замысла, ты оставался по сути ребенком, ты не погряз в безвкусице взрослости. А я не люблю взросленьких, я люблю детей. Ты мой трудный ребенок. Этим ты мне и симпатичен, черт бы тебя задрал! Придется дать тебе последний шанс.»
95. Мы сидели под масличным деревом. Истекала последняя зрячая минута Гомера. Он наклонился к моему уху и прошептал: «А ты знаешь, что боги слишком неразборчивы в любви?» Раздался долгий раскат грома – кто-то вспорол холст гомерического неба тупым кухонным ножом…
96. О вы, возлюбленные мои! Вы – всего лишь ступени моих потемкинских лестниц, по которым я взбираюсь к себе, – я, смертный, к Себе Богоравному. Я любил вас, я же и наступал на вас. Я люблю вас, я же вас и оставляю.
