— Ну!
— Да, туда зашила.
— А как нашли. Щупали?
— Не, приборами какими-то.
— Техника. А у нас недавно случай был — выслали одного инженера.
— Куда?
— На родину поехал. Он, это, пшено в конвертах получал, из Москвы.
— А зачем пшено?
— Для экономии. Хотел вторую машину купить и дочке кооператив.
— Ну дурак.
— Почему?
— Надо было бандеролями…
— Все равно не обманешь.
Заказали еще бутылку. Обоим становилось весело.
— А я «Волгу» хочу купить новую, — сказал капитан.
— У меня «Фиат».
— У меня «Москвич» был — братану подарил. Во «Москвич»! Мне его прямо с завода выкатили.
— У меня «Фиат» из первой партии. Сейчас в Москве гарнитур заказал. Отличный будет гарнитур, доложу тебе.
— Я мамане румынский достал. Еще шубу французскую.
— У меня жена в такой ходит. За триста двадцать?
— Да ты чего, семьсот отдал, натурально.
— Под барса что ль?
— Чето-чего?
— Под барса, говорю?
— Не, не под него. Красивая.
— Под барса тоже красиво.
— У меня красивше.
— А видал унитазы чешские?..
— У меня на книжке тысяч семь. Или восемь…
— А как, у вас там, стреляют? — спросил, наконец, пьяно капитан.
— Евреи, суки, стреляют. А так просто не, — также пьяно отвечал сотрудник Алексеев. — У нас это… борьба идеологий. Мы оба с тобой охраняем стр-рану!
— Ты тоже на катере?
— Не, я это… я сухопутный.
— А я подумал — на катере.
— Сухопутный! Понял, что его значит, — подмигнул Алексеев.
— Я понял — ты качки боишься.
— Врешь — не боюсь.
— Правильно, не боись. Сначала бензина понюхай, проблюешься — потом привыкнешь.
— Не буду блевать.
— Тогда за дружбу выпьем?
— За дружбу наливай… — Ты того, много не говори, — шепнул сотрудник, когда выпили.
— Почему? — удивился капитан.
— Я по-дружески. Ты ж сам говоришь — за дружбу. Тс-с-с!
— Ладно. Выпьем.
— Все!
— Почему это так — все?
— Не положено.
— Ну, со мной, а? За меня, а? Эа Сашку?
…На причал капитан вывел Алексеева, придерживая за талию. На рейде покачивались корабли — их огоньки плясали в зыбкой воде. Настала ночь. Вокруг стало темно. Все было большим — и море, и темнота, и корабль у причала, на котором сотрудник Алексеев уплывал далеко-далеко.
— Са-аня, прощай, друг!
— Прощай, Алеша. Эге-гей!
А где-то над головой роились спутники в холодном космическом пространстве, и мерцали звезды, и мигали, и качались, и падали. Большой корабль отваливал от Одесского причала.
— Леша-а.
— Прощай.
— Передавай привет там нашим, слышишь?
Корабельные огни уплывали во мглу; капитан все стоял, все смотрел в черную даль, и был горд, и счастлив, что с настоящими людьми, плечом к плечу, защищает он эту огромную, лежащую сейчас во тьме, землю.
В Москве, в доме десять по улице Воровского (вход под арку), на первом этаже в коммунальной квартире в маленькой комнате, где стоит запах одеколона «Милый друг», трепещут огненные пионы на занавесках, на стенах висят репродукции Дали, несколько мужских портретов, цирковая афиша с наискось написанными автографами и большое фото ансамбля «Холидей он айс», запечатленного у памятника Пушкину, живет бальзаковского возраста тетушка Матильда с неопределенной породы песиком Тони, которого он упорно считает спаниелем. Каждый вечер тетушка Матильда достает пеструю рубашку с кружевными манжетами, подводит глаза, пудрится, надевает парик «плэйбой», прицепляет поводок к ошейнику Тони, и они отправляются на проспект. Они доходят до кафе «Ивушка», останавливаются неподалеку от троллейбусной остановки, и, пока Тони обнюхивает край мостовой, тетушка Матильда беспокойно вглядывается в проходящие мимо троллейбусы. Так он может стоять долго, очень долго, потому что дел никаких у него больше нет. Мимо за стеклами проплывают лица; люди глазеют на тетушку Матильду, но он не обращает на них внимания — только одно лицо ждет он увидеть…
Он много знает: взлеты и падения, курорты и сибирские пересылки, радости, обиды, минуты отчаяния, тошнотворный запах газа в пустой квартире, популярность, даже своеобразную славу, цветы, допросы и любовь, — много любви, море любви, — любовь самозабвенную, безумную, страстную и грубую, плотскую, чувственную. Здесь он любил ум, складку презрительного рта, слова, манеру говорить, интонации, жесты, милые привычки, там — силу, будоражащий запах нота и неутолимые требования любви еще и еще…
…— Ты слышишь, Тони, — говорит тетушка Матильда, и улыбка появляется на его лице, — Тони, это он.
На лице тетушки Матильды написана нежность. Он машет рукой, привстает на цыпочки — равнодушные люди смотрят на него из троллейбуса, а то, одно, любимое смазливое лицо, лицо с кривящимися в самоуверенной усмешке губами проплывает мимо.
— Ты слышишь, Тони…
Это лицо любит тетушка Матильда — усики над полными красными губами. Тетушка Матильда любит вьющиеся волосы, родинку на паху, грубые руки, жадный секс, вульгарные манеры и привычку бросать окурки на пол…
Всю жизнь он любил таясь. Страшась смешков за спиной, наглых выходок, пошлых улыбок. Панель, люкс в «Национале», госдачи, общественные уборные, нары и парковые скамейки, кулисы цирка и подвалы художников — везде и всегда отдавал он себя с оглядкой, второпях, неспокойно.
Он никогда не мучился своей любовью — он считал ее прекрасной. Женщины — это осталось с детства — вызывали в нем страх и отвращение. Позднее, приглядываясь к ним, он видел только лицемерие в любви, откровенную жадность, отсутствие простоты в их чувствах, нечистоплотность в отношениях. Он так глубоко презирал их всех: дешевых проституток и дорогих, «порядочных» женщин, — что не давал себе труда показывать это.
— Как дела, милочка? Как жизнь, ягодка? Какую кофточку ты отхватил! Бог мой, да ты все хорошеешь. Привет, петушок, все отбиваешь наших кадров!..
А он отвечает, он улыбается.
Он помнит все, что пережил когда-то, и ни о чем не жалеет.
Как важно сохранить все в тайне. Ты же понимаешь, при том положении, которое я занимаю… Угрозы, сжатые кулаки, потом слезы — дерьмо. Лысеющая голова в узком просвете, взгляды из-под дверной цепочки. У того милиционера, что идет справа, на руке рыжие волосы, а цветы остались лежать на подоконнике в подъезде.
— Попался, голубчик, попался, плутишка, — ласковая гнусавая скороговорка за спиной.
— За что?
Здоровенные кретины двумя ударами превращают рот в сладкое месиво. А швед, наверное, еще не проснулся в своем номере в «Метрополе». По утрам он старательно размахивает руками. У него атласные плечи, он смеется беззаботно и просто. Здесь: бетонный коридор и свет в лицо на допросах. Чувство такое, что губ больше нет — нечем шепнуть: о боже!
На нарах — очередь, в караульной — удары сапог, плевок, шлепнувшийся рядом с лицом…
… А мальчику только двадцать один. Усики отпустил впервые. Он совершенно неотесан и груб, бедняга. Сначала он не знал, как это делается: раскрыл рот, вспотел, глотал слюну — кадык так и ходил у него вверх-вниз. А потом застонал: больно и приятно ему было, должно быть, и остро очень. Понравилось — много ли надо.
Потом мальчик изменился, а думал: мир стал добрее к нему. Его любят впервые, и он научился улыбаться вот так, кривя губы. Бедный, у него грубые руки, не знают, что ищут, все шарят, шарят, лапают. Подавать бы по утрам кофе дурню в постель, а вечером — идти рядом.
Тетушка Матильда стоит на остановке, смотрит на милое дурашливое лицо: он так горд — водит троллейбус. Сидит впереди и покрикивает на пассажиров во время посадки. Вот заметил, скривил губы, делает вид, что не замечает, — бог с ним.
— Тони, он придет? Ждать?
Праздный вопрос — все равно ждать, даже если и не придет… Сейчас вечер. Горит торшер. Пионы на занавесках, как целующиеся рты, полные крови и боли, не чувствующие губ. Свет падает в лицо, а за ним в темноте чьи-то глаза и усмешка — педерасты из американского балета на льду сладенько улыбаются с фото.
— Спишь, Тони?
Тони не спит.
— Он придет?
Тони не знает.
— Будем ложиться?
Тони уже улегся. «У спаниелей не бывает таких длинных хвостов», — с грустью думает тетушка Матильда и продолжает считать Тони спаниелем…
Он приходит неожиданно. Неловко усаживается в кресло. Деланно смеется. Закуривает — руки дрожат. Как бы кто не увидел! Как бы кто не узнал! Не пронюхал, не сболтнул, не накапал, не настучал! Ведь стыдно, неловко, боязно, но пришел… Тетушка Матильда сделает ему приятно. Он как с цепи сорвется: быстрей, быстрее, а руки судорожно хватают воздух. Потом второпях застегивает штаны.
В стену стучат: двенадцать уже, скоты, милицию вызовем. Он уходит ссутулившись, вобрав голову в плечи. Хлопнула дверь, в комнате остался запах его ног. За стенами — шепотки. Их не слышно, но тетушка Матильда ощущает их физически, как привычное бремя…
