— А что ты видела в шкафу?
— Свадебные фотографии…
— Чего?
— Они улыбались и обнимали дерево… Мама… И вся семья сзади…
— Вся семья?
— А ты на руках…
— Сколько мне было лет?
— Не могу сказать. Совсем крошечная.
— А ты? А она?
Я покачала головой. Нас там не было. Нас я не видела.
* * *
В комнате зажегся белый режущий свет.
Сначала один глаз.
Так, оглядимся… Все, как и каждое утро. Я там, где и думала. Под попкой моей сестры.
Я сплю на нижнем этаже двухэтажной кровати. «Сдвоенной кровати», как говорит мама.
Открывать второй глаз всегда труднее.
Ох, это одеяло… Опять ноги торчат наружу.
Никогда мне не удается быстро встать, чтобы посмотреть, как открывают глаза мои сестры. Младшая, Жоржетта: удивлюсь, если она открывает их правильно. В ее школьном дневнике записано: «Жоржетта вялая», «Жоржетта медлительная». Все кое-как и не так Бедняжка… Еще и имя ей досталось старушечье…
Вот моя старшая сестра Коринна — она-то точно открывает глаза как следует.
Мы спим втроем в одной комнате. То есть это не совсем одна комната. Она разделена перегородкой, не доходящей до потолка. По одну сторону перегородки спит Коринна. По другую — мы с Жоржеттой: я внизу, она наверху.
Свет брызжет с потолка, с его середины. Из люстры. Эта люстра всегда напоминала мне какое-то чахлое растение с четырьмя увядающими цветками. Два цветка по 60 ватт освещают половину Коринны. Два других — нашу.
У Коринны 120 ватт для нее одной, и в половине комнаты она одна, а нас двое. Так и должно быть: Коринна ведь «старшая».
Когда старшая сестра на своей половине, ее видно, только если она стоит. А так — не видно, зато отлично слышно все, что она там делает!
Настоящая Берлинская стена без нейтральной полосы.
Что ни говори, трудно пересечь границу, если живешь по другую сторону стены.
— Девочки! Пора вставать!
Это раздается мамин голос.
Мы — три девочки. Когда нас строят в ряд, первой стоит Коринна, Сибилла — второй и последней — Жоржетта. Коринне двенадцать лет, она черненькая. Жоржетте восемь, и она тоже черненькая.
А я посередке. Меня зовут Сибилла. Мне десять лет. Я беленькая. Я должна была быть сыночком. Сыночек так и не родился. Не повезло мальчишке. Вместо него родилась я.
Когда мама зовет нас, она говорит «девочки». А иногда — «Кориннасибиллажоржетта», одно длинное имя на всех троих. Когда мама поднимает шум в дверях, это значит, надо «пошевеливаться».
Сетка над моей головой колышется: Жоржетта заерзала.
— Кончай! Сейчас свалишься на меня!
Жоржетта в ответ раскачивает сетку еще сильней. Лучше встать, пока она и вправду не рухнула мне на голову. Жоржетта лежит на спине, раскинув ноги. Похоже на старую картину. Так рисовали мужчин, которые много выпили и объелись: большой живот, руки раскинуты, ноги свисают.
Каждое утро она выглядит еще более уставшей, чем вечером, когда ложилась. Я уже встаю, а она еле голову поворачивает.
Сейчас Жоржетта хихикает: хи-хи-хи.
Это она над моими волосами — вечно они путаются, когда я сплю, так, что не расчесать.
В школе меня хотели остричь, мол, в волосах полно гнид. Я не далась. Вшей истребили, но гниды… С ними справиться труднее. А мне плевать на гнид. Не хочу, чтобы мне обрили голову. Мама все удивлялась: она ведь считает меня неудавшимся мальчиком. А волосы у меня длинные. Ну и пусть я неудавшийся мальчик мне так нравится, и все тут.
Одна беда: мама непременно хочет каждое утро заплетать мне две косы. Говорила я ей, что с косами у меня дурацкий вид. Она и слушать не стала. Самой-то не носить две фиговины на голове.
— А почему ты себе косы никогда не заплетаешь? — спросила я ее.
— Потому что я уже взрослая, — ответила она.
Ничего себе… Я отпала.
Так я поняла, что, пока ты маленькая, у тебя нет никаких прав. Я спросила:
— А я когда стану взрослой и смогу ходить с нормальной головой?
— Будешь совершеннолетней — делай что хочешь.
Еще восемь лет. Когда я вырасту, буду выглядеть, как мне нравится.
Терпеть не могу свой халат, который надо надевать поверх пижамы. Голубой, стеганый. Точь-в-точь мамино одеяло.
А надевать все равно приходится — на кухне холодно. Тапочки я тоже не люблю — я стоптала задники, и они шаркают, а пол плиточный.
Я уже встала, а сестры еще в кровати.
В пижаме, халате и тапочках я иду на кухню.
— Бррр! — ворчу себе под нос. — Холодно!
На кухню влетает мамин веник. Мама следом. Веник останавливается, мама тоже.
— Естественно, у вас-то в комнате как в бане, — отвечает она мне, а сама ничуточки не замерзла, хоть и вышла из чулана, который вообще не отапливается. — Выброшенные деньги.
Наша квартира маленькая, скромная, но очень-очень чистая. Мама зарабатывает не очень много денег, но терпеть не может «грязищи».
— Чистота денег не стоит, — часто говорит она нам.
В кухне стоит кухонный стол, коричневый, такие же стулья и белый буфет. Больше всего места занимают холодильник и газовая плита. А на буфете — вон, красуется — самый главный в доме предмет — будильник. Красные кварцевые цифры показывают время. Будильник у нас — член семьи. Это он велит нам кончать есть. Он велит кончать бездельничать. Он велит идти умываться. Распорядок дня нам диктует будильник.
Мама уже умыта, одета и вертится как белка в колесе. Она не любит терять время зря. Одна с тремя дочками. Дом и семья — на ней. Ни секундочки свободной.
С утра пораньше она готовит для нас обед: бифштексы с горчицей.
Меня сейчас стошнит от этого запаха. Я зажимаю двумя пальцами нос. Так, с зажатым носом, и добираюсь до маминой щеки и быстро чмокаю ее.
На столе стоят три разные кружки, хлебница, чай в пакетиках — все, что нужно для завтрака.
Будильник показывает 7:15.
Я наливаю в кастрюльку воды. Такое простое дело, а бывает сложным. Кастрюльку я несу одной рукой. Одной рукой открываю кран. Одной рукой подставляю под него кастрюльку. Кастрюлька наполняется. Одной рукой я ставлю ее на плиту рядом с бифштексами. Зажигаю под кастрюлькой огонь. Другая рука занята: я зажимаю нос.
Стою над кастрюлькой, жду, когда вскипит вода для чая. Мне десять лет, и я не пью молока — у меня от него болит живот.
А мама все хлопочет. Не выпуская веника, убирает баночку с горчицей: на бифштексах ее уже достаточно. Идет к раковине. Там стоит голубой пластмассовый тазик, полный грязной посуды. Мама движется в отлаженном ритме. Эти движения она повторяет много лет, всегда в одном и том же порядке. Вода течет на посуду, поднимается пена. Мама выключает воду, оборачивается:
— Ох, эти твои волосы, в них уже колтуны. Будь добра, расчеши их сегодня щеткой хорошенько.
Она гасит огонь под мясом и накрывает сковородку крышкой.
Никто и не сомневался, что она сделает мне замечание: к чему-нибудь да придерется.
Я пожимаю плечами.
В дверях появляется Жоржетта — идет с полузакрытыми глазами. Когда-нибудь она навернется о косяк с этими ее жмурками. То-то я посмеюсь! Не пойму, почему это все ищут в нас какое-то «семейное сходство». Я худая и шустрая, а она… она толстая и сонная.
Почему мы всегда садимся на одни и те же места? Жоржетта вслепую плюхается на свой стул.
— Как твои ноги, лучше?
У нее раздражение на ногах с внутренней стороны, потому что они трутся друг о друга, когда она ходит…
— После душа намажу тебя кремом.
Жоржетта пожимает плечами.
Мама вслед за веником вылетает из кухни. Что ей еще осталось подмести? Она подметает, кажется, уже час. По-моему, ей просто нравится ходить с веником. Так быстрее получается, что ли.
Я, наверно, привыкла к запаху бифштексов — нос уже не зажимаю. Стою над кастрюлькой, жду, когда вода согреется.
Жоржетта не успела сесть, а уже сунула в рот кусок пирога. С трудом глотает, толком не прожевав. Еще не проглотила, а рукой тянется к следующему куску. Шарит по столу, ищет еду наощупь.
Ее ногам никакой крем не поможет, если она будет продолжать в том же духе, думаю я про себя.
Включается газовая колонка на стене, на кухне начинается гудение. Это Коринна принимает душ. Красные цифры будильника показывают 7:22.
Вот и хорошо, я успею выпить чай.
Жоржетта наблюдает за мной. Не сводит с меня глаз. Я — ноль внимания. Сейчас что-то будет, это точно. Она даже щеки надула, так боится пропустить событие. Я что-то делаю с кастрюлькой, и Жоржетте до смерти хочется знать, что. Она ждет. Следит за мной.
Я осторожно приподнимаю ручку кастрюльки.
Есть! Я это сделала!
— Что это ты делаешь?
Она требует ответа.
Что я делаю каждое утро с ручкой моей кастрюльки?
Каждое утро я приподнимаю ручку кастрюльки, и Жоржетта не знает, зачем…
Я ей не скажу. Это мой секрет.
