Виолет представляет себе, как она тайком проносит несколько блоков пива для этих несносных девчонок в майках с названиями горнолыжных курортов и шлепанцах, но сдерживает себя. Она — не сказочная фея. Виолет строит жизнь на знании чужих желаний и тайн. Ей нравится видеть людей насквозь и принимать их клятвы в верности за то, что это есть на самом деле — небрежно брошенные равнодушные фразы. Если уж она не может контролировать того, что люди хотят от нее, то, по крайней мере, она может утешиться тем, что знает, что на самом деле у них на душе.
Фото 18. Луис, застегивая пуговицы на брюках от костюма, кладет руку в карман и достает оттуда конверт.
Конечно же, Луис нашел фотографии. К чести отца, тот довольно хорошо их спрятал. Но Луис все равно их нашел после смерти Сола в его кожаной папке для счетов. На заднем плане высилось колесо обозрения. Женщина была в красном платье и в норковой накидке, когда‑то принадлежавшей Иде. Во всем остальном она была мало похожа на мать. Глядя на фотографии, Луис не мог решить, что расстраивало его больше: то, что отец врал и изменял матери, или то, что он был слишком жадным, чтобы купить девчонке новую накидку. Потом он понял, что больше всего его расстроило то, насколько пугающе похожей оказалась фото любовницы его отца на фото Девушки Его Мечты, и как отвратительно его нынешняя ситуация с Джун и Виолет Шайдеггер напоминала отца.
Когда Луис захлопнул папку, ему стало плохо. Выйдя из офиса, он не мог выбросить из своей головы мантры по ведению бизнеса, произнесенные когда‑то отцом.
«Создай человеку стимул для покупки», — всегда говорил отец. «Две по цене одной, мой мальчик. Две по цене одной».
Фото 19. Джун на кухне рассматривает таракана на стене.
Была бы она мухой на стене, пусть даже тараканом, — только бы узнать, что заставило Луиса послать ей это письмо на голубой бумаге с его отпечатанной подписью, начинающееся словами «Дорогая Джун».
«Уничтожь мои письма, — требовало послание. — Порви их, закопай — мне все равно. Главное — уничтожь их.»
Джун смотрит на свадебный пирог, который во всем своем хрупком великолепии возвышается на серебряном подносе, и улыбается.
Вопреки обыкновению, она поступила как хорошая девушка. Сделала все так, как он попросил.
Фото 20. Луис держит в руке старые наручные часы, глядя на свое отражение в зеркале.
Эти часы его мать подарила отцу в день свадьбы. Золотые часы с браслетом. Сол перестал их носить, потому что от браслета у него появилась сыпь, и тогда их носила мать. Носила до того самого дня накануне своей смерти, когда Луис навестил ее в больнице.
— Убирайся! — закричала она и бросила в него часами. Они ударились в стену рядом с его головой, и стекло раскололось, как хрупкая кость.
— Мама, это я, Луис, — произнес он. Она приняла его за покойного Сола. От этого Луис вздрогнул.
— Вот, вот, вот. Вот тебе! — Ида попыталась плюнуть в него, но слюна, скатившись по подбородку, оставила темное пятно на ее хлопчатобумажной синей больничной одежде.
Луис положил разбитые часы в карман и закрыл за собой дверь.
Он сидел на скамейке напротив больницы и смотрел, как голуби поедали старую шелуху от арахиса. Когда он полез в карман за часами, то порезал палец осколком стекла. Он сосал палец, а свободной рукой перевернул часы. «Человеку моей мечты. Ида. 3/12/62», — было выгравировано на обратной стороне.
«Вот попал,» — подумал Луис. Он полез было в карман за Девушкой Своей Мечты, чтобы разорвать ее на мелкие части, но обнаружил, что забыл фотографию в другом пальто.
Вдруг он почувствовал, как осколок выходит из пальца вместе со сладкой струей крови. Без всякой задней мысли, он проглотил его и почувствовал, как он прошел через горло, гортань и, в конце концов, приземлился где‑то рядом с сердцем.
Фото 21. Джун и Сьюзи Минтерн, в одинаковых платьях подружек невесты, сфотографированы во время краткой беседы, состоявшейся, когда они подкрашивали губы в ванной.
Джун, чтобы начать разговор, спрашивает у Сьюзи, когда та вернулась из Ботсваны. Удивленная Сьюзи поясняет, что последние три года она прожила в Атланте, работая представителем по закупкам одного из южных универмагов под названием «Бинкс». Сьюзи (Сьюзан теперь) говорит, что влюбилась в юг и считает его гораздо более утонченным местом. Позже, когда Барт будет раздевать ее в мотеле «И–Зи Слип», она скажет ему, что в Атланте элегантны даже пьяницы. У Барта ничего не получится той ночью, и Сьюзан будет лежать без сна рядом с ним, обнаженным, слушая его храп. Она странным образом ощутит гордость за себя — как будто она победила его в игре, в которой женщина выиграть не может, например в баскетбол один на один. С самого начала их совместной жизни любовь Сьюзан к своему мужу, Барту Шайдеггеру, неразрывно будет связана с жалостью, а также с пьянящим чувством собственного превосходства.
Фото 22. Виолет у телефона–автомата, в свадебном платье, на голове — бигуди.
Может быть, это была месть. Возможно, если бы она не застукала их вдвоем в «Орлином Гнезде», она бы не излучала того гордого, бесстыдства отвергнутой, которое так привлекает некоторых мужчин, — тех, у кого сильно развиты одновременно и материнские и плотоядные инстинкты.
Его звали Шейн — совершенно бесшумное, неземное имя для человека, который посвятил свою жизнь восхищению тем, чего никогда не мог иметь. Сначала она проводила у него один вечер в неделю, а потом два и три, сидя в одном из потрескавшихся кожаных кресел Шейна, слушая пластинки Фрэнка Синатры и попивая превосходный светлый индийский ром, который Шейн наливал ей в высокий стакан. Она была заинтригована какой‑то его святостью, чрезмерной добротой, которая всегда граничит с извращенностью.
Она врала Луису, говоря, что нашла себе частные уроки в Квинсе. Шейн настаивал на том, чтобы платить ей, чтобы избежать подозрений. Может быть, поэтому она позволяла ему так к ней прикасаться. У Шейна было кольцо с его инициалами, которое он любил прижимать к ее векам, оставляя на них клеймо собственности, которое было потом видно всякий раз, когда она моргала.
Возвращаясь на поезде к Луису, она перебирала пальцами двадцатки, которые давал ей Шейн, и не испытывала ни малейшего чувства вины. Скорее — формулировала Виолет — она создавала свои собственные тайны, свои собственные желания, свои собственные темные места, и уже не была той простодушной светловолосой девочкой–оптимисткой, с душой нараспашку, которая бодро убеждала людей употреблять слово «верхний» вместо слова «нижний», слишком глупой для того, чтобы познать удовольствие, которое получаешь, обманывая кого‑то.
Фото 23. Луис и Джун ругаются за конюшней перед началом церемонии.
Джун только что испуганно сказала Луису, что Сьюзи Минтерн никогда не была в Ботсване.
— Виолет подставила нас, — говорит Джун.
Луис чувствует не столько вину, сколько глупость своего положения. Она победила его в его собственной игре. Мысль о том, что кто‑то может наблюдать за ним самим, никогда в жизни не приходила ему в голову. Он чувствует, что новость вызвала у него дрожь — то ли отвращения, то ли возбуждения, он еще точно не знает.
Джун смотрит на него коровьими глазами, поглаживая рукой свою сумку. Луис хватает сумку и грубо сует руку в ее шелковые внутренности. Он достает из нее их фотографию, сделанную в «Орлином Гнезде».
— Как ты смела? — шипит он, махая фотографией перед ее лицом.
Джун пытается вырвать у него фотографию, но Луис, подняв ее над головой, разрывает ее на мелкие кусочки.
Солнце светит сквозь ее газовое платье, и Луис видит ее всю. С отвращением, он отталкивает ее. Такая же, как любая баба, бормочет он, направляясь обратно к усадьбе. Не то, чтобы он не любил женщин. Отвращение у него вызвало то, что Джун пыталась выставить себя какой‑то особенной.
Другое дело Виолет, — с гордостью думает он по дороге к часовне, где будет венчаться. Все время Виолет внушала ему, что она всего лишь самая обыкновенная девушка, а оказалось, что она сделана из того же извращенного теста, что и он.
Фото 24. Виолет стоит у телефона–автомата, и ветер сдвинул фату ей на лицо.
Снова включается автоответчик, и мужской голос, записанный на фоне звуков Синатры, говорит: «Меня нет дома, но если вы оставите свое имя и номер телефона…»
Виолет начала было говорить, потом замолчала. Вместо этого, она поворачивает трубку в сторону Сотутских Гор, чтобы записать для Шейна крики орлов, которые кружатся над покрытыми снеговыми шапками пиками, и лимонный свет солнца перед закатом и то, что она чувствует всего за несколько минут до того, как даст брачную клятву. А что она чувствует, на самом деле? Она не может точно сказать, но какая‑то ее часть подсказывает, что нужно найти какой‑то смысл в том, что Шейна нет дома и он не сможет ее утешить, и что ее что‑то подтолкнуло к правильному решению, несмотря на тайные жизни, которые вели она и Луис. Вешая трубку, она ощутила приступ клаустрофобии, как будто горы и небо давят ее, превращая огромное пространство возможностей стремительную, четкую траекторию ее жизни.
