Дипломат отвечает с внезапной грустью:
— Я не верю в Господа Бога. — И прибавляет зачем-то: — Сэр.
Я не сразу понял, с кем разговариваю. Матвей. Путанно объясняет, откуда у него мой номер. — Ах, вы сын… — Да-да, сын.
Растерянный молодой человек: в чем-то мы, видно, уже не оправдали его надежд. Когда уезжаешь, теряешь не родину — заграницу. Спрашиваю Матвея, как там отец? — Ничего, говорит, жив пока.
Я позвал его, он пришел.
Мы сидим в моей съемной квартирке-студии на Стэньян-стрит, возле парка. Вдоль стены — коробки. Мы очень мобильны тут. Американцы — очень мобильная нация.
У меня недавно книжка вышла — «Искусство жить: взгляд психолога», так можно на русский перевести. Была хорошая критика, в университет позвали, с обещанием постоянной позиции. Университет не самый, мягко говоря, знаменитый, да и мне не особенно нравится преподавать, но приходится делать то, что дают, а не то, что хочется.
Матвею тоже никуда от реальности не уйти.
Он как-то вяло кивает. Вот уж чего в отце его не было — вялости. Значит — в мать? Все равно почему-то этот Матвей вызывает мою симпатию. Я в последнее время мало общаюсь с людьми.
Он закончил ИнЯз, Мориса Тореза, — увы, иностранными языками никого тут не удивишь. В особенности английским.
Матвей улыбается. Хорошая у него улыбка. Тоже может помочь. Не помню я, чтоб отец его улыбался. Хохотал — да. А мать его я вообще не помню.
Улыбки улыбками, но дело так не пойдет.
— Не освоить ли вам, Матвей, программирование?
— Наверное, — говорит, — придется.
— Позвоню-ка я по вашему поводу нескольким людям. Личные связи тут много значат.
Матвей кивает:
— На всякий случай моя фамилия Иванов. Американцы произносят «Айванов».
Фамилия матери? Головой мотает — нет. Это уже интересно. Сменил фамилию. А живет он где? — Тут, говорит, в городе.
— Где, где именно?
— Двадцать пятая авеню и… — замялся.
— Двадцать пятая — длинная. Что — на Утесе?
Ладно, ясно все. У Марго-Марго? Угадал?
Не Маргарита, не Рита — Марго, Марго, Маргоша — одного какого-нибудь варианта так и не установилось. Самой ей нравится Марго, ударение на первый слог. Роскошная женщина. Кожа гладкая, морщин нет вообще. Волосы — какими захочет, такими будут. И одевается потрясающе, здесь так никто не ходит. Считается: ей за сорок — эх, как бы не все пятьдесят.
Когда она только приехала, она и муж, то злые языки, больше женские, говорили: испорченная ленинградская баба, не более. Нет, Марго — не баба, не просто баба — явление. Многим тут здорово помогла. Поддержала, но не удерживала, не вцеплялась — всех отпускала, тоже — искусство жить. Я бы сам с ней сошелся поближе, да случая не представилось.
А как Матвей ее знает? В библейском смысле? Понял? — не реагирует. О’кей, шучу. Говорит: через общих знакомых, маминых. Важное уточнение. Где-то надо на первых порах пожить. Марго — не худший вариант, далеко не худший.
Какая-то в нем разболтанность, неопределенность. Здесь так нельзя. Необходимо сделаться частью общества. Приобретать мнения, их отстаивать. Демократия — жуткая вещь, но лучше пока ничего не придумали. Вот, например, реформа медицинской системы. Что Матвей может сказать по ее поводу?
Разводит руками.
— Я здоров. Не сталкивался с медициной.
А, предположим, замена одного из Верховных судей. Каково его мнение? Однополые браки — разрешать или нет? Опыты с клетками эмбрионов? Чтоб вопросов не возникало: Америка — самая свободная страна в мире. Тут делается история. Новый Рим.
Как он сюда попал, физически?
— На самолете.
Я понимаю, не вплавь. В смысле — по еврейской линии или как? Отец-то у него никогда не был евреем. Говорит: нет, грин-кард, вид на жительство, выиграл в лотерею. Объясняю: никакая это не лотерея, берут молодых, с высшим образованием, американцы — не дураки. Иногда возьмут, конечно, старушку какую-нибудь для вида. Надо понимать, как делаются дела.
Так или эдак — первый шаг совершен, он тут. Необходимо теперь шевелиться, двигаться.
— Читайте газеты, разные. Очень важно, какие вы газеты читаете. Наша цивилизация — проект в первую очередь финансовый и правовой. Приобщайтесь к проблемам, образовывайтесь. А не то будете жить, не знаю, как в санатории.
Он, впрочем, уже в санатории — у Марго.
Неуверенно говорит:
— Нам подбрасывают газету какую-то. В целлофане.
Представляю себе. Нет, серьезно.
— Не хотите же вы быть неудачником, маргиналом. Извиняюсь за каламбур.
Машет рукой: согласен быть кем угодно. Лишь бы — быть.
— Сейчас меня как бы нет.
Романтизм. Глупости. Мы все — есть.
Чем Матвей собирается зарабатывать? — Нет идей. — Когда нет идей в восемнадцать лет, то идут в медицину или в юриспруденцию. Но Матвею — сколько уже? — Двадцать пять.
Рекомендую пока что вести дневник. Ставить перед собой цели, фиксировать их достижение. О чувствах писать не надо, чувства неинтересны, они одинаковые у всех. Говорю как специалист.
Матвей, оказывается, уже записывает кое-что. Для себя теперь дневники не ведут, мужчины особенно. Он — что же, думает стать писателем? Ему и эту тему не хочется развивать. Странный молодой человек. Разумеется, у такого отца не мог получиться нормальный сын.
Впервые я оказался в их ленинградской квартире году в семьдесят седьмом по случайному, в общем-то, поводу: одной девице, существу во всех отношениях легкомысленному, понадобился какой-то отзыв, что ли, или рецензия — сроки пропущены, самой заниматься бумажками невмоготу, попросила меня.
Почему домой? — Он дома работает.
Хозяин — попробуем обойтись без имени — усадил меня в кресло, уселся сам. Нестарый еще человек, но с претензией на эдакую благородную ветхость.
— Дайте-ка, — протянул руку, пальцы длинные, без колец.
Я подал бумаги, он стал читать. Одну ногу обвил другой, винтом. Я так никогда не умел.
Много старых вещей, интеллигентный питерский дом. Темно-красный Ромэн Роллан, коричневый Бунин, зеленый Чехов, серенький Достоевский. Их двойники так и ездят за мной в коробках — после второго-третьего запаковывания я их не доставал.
Дочитал, вздыхает:
— Я этого не подпишу.
— Почему? — спрашиваю.
В конце концов, не мои бумажки.
— Боюсь.
— А чего вы боитесь?
Он пососал дужку очков.
— Как вам сказать?.. Всего боюсь.
Этот случай убедил меня лишь в одном: профессиональным стукачом он не был. А ходили такие слухи.
Кофе, что ли, попить? У меня как-то нет ничего. А Матвей и не голоден. Я рассказываю ему про первую встречу с его отцом. Опускаю, конечно, некоторые детали.
— Теперь он уже так не может, — про ноги.
Понятное дело, развинчивается старик.
Касаясь деликатной темы: тогда все вертелось вокруг одного — органы — диссиденты. Есть, что вспомнить. Только все это рассекречивание — штука опасная, много биографий попортит зря. Гэбуха ведь тоже халтурила, гнала план. Вызывают, допустим, тебя: вы человек советский?
— Вас вызывали? — спрашивает Матвей.
Вызывали — не вызывали, какая разница? Вызывали. Отвечаешь: советский. Предлагают сотрудничать. Аккуратно отказываешься: простите, и рад бы, но — выпиваю, патологически откровенен. Были приемчики. — Они вздыхают. А если узнаете про действия, направленные на подрыв?.. — Сообщу, сообщу. — Помечают себе: согласился сотрудничать без подписки.
— Зачем вы мне это рассказываете? — спрашивает Матвей, делает бровки домиком. Как ребенок.
— Да так.
Мне интересно вызвать у него живые реакции. Психология — наука экспериментальная.
Плевать на бумажки, не подписал и не подписал. Тем более, с девицей той мы расстались. А через несколько лет я стал у него бывать независимо от девиц. Не мир тесен, хе-хе, прослойка тонка, — так в ту пору шутили.
Трудно сказать, чем он, собственно, занимался. Говорят: человек энциклопедических знаний. А сделал что? — Написал удачное предисловие. К чьим-то письмам. Софья Власьевна разве позволит что-нибудь сделать? Особенно гуманитарию.
Вот он, сидит за столом, произносит внушительно: «Я как выученик академической науки…» — а какой науки? — хрен его знает, поди спроси. На столе настоечки: сам изготавливает, не худшее из чудачеств. Настоечки-водочки, во времена борьбы с пьянством многих из нас выручали. Вскрикнет вдруг: «Мизерабль!» — жена рюмку подсунула несоответствующую. Но стихов много знал и читал хорошо.
Руки нервные, музыкальные, большая нижняя челюсть: чувствуется порода. У него и кличка была — не в лицо, конечно, — Дюк, за благородное происхождение и вообще — по сумме качеств. Так и вижу, как он натягивает в воздухе невидимые поводья — «кумир на бронзовом коне» — стихи, стихи. Воленс-неволенс перейдешь на высокий стиль, когда о Дюке рассказываешь.
