Александр Попов - Юный, юный Илья

На стол Панаева упала записка: "Илья, почему ты такой бледный? Что с тобой? Алла". "Все отлично!" – на том же клочке бумаги ответил он и неожиданно увидел, как Марина Иннокентьевна в наклоне приподнялась на цыпочках, подвешивая на крючок таблицу. Дыхание Ильи, показалось ему, приостановилось. Он видел не то, что было изображено на таблице, а рельефно-четко обозначившийся рисунок на бедрах учительницы…

"Я захотел Марину Иннокентьевну? Какой же я гнусный нравственный урод!.."

Учительница, в плотном, туго запахнутом на чахлой, узкой груди платье цвета пожухлой листвы, жалась перед таблицей и оскорбленно молчала; низкая, как карлица, жалкая, с косицей, – не солидная, не пугает собою учеников, которые привыкли, чтобы на них наступали всей мощью учительской власти. А они перебрасывались записками, шептались и о ней вроде как забыли.

Илья посмотрел на Аллу и, потрясенный, закрыл глаза: никогда ему не нравившаяся Марина Иннокентьевна и красавица Алла вдруг оказались для него равными, равноценными, – равными, равноценными существами, просто существами, как животные. Существами, которые могут равно насладить его, которых он может равно ласкать, которым, видимо, сможет произносить равные по чувствам и значению слова. Какое жестокое открытие, и оно, как беспощадный судья, словно бы доказывает ему: вот ты какой ничтожный. Вот ты какой эгоист, предатель и сластолюбец!

Учительница наклонилась к журналу, и Панаев снова увидел выпуклые очертания на ее платье. Он чего-то испугался, склонил голову к столу, потом весь вскинулся, как от удара, посмотрел на Аллу и в тетради по биологии крупно, жирно написал, будто вырезал по твердому материалу: я ничтожество.

Илья и Алла вместе пошли домой; они жили по соседству через подъезд. Январский мороз обжигал их щеки, слежавшийся, утоптанный снег радостно и звонко всхрустывал под острыми каблучками Аллы и что-то лениво и сонно пел под широкой подошвой полусапог Ильи. В синем глубоком небе у горизонта блестели облака, к высотным домам Синюшиной горы прилегло красновато-дымное солнце.

Они не сразу направились домой, а прогулялись по Иркутску. Но их сейчас мало интересовал город со своими людными улицами и плащадями, старинными деревянными домами в затейливой резьбе, густо дымившими автомобилями, – ничего и никого им не надо было, ничего и никого они ясно не видели и никуда, в сущности, не шли. Илье нужна была Алла, Алле нужен был Илья. И шли они только туда, куда их вели молодые, не устающие ноги. Они ничего особенного не хотели, но лишь известную всем любящим малость – мелодику голоса любимого, его поступь, поворот его головы, выражение милого лица.

Илья тайком смотрел на ноги Аллы, – она шла изящно и красиво, быть может, как балерина на сцене, и ему хотелось запечатлеть в рисунке мгновение ее прекрасной поступи.

Они разговаривали обо всем, легко перекидывались с темы на тему, и были друг для друга чрезвычайно интересны. Их отношения были, несомненно, целомудренны; но есть ли рай на земле, и если все же есть – как долго он может выдержать напора реальной жизни?

Когда солнце неожиданно упало за крыши домов и синеватые тени замерли посреди дороги, лишь только тогда молодые люди вспомнили, что надо готовить уроки; к тому же Алла через полчаса должна быть на занятиях в музыкальной школе.

У подъезда Аллы они посмотрели друг другу в глаза. Илья смутился и наклонил голову.

Ему было радостно, что чувствовал Аллу по-прежнему, без того тяжелого, унизительного плотского бреда, в котором он прожил недавние урочные часы. Он, как мальчик подпрыгивая, быстро вбежал по ступеням в свою квартиру.

Мать вышла из кухни навстречу румяная.

– Хоккей должен быть, – сказал Илья и включил телевизор.

– Позже твой хоккей.

– Все равно что-нибудь покажут.

– Поешь, сынок, а потом смотри телевизор. Ступай на кухню.

– Неси, мама, сюда. Что там у тебя вкусного?

– "Неси"! Отец увидит, что в зале ешь, заругается. Сам знаешь – строгий он у нас.

– Ничего. Неси.

Илья хлебал щи, откусывал утренние пирожки, а мать сидела напротив и любовалась сыном. Потом, волнуясь, вынула из-за шкафа картонку:

– Посмотри-ка, сын, сегодня намалевала, – с затаенным художническим самолюбием сказала она, ожидая оценку.

Илья увидел себя на портрете ярко-желтым, золотистым.

– Похож, похож, – снисходительно заметил сын, не очень-то высоко ставивший художественное дарование матери. – А почему, мама, я получился желтым?

– Так солнышко ты мое, – улыбнулась мать и спрятала портрет за шкаф.

– А-а, – покачал головой Илья.

Пришел отец. Мать встретила его в прихожей.

– Что, отец, отработал? – спросила она очевидное, помогая мужу стянуть с широких плеч полушубок.

– Ага, мать, – со вздохом ответил Николай Иванович, покашливая, – оттрубил.

– Что мастер ваш, не ругается, как вчера?

– Еще чего. Я ему поругаюсь.

Николай Иванович, наконец, разоблачился, разулся, надел свои самошитые, на толстой подошве тапочки и с перевалкой уставшего громоздкого человека вошел в зал. Увидел сына, ужинавшего перед телевизором, – сердито подвигал седыми клочковатыми бровями:

– Ты почему в зале ешь? Кухни мало?

– Будет тебе, отец. – Мария Селивановна легонько подтолкнула мужа к ванной. – Руки сполосни да – за стол живо: щи стынут.

– Ты, папа, случайно не в Германии родился? – усмехнулся сын, проходя с чашкой в кухню.

– Что-что? – приподнял отец плечи.

– Не кипятись! – Жена хотя и ласково, но настойчиво подталкивала мужа.

– А что он – "в Германии"! – глухо бубухал голос Николая Ивановича из ванной.

– Ишь – распетушился, – посмеивалась Мария Селивановна. – Парень растет – ему хочется все по-своему устроить. Но ты же знаешь – он у нас славный…

Илья слушал несердитую перебранку и думал о родителях. Взыскательный, но отчего-то никого не пугающий своей строгостью отец, любящий во всем порядок, покой и основательность, но почему-то часто это у него как-то курьезно получается; то мать над Николаем Ивановичем посмеется, то сын, но серьезно он никогда не обижался на своих домашних. А какая замечательная у Ильи мать! Всех вкусно накормит, утихомирит, обогреет, встретит, проводит… Однако еще нынешней осенью Илья отчетливо уловил в себе непривычное чувство сопротивления ходу семейной и школьной жизни, хотя ясно не мог понять, что же именно его не устраивает. Покинуть бы дом, бросить школу, а потом – примкнуть ли к разбойничьей шайке, к цыганскому ли табору или ринуться в кругосветное путешествие, – куда угодно попасть, лишь бы почувствовать что-нибудь необычное, встряхивающее, может быть, даже опасное. Ему начинало казаться, что этой тихой, мирной семейной жизни продолжаться целую вечность. И нудная, скучная школа никогда не уйдет из его жизни. Ему другой раз хотелось, чтобы этот дом, эти порядки вдруг рассыпались бы, рухнули, а ветер понес бы перепуганных жильцов, – но куда, зачем?

Илья ушел в свою комнату. Как не хотелось бы ему вырваться из семьи, но свой уголок он любил. У окна возле левой стены стоял низкий детский мольберт с натянутым на раму холстом, на табуретке лежала радужная палитра, в стакан с водой были окунуты кисти. У левой стены – письменный стол, на котором лежали две-три стопки рисунков, акварелей и небольших масляных этюдов. Над аккуратно застеленной кроватью простодушно зеленел небольшой ковер с репродукцией картины Ивана Шишкина "Утро в сосновом лесу". Одна из стен снизу доверху была обклеена журнальными репродукциями картин прославленных художников, чаще встречались работы русских мастеров. Илья порой замирал перед этой стеной и полушутя, полусерьезно произносил: "Я пропитываюсь великим русским искусством".

Ему сейчас захотелось увидеть свою любимую картину, которая всегда трогала его, поднимала мысли, – "Над вечным покоем" обожаемого им Левитана, увидеть одинокую старинную часовню, покосившиеся кресты погоста, дрожащие ветви осин и вечное, могучее небо с головастой грозовой тучей и серым облаком, камнем стоявшим на пути грозы. Облако, представлялось Илье, – страж покоя, покоя большой равнинной реки, ее младенца островка, бескрайних степей и сумрачного холма. Потянулся к репродукции взглядом, но глаза наткнулись на другую картину – "Бокал лимонада" Герарда Терборха. Молодой человек, голландец семнадцатого века, протянул бокал лимонада девушке и коснулся рукой ее мизинца. За их спинами тенью стояла пожилая женщина. Но ключевое содержалось в глазах молодых людей: юноша пытливо всматривался в девушку, которая, казалось, готова была откликнуться на все, что он ни шепнул бы ей на ухо. Илье казалось, что, не будь в комнате пожилой женщины, молодые люди непременно позволили бы себе большее – обнялись бы, поцеловались бы, наверное.

Илье захватывающе представилось, что на картине изображен он, что пожилой женщины нет, а девушка оказалась рядом и – он страстно, жадно целует ее. Она, кроткая, не сопротивляется, а он, пьянея, целует жарче…