Далеко он не продвинулся. Мы вернулись к молчаливым посиделкам в жаркой комнате. Иногда я был вынужден уйти через несколько минут, чтобы не поддаться его настроению. Как-то днем я нехотя поднялся к нему — временами Оскар вызывал у меня раздражение — и испугался, увидев дверь его квартиры приоткрытой. Я постучал, ответа не последовало. Стоя у двери, объятый страхом, я поймал себя на мысли, что он мог вновь попытаться лишить себя жизни. «Оскар?» — позвал я. Войдя в квартиру, я заглянул в обе комнаты и ванную, но его нигде не было. Я решил, что он выскочил в магазин и воспользовался возможностью осмотреться. В аптечке не обнаружилось ничего подозрительного, там не было никаких таблеток, кроме аспирина, не нашлось даже йода. Почему-то я подумал об оружии и принялся искать его в ящике письменного стола. В нем лежал тонкий конверт с немецким штампом. Даже при желании невозможно было разобрать почерк, но пока я держал в руках письмо, мне удалось прочесть одно предложение: «Двадцать семь лет я хранила верность тебе». Оружия в ящике не оказалось, я закрыл его и прекратил все поиски. Вдруг я осознал, что для самоубийства достаточно простой булавки. По возвращении Оскар рассказал, что просидел все это время в библиотеке, но не смог прочесть ни строчки.
Сейчас мы вновь разыгрывали эту неизменную сцену: занавес поднимался над двумя безмолвными фигурами в меблированной комнате. Я сидел на стуле с прямой спинкой, а Оскар — в кресле с бархатной обивкой, которое, казалось, сдавливало его. Он был бледен, склонив свою массивную голову, мрачно уставился в одну точку. Я попытался было включить радио, но в его мимолетном взгляде в мою сторону прочел «нет». Тогда я поднялся, собираясь уйти, но Оскар, откашлявшись, хрипловатым голосом попросил меня остаться. Я остался, подумав, что дело гораздо серьезнее, чем мне представлялось. Его проблемы, Бог свидетель, были не выдуманными, но было ли это нечто большее, чем синдром эмигранта, отчужденность, финансовая нестабильность, отсутствие друзей и языковой барьер в чужой стране? Мои размышления были довольно банальны: ведь не все увязли в этой трясине, так почему же он погряз так глубоко? Через некоторое время я сформулировал свою мысль и спросил у него, не скрывается ли за этим нечто иное, незаметное на первый взгляд. Еще в колледже я увлекался такого рода вещами, вот и сейчас поинтересовался, есть ли какая-то скрытая сторона его депрессии, с которой бы ему наверняка помог справиться психиатр. По крайней мере, следовало привести его в такое состояние, чтобы он мог начать работу над лекцией.
Он поразмыслил над моим вопросом и через несколько минут, запинаясь, рассказал мне, что в молодости с ним провели сеанс психоанализа в Вене.
— Самый обышный пгоблемы, — поделился он, — стгахи и фантазии, котогый потом меня болше не беспокоил.
— А сейчас? — спросил я.
— Нет.
— Вы ведь уже писали много статей и лекций, — продолжал я. — Никак не могу понять, сознавая всю сложность Вашего положения, почему Вы застряли на первой странице?
Он слегка приподнял руку, прежде чем ответить:
— Это пагалич моей воли. Вся легция четко пгедставляцца у меня в голове, но как толко я написать одно слово, не вашно по-английский или по-немецкий, мне стгашна, что я не смогу писать следующий стганица. Как будта кто-то кинул камень в окошка и весь дом зашатался — так и вся идея. Это повторяцца, пока я не впадать в отчаянье.
Оскар также поделился своим все возрастающим страхом умереть, прежде чем он закончит лекцию. Еще его опасения были связаны с тем, что лекция выйдет бездарная, и тогда он сам будет желать своей смерти. Эти страхи парализовали его.
— Я есть потерять вера. У меня болше нет, нет та увегенность в себе. В моя жизнь было слишком много иллюзий.
Я старался верить своим собственным словам:
— Нельзя терять уверенность, а сомнения исчезнут сами собой.
— Увегенности нет у меня. За это и все дгугие весчи, который я потерял, я должен благодагить нацисты.
* * *
Была середина августа и положение, куда ни глянь, ухудшалось. Поляки готовились вступить в войну и проводили мобилизацию. Оскар все так же бездействовал. Я очень беспокоился, хотя мне удавалось сохранять невозмутимый вид.
Он сидел в своем массивном кресле, тяжело дыша, словно раненый зверь.
— Как можно писать об Уолте Уитмене в такой ужасный времена?
— Почему бы Вам не сменить тему лекции?
— Нет газница какой тема. Это все равно бэззполезна.
Как друг, я каждый день навещал его, забросив занятия с другими студентами, в ущерб своему заработку. Я стал волноваться, если дела и дальше так пойдут, Оскар покончит с собой, и изо всех сил хотел помешать этому. Более того, иногда меня охватывал страх, что я сам впадаю в уныние, можно сказать, во мне открылся своеобразный талант испытывать еще меньше радости от моих и без того скупых радостей. А гнетущая неумолимая жара все не спадала. Мы хотели укрыться от нее, уехав за город, но у нас не было денег. В один из этих дней я купил Оскару подержанный электровентилятор, даже странно, как мы не подумали об этом раньше. Теперь он ежедневно часами просиживал около вентилятора, наслаждаясь потоками свежего воздуха, пока спустя неделю не сломался двигатель. Случилось это вскоре после заключения Пакта о Ненападении между Советским Союзом и нацистской Германией. По ночам он теперь не мог спать. Накрыв влажным полотенцем голову, сидел за письменным столом, пытаясь написать лекцию. Он раз за разом выводил на бумаге строки, но ничего путного не получалось. Когда же Оскар, наконец, засыпал в изнеможении, ему снились странные кошмары: нацисты, учиняющие пытки, заставляют его время от времени смотреть на трупы убитых ими людей. В одном из таких кошмаров, о котором он мне поведал, ему приснилось, что он вернулся в Германию повидаться со своей женой. Дома ее не оказалось, и соседи посоветовали ему поискать на кладбище. И хотя на надгробной плите значилось другое имя, земля вокруг скромной могилки была обагрена ее кровью. Он тяжело вздыхал, вспоминая этот страшный сон.
Потом он кое-что рассказал мне о своей жене. Они встретились в студенческие годы, жили вместе, а в двадцать три года поженились. Их брак нельзя было назвать по-настоящему счастливым. Она разболелась и не могла иметь детей. Оскар говорил, что «внутгенний органы у нее был не в погядок».
И хотя я ничего не спрашивал, он рассказал мне, что предлагал жене уехать вместе с ним, но она отказалась.
— Почему? — спросил я.
— Ей казалось, что я не хочу брать ее с собой.
— А на самом деле?
— Действительно, не хотел.
Он объяснил, что прожил с ней двадцать семь лет в трудных условиях. Она всегда испытывала смешанные чувства по отношению к их еврейским друзьям и родне Оскара, хотя внешне производила впечатление человека, лишенного предрассудков. А вот ее мать была ярой антисемиткой.
— Мне не в тчем себя упгекнуть, — заключил Оскар.
Вскоре он лег спать, а я пошел в Нью-Йоркскую Публичную библиотеку. Я пролистал сборники английских переводов некоторых немецких поэтов, о которых собирался написать в лекции Оскар. Затем прочитал «Листья травы»[11] и пометил в своих записях, что, по моему мнению, позаимствовали некоторые из них у Уолта Уитмена. В один из дней в конце августа я принес Оскару сделанные мною наброски. В основном это были мои догадки на интуитивном уровне, и я вовсе не собирался писать за него лекцию. Он лежал на спине неподвижно и с грустью слушал, как я зачитывал ему свои заметки. В конце он сказал, что немецкая поэзия позаимствовала у Уитмена вовсе не любовь к смерти, а скорее чувство сопереживания собратьям, своему народу.
— Но долго это чувство не задегжалось на немецкой земле, от него не оставаться и следа, — заметил Оскар.
Я выразил сожаление, что все так неверно истолковал. Но, несмотря на это, Оскар был мне признателен.
Я ушел от него сокрушенный, и, спускаясь по лестнице, услышал рыдания. «Пора бросать его, — подумал я, — это уже слишком. Не идти же ко дну вместе с ним».
Весь следующий день я провел дома, в страданиях, которые раньше мне не приходилось испытывать, хотя для большинства людей моего возраста это был уже пройденный этап. Но в тот же вечер Оскар позвонил мне и принялся бурно выражать свою благодарность за то, что я поделился с ним своими размышлениями. Он встал, чтобы написать мне письмо о том, что я упустил в своих выводах, а в результате написал половину лекции. Назавтра он отсыпался, чтобы завершить лекцию этой ночью.
— Я Вам за многое благодаген, а озобенно за Вашу вегу в меня, — сказал он.
— Ну и слава Богу, — ответил я, не признавшись ему в том, что уже чуть было, не потерял эту веру.
* * *
Оскар писал и переписывал свою лекцию, пока, наконец, не закончил ее в первую неделю сентября. Нацисты оккупировали Польшу, и хотя тревога не утихала, появилась слабая надежда, что храбрые поляки смогут их остановить. Еще неделя понадобилась нам для перевода лекции. В этом нам помог Фридрих Вильгельм Вольф: историк, эрудированный человек с добрым сердцем и приятными манерами. Ему нравилось заниматься переводами, и он обещал нам помогать с лекциями в дальнейшем. И, наконец, у нас оставалось около двух недель для того, чтобы поработать над произношением и подготовить Оскара к чтению лекции. Одновременно с погодными изменениями постепенно менялся и сам Оскар. Он оправился от поражений, воспрянул духом, будто после утомительной битвы. Он сбросил около десяти килограмм. Его лицо сохраняло бледный оттенок, но, к моему удивлению, рубцов не было видно, исчезла былая дряблость. Голубые глаза вновь горели жизнью. Быстрой порывистой походкой он как будто пытался наверстать шаги, не сделанные в те долгие жаркие дни, что просидел дома.
