– А? – встрепенулся он.
– Ты, Мокей, главное дело, дрыхни дальше, – ответил на ходу Костя.
– Кто дрыхнет-то? – не согласился Мокей.
– Кто, кто, – крикнул удалявшийся Костя, – Жан Кокто!
“Кокто, вишь ты”, – подумал Мокей, и глаза его подернулись пленкой равнодушия к окружающему.
Однажды Мокей с ломом на плече без стука вошел в кабинет директора и заявил:
– Я теперь буду директором.
– О, конечно, конечно! – выскакивая из-за стола, зачастил седовласый джентльмен, служивший до кино где-то послом.
Мокей аккуратно, чтобы не повредить находящемуся на столе хозяйству, пристроил свое орудие на краешке.
– Ты не бойся, – успокоил Мокей директора.
– А чего мне, собственно, бояться? – употребил свои недавние дипломатические навыки директор. – Вы, Мокей, не стесняйтесь, садитесь вот сюда, в мое кресло.
Позвонили в главк и прочие учреждения, дабы сообщить о самозванце.
Как будто случайно заглядывали в кабинет: новый “директор” сидел смирно, шевелил бумажки на столе. Часам к трем он понял – это самое неинтересное место в киностудии, вылез из кресла, забрал лом и ретировался.
Головное увечье Мокей получил на фронтах Великой отечественной, следовательно, отнимать у него партбилет было не за что. Когда закрытые от непартийных партсобрания бурлили обсуждениями, скажем, бедственного положения с киноаппаратурой и чреваты становились обвинениями партийцев друг друга в симпатиях, скажем, к вредным для коммуниста, антигуманным мультфильмам Уолта Диснея, в дверях, заполняя их все собою, возникал Мокей. Он долго стоял, слушал.
Наконец укоризненно качал головой и удалялся.
В те канувшие в Лету времена такое учреждение, как киностудия мультфильмов, могло позволить держать на жалованье юродивых. Исстари известно: подобные существа на Руси приносили удачу. И администрация продолжала потихоньку эту языческую практику.
В те годы прохожие, загляни они за ворота во двор студии, заметили бы странное сооружение. Железная, при помощи автогена сваренная станина опиралась на четыре колеса от вагонеток. К станине приварено было немного усовершенствованное гинекологическое кресло, дабы
“пилот”, находясь в горизонтальном положении, не “парусил” при движении. Основная тяга поступала от расположенного в ногах водителя поперечного бревна, свободно крутящегося на металлическом, густо смазанном солидолом стержне. По окружности бревна прибиты были куски войлока, похоже, от старых валенок. К этим кускам войлока толстой бечевой привязаны были камни.
Толкая аппарат, “пилоту” нужно разогнать его до скорости тридцать километров в час и впрыгнуть в кресло. К этому моменту камни набирали сумасшедшую инерцию. Но уж если вдруг – чего в жизни не бывает! – сбой, так на этот случай перед бешено крутящимся бревном адскую его работу страхует пропеллер, вырезанный самим изобретателем из кровельного железа. Изогнутый особым способом, этот пропеллер абсолютно исключал ослабление вращения камней.
Очень редко сам изобретатель “вечного двигателя”, возвышаясь над группой киношников, проводил ознакомительные беседы. По нескольку дней его упрашивали, он отнекивался, робел, смущался, краснел и бледнел. Согласившись, приносил толстую папку с вырезками из
“Техники – молодежи”, других журналов, газет, отрывных календарей.
Ббольшую часть бумаг составляли собственные чертежи и расчеты.
Слушать его было наслаждением. Он вскипал, голос крепчал, становился вдохновенным. От волнения Мокей забывал половину слов и, мыча, тыкал слушателям под нос чертежи.
Некоторые из них опускали глаза, сжимали челюсти, чтобы не выдать себя. Однажды некий мультипликатор не смог сдержаться и, как-то странно зарычав, зашелся в гоготе, более похожем на рыдания. Реакция оскорбленного была неожиданно стремительной: слушатели узрели спасающегося бегством коллегу и преследующего его Мокея с полуметровым гаечным ключом, до того служившим ему указкой. Почуяв гибель, осквернитель ринулся на проезжую часть, влился в поток автомобилей и, виляя меж ними, быстро исчез в перспективе улицы…
Однако попросить разъяснений было возможно, но только предварительно обдумав вопрос. Например:
– А вот если не можешь бегать с требуемой скоростью? А тут еще нужно толкать машину. Скажите, пожалуйста, как тогда?
Мокей замирал, долго прикидывал что-то в уме и, горестно разводя руками, громко вздыхал.
Эта душа была великой альтруисткой, ибо ее носитель старался не для себя. Он намеревался довести машину до совершенства и подарить ее людям. Запущенная по Окружной бетонке, она должна была обеспечивать
Москву бесплатным электричеством. Вечно!
Нужны были испытания. Дирекция выслушала Мокеевы требования и, почесав в затылке, выделила нашему Леонардо грузовик и людей в помощь на целое воскресенье. И отвезли Мокея с его чудом аккурат на
Окружную, где и спустили аппарат на бетон…
В понедельник Мокей был неузнаваем – жизнь для него потеряла смысл.
Щелкнул дверной замок, и Костя ступил в темный павильон. Легко ориентируясь среди шлангов электропитания, ослепших на ночь софитов, он подошел к накрытой черным покрывалом и оттого очень похожей на неутешную вдову съемочной камере. Во тьме возник лучик света – это
Костя щелкнул кнопочкой на панели пульта, и высветилась часть моста с окаменевшей на невидимых нитях, раскинувшей крылья цаплей. У прибрежной кромки замерла фигурка Бисэя. Казалось, сверхъестественная воля дохнула на происходящее, и все оцепенело навеки.
Костя прошел за черную ширму, зажег свет и остановился у сооружения из закрепленных горизонтально стекол, на которые из-под потолка глядел объектив другой кинокамеры. На стеклянных этажах покоились вырезанные из бумаги камыши, под рукою мультипликатора должные задвигаться, как если бы на них дохнул ветерок. В ожидании движения на стеллажах расположились торчащие на спицах, с разными выражениями лиц съемные головки кукол. “Декапитация”, – машинально отметил
Костя. В коробочках ждали своей очереди ножки, ручки, нанизанные на булавки глазки и к ним, для моргания, веки. Размалеванные искусно декорации, бесчисленные рисунки по стенам, на столах баночки с красками и клеями, в плошках корявые деревца, усыпанные какими-то нездешними цветами.
Костя вдруг загрустил: ему показалось странным, что вот он, нормальный вроде бы человек, отдал жизнь мультипликации. И правда,
Костя и такие, как он, не вполне объяснимы – они живут и умирают, будучи уверены, что их выбор идеален. Внешне они как все, ничем не отличаются от прочих, и чтобы их опознать, нужно бы пометить их фосфором. Возникает подозрение: они вроде ангелов – бесплотны и бесполы, так как, несмотря на полыхающие по земле войны и даже грядущий конец света, им бы только славить своего Бога, а там хоть трава не расти. Вот они, эти условные дяди и тети, из года в год, расставаясь, быть может, с лучшими днями жизни, плетут и плетут по кадрику паутину фильмов из иллюзорной жизни странных своих артистов.
Подслушать их иногда – большое удовольствие…
– Позвоните и заберите у Ксении Ивановны уши.
Или:
– Нам без петуха плохо.
Или:
– А когти ему отдали?
– А как же, еще вчера в метро.
Или:
– Слушайте, у кого поросячий нос?
– Как у кого? У Тани.
Или:
– Спрячь куда-нибудь брови, а то они падают ей на грудь.
И так далее…
– Здорбово, Шурей! – войдя в режиссерскую комнатку, воскликнул
Костя. – Это ты чего, ночевал, что ли, здесь?
– Привет. Да, ночевал, – отвечал кудрявый толстяк, кинооператор фильма.
– А ключ?
– У меня свой.
– От Капки прячешься?
Оператор вспыхнул:
– Тебе хорошо просыпаться одному, вроде как в хазарской степи!
– Иллегальный ты человек, – улыбнулся Костя.
– Это ты про чего?
– Значит – противозаконный. Капитолина вот явится, кудри-то те разовьет.
– Заткнись!
– Да не сходи с ума, боярин. Явится, так мы на нее Мокея напустим.
Нам, главное дело, его разбудить. Катька, стало быть, еще не пожаловала?
– Ты бы с ней поласковее, Кость. Она симпатичная. И сирота. А уж как талантлива-то!
– Нет, вы посмотрите! Сам от своей валькирии в постоянной коме, а уж у сиротки таланты разглядел. Прямо гешефтмахер какой-то.
– Какой еще гешефтмахер?
– Это, брат, такой махер, что хватает все без разбора.
– Кость, ты кончишь в дурдоме со своими дикими словами.
– Дикость не знать подобных слов, ахреян ты мой ненаглядный.
– Ну вот, поехали по-матери.
– Александр, ахреян суть неотесанный, грубый человек, только и всего. А насчет воли хазарской – что ж, у меня семеро по лавкам есть не просят.
– Женить тебя мало, – пробурчал Шура. – Раз семь.
Расположенная недалеко от дома пельменная была издавна его кормилицей и проклятьем. Можно бы потратить четверть часа и приготовить дома приличную еду. Вместо того, проклиная свою лень,
