Но все же продолжавшему жуировать Константину в самое неподходящее для этого время стало являться лицо с обложки журнала “Пшиязнь”.
И однажды он обомлел, внезапно почувствовав, что влюбляется в сказочную женщину и ему не справиться с наваждением.
Между тем небесная красавица вовсю действовала. Отыскала похожую на себя девушку. Принялась за нею наблюдать. Среди прародителей находки был кто-то с Востока – отсюда раскосые глазки. Немного косолапила.
Носила челку и волосы имела каштановые. “Поправимо”, – хозяйничала невидимая гостья. Вдруг обнаружилось не вполне понятное. Гостья пригляделась: вот тебе раз – чахотка! Что ж, понятно: беспросветное существование, нет будущего. Ну нет, нам это не годится! Нам жить нужно!
Отто Людвигович Штефко был полунемец-получех. Как иногда бывает с пришедшими на Русь иноземцами, попав как-то случайно в крошечный городок, он разглядел сокрытую от туземцев привычкою красоту сих местностей.
Столетние ивы над речкой, из глубины которой выныривала пятнистой субмариной щука, и от ее крокодильего носа с шумом мельничной плотины рассыпался обширный веер мелкой рыбешки. Неистовые трели соловьев в густых сиренях обывательских садов. К вечерне зовущий благовест от трех церквей. Самоварные дымы и чаепития под закатным небом… Иностранное сердце Отто Людвиговича, охотно отзывавшегося на привычное здесь Иван Иванович, зашлось от приязни к новым палестинам.
Будучи удачливым миллионщиком, он начал действовать и после себя оставил: текстильную, с английскими машинами, фабрику; при фабрике профтехучилище; общественный сад и небольшую общедоступную библиотеку; пятиглавый собор с престолом Рождества Богородицы; мощеную дорогу и мост через речку; богадельню; больничку, а также музей с картинами доморощенных живописцев и всевозможной житейской утварью. Последнее сильно озадачивало разросшееся население городка, заключившего, что от своих доходов Иван Иванович Штефко несколько
“съехал с большака”. А Иван Иванович всерьез думал подтянуть к городку рельсы от проходившей в десяти верстах чугунки, мечтал о городском театре и современной больнице… Слава Создателю, эта деятельная душа отошла в иные пределы, не дожив до катастрофы 1917 года!
Оскальзываясь, в компании таких же, как она, работниц фабрики, Катя взбиралась вдоль полусгнившего забора на взгорок. Девушки хватались за ветки сбросившей листву бузины, за одеревеневшие в утренних морозцах стволы лопуха. Можно бы поберечь ноги, да тогда делай лишних километра три вдоль зловонной реки с берегами, уж теперь навсегда загаженными отходами богоподобного народонаселения. А темнеет рано, и стремящиеся поскорее оказаться дома работницы держались друг друга, преодолевая нехорошее место, где всегда можно повстречаться с пьяной шпаной, алкающей приключений по пути на грохочущую афро-славянскими ритмами и до полуночи пыхающую красно-лилово-желтыми всполохами дискотеку.
После десятилетки Катя закончила здешний текстильный институт и, естественно, влилась в колонну людей, проходящих каждое утро в арку ворот бывшего детища Отто Людвиговича. Родители Кати давно разошлись. Отец куда-то укатил и, как будто переместился на Марс, исчез. Следующим избранником матери оказался узбек, и она переселилась к нему в Бухару. Как-то приезжала с неподъемным ящиком сухофруктов и все твердила о необходимости замужества и безумном количестве витаминов в урюке, черносливе, кишмише и так далее. Катя еле дождалась, когда та вновь исчезла в своих Кызылкумах.
Катя стала покашливать. Однажды, отняв от губ платочек, увидела на нем кровь. К врачу не пошла, зная наперед, что услышит. Пошла в собор, вместе с настоятелем расстрелянный большевиками лет семьдесят назад. Сейчас, когда религия принялась потихоньку вспоминать подзабытые молитвы, собор разделили перегородкой, отдав правый придел под евхаристии. За перегородкой таился прежний хозяин, склад стройматериалов. Собор стал напоминать забытого покойника, вдруг приоткрывшего один глаз.
Опустившись на колени, Катя неумело помолилась, при крестоположении отправляя щепоть то налево, то направо. Она ничего не просила, напротив, крепко зажмурившись, умоляла Бога забрать обратно подаренную ей жизнь. “Только не мучьте меня, пожалуйста”, – про себя повторяла она.
Она шла домой в кромешной темноте с единственным недобитым фонарем и внезапно обнаружила, что впервые ничего не боится. Пришла, сняла плащик с капюшоном, постелила на стол красную скатерку, вытянула из старинного буфета початую бутылку кагора и хрустальную рюмочку, распаковала пачку “Юбилейного” печенья и уселась кутить. “Что мне здесь? – спрашивала себя Катя и отвечала: – Любимые книжки. Еще любовь к рисованию. Воспоминание о доброй бабушке. Вот и все”.
Думать о похожем на тюрьму здании фабрики, опутанной уродливыми трубами вентиляции, обогрева, отвода пара, сброса отходов, – это то же самое, что думать об отце Федора с вечным самогоном и послеобеденным воем каких-то казачьих песен. А тут еще будущая свекровь со свекольными, после выпитого, щеками, лихорадочными признаниями в обожании единственного сына и к концу обеда нескрываемой ненавистью к будущей снохе. И всегда молчащий Федор, подавшийся куда-то за Архангельск покупать по дешевке сруб. Ох, этот
Федор! Великовозрастная орясина, не смеющая вякнуть в присутствии родителей и только по мановению деревянной длани воющего свекра послушно подвывающая песню о вольной, но кровавой казацкой доле.
Махалось и Кате, да она была не в силах следовать за рыкающим регентом и только от стыда краснела и низко опускала голову.
Катя прикончила кагор, немного повеселела и, сказав громко: “Что, я разве кому-нибудь что-нибудь должна?” – накрылась пледом и, не раздеваясь, уснула на тахте. Ей привиделся Отто Людвигович Штефко, сияющий, ласковый, одетый во фрачную пару. Миллионщик прижимал ее головку к белоснежному пластрону и шептал:
– Овечка моя, все будет просто зер гут, ибо я не позволю, вы слышите, не позволю ни единой душе тронуть мою козочку даже мизинцем.
Иван Иванович был намного симпатичнее, чем на дагерротипе в городском музее, и Катя вдруг решила, что герр Штефко – ее настоящий папа. Эта мысль ей так понравилась, что она глубоко и протяжно, как то бывает с нарыдавшимися детьми, счастливо вздохнула.
Как-то особенно тихо сделалось в Катином домике. Раза три проехали машины; бесшумные световые квадраты проплыли по стенам и мебели.
Оставшиеся от бабушки ходики со стреляющей туда-сюда глазами кошкой остановились: Катя забыла подтянуть гирьку. Кто-то бесшумно возник рядом со спящей, долго прислушивался к ее дыханию, склонив над Катей светлое пятно волос…
Проснулась Катя совсем другим человеком. Она почему-то была уверена, что через малое время покинет навсегда свой городок. Удивляясь откуда ни возьмись взявшейся энергии, она связалась с проживавшей в
Москве двоюродной бабкой, уволилась с фабрики, продала домишко, на прощанье всплакнула – и прости-прощай прежняя жизнь.
В отличие от покойной Катиной бабушки, безответной и застенчивой, столичная ее сестра сделала умопомрачительную карьеру надзирательницы в женских тюрьмах. Со времен кожанок и красных косынок успешная бабка не расставалась с именным наганом, в лучшие времена неутомимым помощником в деле перевоспитания сомневающихся в светлом будущем. Бабка помнила Ленина и Фанни Каплан.
Неторопливое, без каких-либо признаков интереса к теперешней жизни существование персональной пенсионерки в компании кота Троцкого разнообразилось теперь присутствием Кати. Заслуженная бабка нацепила панцирь из многочисленных наград, на многих из которых изображен был
Сталин, из неизвестных нынешнему поколению значков и, побрякав всем этим в нужных кабинетах, быстро уладила дело с Катиной пропиской.
Буржуазный свет старинного шелкового абажура, тиканье уставшего от жизни и поэтому всегда отстающего будильника, чай из чашек в коричневой паутине трещинок и с полустершимися незабудками, расположившийся на форточке, глядящий, как в свою судьбу, во тьму ночи неподвижный Троцкий – было уютно. С некоторым ужасом Катя слушала бесконечные истории о знаменитых женщинах, побывавших в лапах революционной бабки. Утомившись, рассказчица поднималась и со словами: “Лев Давыдыч, будет таращиться, на боковую пора!” – отправлялась спать. Катя устраивалась на раскладушке и, прежде чем заснуть, думала о своей так неожиданно изменившейся жизни. Все бы ладно, если бы не Троцкий… Кате делалось жутковато, когда кот смотрел на нее искоса. Тогда он становился похожим на пострадавшего от рук Героя Советского Союза компаньеро Меркадера. Казалось, животное подозревает в девушке сталинского подсыла и пытается разглядеть в ее руках проклятый альпеншток.
Катя было устроилась на “Трехгорную мануфактуру”, да тут, как из чертовой табакерки, выпрыгнуло объявление о наборе на курсы художников-мультипликаторов при киностудии “Союзмультфильм”. Ничего не ведая о такой профессии, как зачарованная, Катя оказалась на
