Костя сворачивал с гастрономического дерзновенного пути и переступал порог осточертевшего пищеблока. Так случалось всегда, когда он был не в настроении или когда ему начинало казаться: холостяцкая жизнь – верная гибель.
И вот он сидит за шатким столиком, а перед ним тарелка с недоеденными пельменями. Что-то жалкое таится в клейких тушках вареного теста, через разошедшийся бочок стыдливо показывающих крошечные кусочки бледного фарша. Так в выбитом копытцами, пыльном вольере зоопарка какой-нибудь горный козел смотрит с отвращением на даровой каждодневный харч, клоками торчащий сквозь ребра яслей.
Козел косит желтым, с черным вертикальным зрачком глазом на ненавистную толпу ротозеев, галдящих по ту сторону сетки ограждения.
И хочется козлу одного: сигануть с вершины каменной гряды, хочется захлебнуться разреженным горным воздухом и, даже если не допрыгнешь, все же пристойнее, осыпая каменья соседнего утеса, устремиться в бездну, навстречу воле. И Костя косит желтым, с вертикальным черным зрачком злым глазом на кухонных, в нечистых белых халатах девиц и громогласно вопрошает:
– Чего это у вас, леди, пельмени всегда холодные?
– Зато мы горячие! – с готовностью, как будто только и ждали этого вопроса, хором отвечают “леди”.
– Понятно, – сникает Костя и выходит на улицу.
Катя трудилась у него на картине художником-мультипликатором. По всему было видно – она очень нравилась Шуре, несчастному главе семейства и неудачнику на амурёзном поприще. Удачливый на этом поприще Костя и сам поглядывал на Катерину, и его заинтересованность выдавали неумеренная ирония и строгость. Но странное дело, ему впервые не удавалось представить девушку так, чтобы какой-нибудь фрагмент дамы или вся дама заставляла трещать по швам мужское целомудрие. Ему, закоснелому бобылю, впервые мешало что-то необъяснимое. Ему, обнаружившему в себе робость, невозможно стало представить между ними служебный роман – это инфекционное, самое распространенное под крышами всех без исключения учреждений недомогание. Откуда ему было знать, что вскорости он покинет свою скорлупу, оттолкнется от вершины скалы и, раскинув руки, распластается в полете редко встречающейся в Божьем мире любви.
Обычно смысл происходящего с нами для нас наглухо закрыт. И тогда хочется надеяться на счастливое пробуждение, когда воскликнем: “Ах вот оно что!” Чудится, будто временами мы наблюдаем другую нашу жизнь, независимую от этой, короткой, чаще всего несчастливой. Будто бы эта жизнь служит всего лишь топливом для основной жизни, а та абсолютно равнодушна к страданиям в этой. Какими-то тайными, науке неизвестными, где-то глубоко в нас сокрытыми органами чувствуем мы порой ту нескончаемость, тоска по которой так часто наблюдается в замершем взгляде ребенка, обреченного прожить эту жизнь.
Согласно легенде, четыреста с лишком лет тому в Японии родилась девочка с задатками необычайными. Так что к четырнадцати годам она уже знала цену этому бытию, и жизнь для нее, с какой стороны ни погляди, оборачивалась досадной помехой. К тому же, как случается с теми, кому прикосновение жизни со временем становится невыносимым, она захворала какой-то ужасной болезнью, поразившей кожу на всем теле. От престарелого мудреца, согласившегося ей помочь, она узнала, что ее немедленное выздоровление таится в находящемся в тех краях водопаде. Измученная болезнью, опираясь на палку, она дотащилась до водопада, с трудом взобралась на черный, нависающий над пропастью крутолобый валун и заглянула вниз…
– Ах вот оно что! – воскликнула она, превратившись в изящную, беловолосую, несколько косолапящую красавицу. Она быстро освоилась на новом месте, развила бешеную деятельность, не зная, куда бы еще приложить накопившуюся в страданиях колоссальную энергию. Но скоро она почувствовала одиночество. Ей открыли, что это неспроста и что по всем признакам она – счастливица, но это проявится, как только она коснется своей половины.
Востребовав из Хранилища свиток с рисунком своей судьбы, она развернула его и присвистнула. Многие видели ее склоненную над рисунком головку с перехваченным синей лентой на макушке хвостом белых волос. Она водила носом по наисложнейшему чертежу, что-то выписывала, сердилась. Ведь что выходило: половина ее родится только через четыреста лет, проживет положенное и лишь после того случится их встреча.
– А я вот здесь и вот здесь хочу отъять, – тыкала она в чертеж пальчиком, – вот здесь стяну, и пустот как не бывало. Выходит много скорее.
– Глупости! – возражали ей. – Подобные хотения непозволительны – они опасны.
Большой любитель хризантемовой водки, бывший летчик-камикадзе, господин Мидзуэмон советовал:
– Оставьте-ка лучше ваши попытки изменить рисунок судьбы. При всей вашей одаренности, экспериментируя со Временем, вы однажды взорвете всех нас ко всем чертям. Давайте-ка лучше пригубим хризантемовой водки, и неповоротливое Время, включив форсаж, полетит вдвое резвее.
Вот и чарочки у меня на этот случай с собой.
Господину Мидзуэмону вторил принц де Л.:
– Очаровательная, поверьте, необходимое случится тогда, когда ему предначертано случиться. Уверяю вас, мадемуазель, хлопоты ваши окажутся пустыми хлопотами. И потом, что теперь для вас какие-то четыре-пять веков!
И вот они, эти века, пролетели. И родилась долгожданная душа и поселилась в мальчике с именем Константин. То да сё, вырос мальчик и научился создавать мультфильмы. Хотел было обзавестись семьей, да почему-то не получилось. Как-то все рассыпалось прямо на глазах.
Однако дамское общество Константину нравилось отчаянно, и эта его алчность вызывала в его суженой сильное негодование. Тогда она решила дело по-своему. Приятели ее, принц и летчик, навестив ее однажды с намерением пригласить на прогулку, застали ее перед зеркалом в облике смуглянки с завязанным над правым ухом платком, в монистах из бренчащих монет, разноцветных юбках.
– Что такое? – удивился принц.
– А я догадался, – хмыкнул господин Мидзуэмон. – Наша приятельница отправляется навстречу суженому.
– Нашли способ? – удивился принц.
– Нашла.
– Тогда позвольте напомнить: вы предстанете пред вашим избранником призраком – так же, как и он для вас. Но ведь в подобных случаях главное – осязать. Не правда ли?
Щеки красавицы порозовели.
– И отчего обличие гитаны? – не унимался принц.
– Боюсь, после нашего свидания он не захочет жить без меня. Этот камуфляж скроет меня настоящую.
– И я его понял бы, – вздохнул принц.
Она нахмурилась. Глядя в пол, тихо сказала:
– Он бабник. Это его портит.
– О ля-ля! – воскликнул принц. – Да при чем здесь это? Я тоже был бабник!
– Вы, шевалье, другое дело, – вмешался летчик. – У вас, французов, это не касается сердца. А этот господин – бабник русский. Он любит свои жертвы, вот в чем беда. У них ведь как: “И за борт ее броса-ает!”
Принц безуспешно пытался скрыть огорчение и наконец махнул рукой:
– Но я все же не вижу смысла в данном предприятии. Все и так скоро произойдет само собой.
– Только атака! Только атака! – вскричал господин Мидзуэмон. – Левый разворот, рули на себя, и вот он, борт авианосца проклятых янки!
– Банзай! – поставила точку красавица.
– На дорожку! – хохотнул господин Мидзуэмон, запустил пятерню за пазуху красного кимоно и вытянул три деревянные чарки. – Русские всегда так делают, а наша несравненная отправляется как раз в их чертову дыру. Чтобы сокрушить противника, надлежит изучить его повадки, и когда вдруг окажешься с ним нос к носу, знаниям этим не будет цены.
То, что произошло с Костей в Тбилиси на горе Мтацминда, нам уже известно. Второй раз цыганка тронула его за рукав в метро:
– Ты что же, яхонтовый, озоруешь так? Это уж прямо-таки настоящая катавасия.
Костя покраснел, догадавшись, что речь идет о его увлечении сразу двумя предметами. Он разозлился:
– А вам-то какое дело?
– Да мне-то никакого. Это ей до тебя дело, а по мне хоть целый курятник их заведи. Будешь вроде эмира бухарского.
– Кто вы такая, черт возьми? Откуда вы взялись на мою голову?
– Оттуда, – подняла смуглое лицо цыганка.
Костя, будто ему кто приказал, тоже поднял глаза. Но там, кроме мозаичной фрески, изображавшей голубое небо с парящими в нем планерами, ничего больше не было. И противная цыганка куда-то делась.
Скоро Костя свыкся с мыслью, что его удел жить в мире ненормальном и что в этом – ничего особенного. Он был прав, так как приспевали времена, когда с телеэкранов до сих пор таившиеся по темным щелям доморощенные ведьмы, обложившись сушеными лягушками, иконками, разнообразными чудотворными костями из неведомых могил, начнут крестить пылающими свечами пораскрывших рты православных. Другие целители с наглыми мордами образованного, с университетскими значками жулья, производя руками пассы, схожие с пионерской салютацией, примутся заряжать некой потусторонней энергией ведра и банки с водой, выставленные перед теми же телеэкранами, так что несколько съехавший с резьбы Костин мирок, по его мнению, был вполне пригоден для жизни. Ну цыганка. Ну и что? Ну появляется иногда наяву. Или в виде не очень страшных ночных кошмаров. Для артиста – норма.
