Ну вот, истратив около восьми долларов Брента, я все-таки проматываю пару своих кровных. И вдруг понимаю: хватит с меня. Все эти лапочки просто мечтают, чтобы их затащили в постель, но сперва им захочется перекусить, потом прокатиться на машине, то да се – чую, раньше рассвета до их трусиков не доберешься.
Уже на улице выясняется: мы забыли, где оставили машину. Парковать-то приходится за кварталы до Бродвея, столько вокруг автомобилей. Долго мы бродили по разным закоулкам, выискивая роскошный «паккард» Брента. И вот наткнулись. Начали грузиться. Тут появляется какой-то хмырь и подруливает к двум бабенкам у ограды. Без лишних слов бьет одну из них в челюсть, срывает с плеча сумочку и вытряхивает ее содержимое в канаву. Потом наносит еще удар для верности и смывается. К тому времени я почти забрался на сиденье и жутко нервничал. Однако Брент, как истинный рыцарь, наклоняется и подбирает купюры, упавшие на дорогу. Затем самым галантным образом приближается к пострадавшей и, протягивая деньги, произносит:
– Леди, одно ваше слово – и я отлуплю этого негодяя.
Между тем негодяй маячит где-то в конце проулка. Тут «леди» выхватывает у Джека банкноты, молниеносно пересчитывает их и восклицает:
– Эй, чего ты мне мозги пудришь? Где еще доллар?
Брент мгновенно забирается в машину, заводит мотор, но, прежде чем дать газу, высовывается в окно и все тем же любезным тоном изрекает:
– Пошла ты в задницу, леди!
И мы отчаливаем.
Кстати сказать, столь же интересных ночей со времени моего приезда сюда было всего три; можешь вообразить, как проходили остальные. Другие две я почти забыл, но твердо знаю: больше на мою долю не выпадало. Сегодня Джо пригласил меня на завтрак, и мы просидели часа три с лишним, беседуя о старых добрых денечках, когда путешествовали вместе по Югу. Приятель только что напомнил, как на станции Джексонвилль меня под дулом пистолета ссадили с поезда. Надо же, забавная история – а совсем выветрилась из головы. Зато уж одно приключение не забуду нипочем, до самой смерти. Как будто вчера меня, прикорнувшего на скамейке в парке Джексонвилля, хлестнули по мягкому месту. Не жди прощения, треклятый городишко! В каждой моей книге буду писать об этом, разве что с разными подробностями. До сих пор седалище ноет!
Ну так вот, к чему это я? Просто хочу сказать: здешние нравы ни капли не изменились. И какую же собачью жизнь пришлось бы вести твоему покорному слуге, пробуждайся его вдохновение лишь в Америке! Думаешь, почему я взялся за столь длинное послание? Потому что вот уже десять дней не мог выжать из себя ни строчки. Нью-Йорк давит на тебя. Здесь задыхаешься. Дело не в шуме и пыли, не в оживленном движении, даже не в толчее… но какое же все вокруг плоское, неприглядное, обезличенное, однотипное! И никуда не деться от стен, похожих друг на друга, точно близнецы: никакой тебе рекламы «Перно Филе» note 13, Амер Пиконnote 14, «Сюз» note 15 или «Мари Бризар» note 16 – лишь голый бетон и миллионы ничем не отличающихся окошек. Небоскребы смахивают на чудовищно громадные, вставшие на дыбы рельсы – блестящие, металлические, прямые, будто сама смерть. Стоит подойти к ним поближе, и тебя затягивает в некую воронку. Лютый ветер почти отрывает твои ноги от асфальта. Вечера напролет ты простаиваешь, глазея на уходящие в небо здания, сердце переполняют изумление, гадливость и благоговейный трепет – и вот уже начинаешь говорить «наше то», «наше се», а потом плетешься в кафетерий, заказываешь гамбургер и чашку водянистого кофе и размышляешь о славных денечках, которые никогда не наступят.
Однажды я упоминал о своем намерении написать завершающую главу книги под названием: «Я человек». И что же? Накатал страниц шесть, и вдохновение иссякло напрочь. Ну, не чувствую я себя больше человеком! Скорее двуногой тварью, которая только ест и спит – «йим» и «спю», как выражаются местные. Своими ушами слышал на улице.
На днях рискнул нанести визит в театр «Радио-Сити». Джо беззаботно продрых все представление. Кажется, я уже описывал тебе гигантского спрута, парящего на газовом занавесе, пока три тысячи хористок отплясывают «Liebestraum» note 17 в целой миле от зрителя? Все здесь колоссально. По-колоссальному колоссально. Само здание театра грандиозно, выстроено согласно последнему слову современной архитектуры. Чихнуть не успеешь – зал автоматически вентилируется. При помощи термостата. Средняя температура воздуха – семьдесят два градуса по Фаренгейту, независимо от времени года. Курить запрещено. Везде. Хорошо хоть, пускать газы разрешили. Так и хочется со злости… А впрочем, я же говорил, за тобой все равно мгновенно проветрят. В фойе можно увидеть мозаику, созданную не то кем-то известным, не то его двоюродным братом. На ней изображены музы. Не удовольствовавшись классической девяткой, художник добавил еще три новых: музу инженерного искусства, здравоохранения и рекламы – вот так, любимый, хочешь верь, хочешь не верь. По утрам, в полдесятого, бессменный радиодиктор вещает об одних и тех же расчудесных рыболовных снастях и самых лучших бамбуковых удочках, которые вы можете купить в Ньюарке, штат Нью-Йорк; а заодно снять прелестный траулер почти задаром, только вырежьте купон из журнала «Ледиз хоум» страница двадцать четыре, последняя колонка, и не забудьте номер телефона два три восемь семь четыре пять, спонсор выпуска Компания Настоящих Алмазных Часов – прослушайте гонг, – сейчас ровно половина десятого по Стандартному Восточному Дневному Времени.
Завтра буду заполнять прошение о паспорте. В графе «Цель визита во Францию» отвечу, как и в прошлый раз: «Получить удовольствие». А может, напишу: «Снова стать человеком». Нормально, да? Хорошо бы уже на борту теплохода начать новую книгу. Причем начать рассказом о событиях моей нью-йоркской жизни, произошедших восемь или девять лет назад, об «Орфеум Дане Пэлас», о том, как однажды вечером, впервые имея в кармане аж семьдесят пять баксов, я решил испытать свою судьбу и испытал ее. Напишу просто и открыто, так чтобы внуки, если они у меня появятся, вполне оценили честность деда. Это будет долгая, долгая история, и я постараюсь не выкинуть ни единой подробности. В конце концов целая жизнь впереди, куда торопиться-то?
Увези меня, «Шамплейн». Здесь я не заработал ни гроша, ни даже тени признания. О да, Америка – величайшая страна, когда-либо созданная Богом. Один только Большой Каньон чего стоит. Поистине изо всех благословений, ниспосланных роду человеческому, наиболее значимое – Молочный Шоколад Горлика. Или в крайнем случае мужской туалет на вокзале в Пенсильвании.
Счастлив ли я, что уплываю? Что там счастлив – я вне себя от восторга! Отныне для меня тринадцатый аррондисмент повсюду!
Припоминаю один их тех несносных дней в Нью-Йорке, когда запираешься в четырех стенах, потому что на душе кошки скребут, а на улице поливает дождь. Можешь считать себя везучим, если у тебя есть такой друг, как Джо О'Реган: он останется с тобой и будет рисовать акварели, пока ты рвешь и мечешь от бессильной злобы. Понимаешь, в Америке нужно жить по правилам. Взять хотя бы машину Конроя для битья бутылок. Данное изобретение, которым торгуют франко-борт в доках или со складов по цене сто двадцать пять тысяч долларов, помогает вам держаться в рамках закона и в то же время не поранить руки. Простым нажатием на верхний рычаг ты кокаешь пустую тару из-под спиртного, дабы не нарушить нового идиотского постановления, и впредь, если федеральные агенты вздумают совершить очередной набег на твой участок, взорам их предстанут образцовые осколки, которые и спасут владельца от обременительного штрафа или даже года в исправительной колонии. Бок о бок с «Компанией Конроя» расположен ресторан «Сукеяки», предлагающий японскую пищу за шестьдесят пять йен с носа. Если угодно, у входа твои ботинки до блеска начистит ниггер, выступающий за мир во всем мире. На обувной коробке так и написано: «Миру – мир». Доплачивать за чистку не требуется.
Чуть поодаль находится «Уголок поэта», провинциальное заведение сомнительной репутации, в котором собираются коммунисты-рифмоплеты – посидеть, пожевать сала над чашкой бледненького кофе с жирными пятнами. Вот где создаются лучшие опусы Америки. Немного дальше, на улице, их продают по десять центов за штуку. Оригиналы, нацарапанные графитовым карандашом на плохой бумаге, удобно расклеены тут же на заборе (угол площади Вашингтона и Томпсон-стрит); нередко автор царапает внизу собственное имя, пока вы читаете.
– Купите стихи! – бодро призывает он. – Всего десять центов!
Конечно, в такой ливень торговлю прикрывают. Тогда тебе лучше завернуть в сам «Уголок поэта» – в подвал бывшего постоянного места сборищ «злой молодежи» Джун Мэнсфилдnote 18 на Третьей улице. Художникам, надо сказать, живется проще. Эти выручают по тридцать пять, пятьдесят, а то и семьдесят центов за полотно. Дождь в их бизнесе – не помеха, ибо, как известно, масло и вода не смешиваются.
