— Что ты там распоряжаешься, Толик? — раздался знакомый голос из-за двери. — Я тебе дам молодого! Не смей занимать мое место.
— Мать честная, — перекрестился Иван Васильевич, — гляди, Абрам-то живой едет. Вот живучий, черт окаянный.
— Ну что ж вы так долго, Абрам Моисеевич? — сказал я. — Тут уж и мысли всякие… Долго шла операция?
— Семь минут, — гордо сказал Абрам Моисеевич. — Этот профессор — настоящий академик.
— Семь минут? — удивился я. — Что же вы три часа не появлялись?
— Понимаешь, Толик, когда меня положили на этот проклятый стол, я стал думать: делать или не делать. Ну, теперь я буду стонать, а ты мне помогай. Ты понял?
За окном была ночь. Я лежал и думал:
«Вот Иван Васильевич. Он говорит: „Бери от жизни все, что попадет под руку“. И он прав. А чего там? Живешь, живешь, и никакой тебе удачи. А Иван Васильевич вон сколько повидал. Он все знает, прошел сквозь все! А я? Что я видел-то? Или Абрам Моисеевич. Вот зануда! „Делать-не делать, делать-не делать“. Операция шла семь минут, а он сто лет думает. Противно. Надо быть смелым и решительным. Сказал себе „да“ и все! Делай, как решил! Иначе нельзя. Иначе проживешь жизнь, и ничего не увидишь. Как в черных очках. А жить-то всего осталось каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят лет. Разве это много? Мне вот семнадцать уже, а как пролетели годы! Оглянуться не успеешь. „Семь раз примерь…“ Пока примеришь — уже время ушло… Ну вот, сейчас он стонать будет… Вот зануда!»
Абрам Моисеевич не стонал. Он лежал на спине, положив желтые руки на одеяло. Его заострившийся нос не шевелился, глаза были широко открыты. Я наклонился к нему: он не дышал.
Я не попал в институт. Но как-то не чувствую себя виноватым, ну ни капельки. С пятого класса я почувствовал себя пригодным к чему-то гуманитарному. Поэтому я начисто забросил математику, физику и всякую там химию и всерьез занимался только литературой и историей.
Литературе нас учил Владимир Валерьянович. Он был странный человек. Когда в сочинении я по всем правилам написал, что «безродный космополит Сартр, поджигатель новой войны, должен сесть на скамью подсудимых», он, тяжело вздыхая, сказал: «Шифрин, я понимаю, что эту фразу ты списал из вчерашней газеты. Это хорошо, что ты умеешь пользоваться материалами… Но где твое мышление? Зачем ты пишешь о вещах, о которых не имеешь ни малейшего представления?» Он поставил мне пятерку.
Однажды он притащил на урок книжку Зощенко и прочел нам несколько рассказов. Мы катались под партами от хохота, а Валерьяныч стал совсем серьезным и дал нам задание написать сочинение об особенностях языка Зощенко.
Когда на уроке по военному делу я стал читать под партой другие рассказы Зощенко, то военрук, незаметно подкравшись, вырвал у меня из рук книжку:
— Ты что читаешь на уроке, Шифрин?
— Книжку.
Военрук посмотрел на переплет, побледнел и зловеще сказал:
— Так… Вот ты кого читаешь? Ты что не знаешь постановления об этом хулигане и враге?
— Врагов надо изучать, — глядя ему в глаза, сказал я.
— Ты что?.. Ты что говоришь? — испугался он.
— Это не я говорю, это Ленин сказал.
В классе с интересом смотрели на наш поединок.
— Понятно, — сказал военрук. — Подождите меня здесь.
Он побежал в учительскую.
Наш директор, Алексей Васильевич, сказал мне на перемене:
— Ты чего добиваешься? Ты зачем срываешь уроки нашему военруку? Смотри у меня, доиграешься…
Я не стал спорить, потому что видел, что он ругает меня понарошке… (Примечание автора. Мне думается, что Толя Шифрин искажает факты. Подумайте, какой учитель в те годы мог принести на урок книжку Зощенко, да еще читать ее ученикам? После такого урока учитель должен быть немедленно уволен из школы за чтение запрещенной литературы! Впрочем, Бог его знает, может быть, и был такой учитель…)
В учебниках литературы Достоевский идет мелким шрифтом, и мы обрадовались, что можно не читать и не учить, а Валерьяныч посвятил этому Достоевскому два урока, а потом сказал:
— Телята, без Толстого, Достоевского, Платонова и Бабеля нельзя говорить серьезно о русской литературе.
Ну, я понимаю: Толстой — зеркало русской революции, но остальных трех у нас никто и не читал… (Примечание автора. Ну, это уж совсем недопустимо! Смешно думать, что учитель литературы посмел упомянуть на уроке имя Бабеля, арестованного и убитого как врага народа! Толя Шифрин и здесь, по-моему, ошибается…)
Мы все в десятом классе страшно изменились, стали какие-то грубые. Я говорил на собрании, что надо опять объединить школы — мужские и женские, потому что женщины в классе могли бы нас облагородить, но завуч сказал, чтобы я не валял дурака, потому что не мне обсуждать постановления правительства и без меня есть кому думать о таких вещах!
— Если что-нибудь будет решено, нас известят, — сказал завуч.
Тоска в школе последний год была смертная, и мы развлекались как могли.
Была у нас учительница по логике Асия Григорьевна. Я из-за нее в 10 классе получил четверку по поведению в четверти. У нее был такой платок, знаете, с бахромой. Я, Рафка Раскин и Ленька Кислаев договорились, что к концу месяца мы ей отрежем незаметно во время уроков всю эту бахрому. И мы как дураки резали эту бахрому. Всегда одинаково.
Я поднимал руку и говорил:
— Асия Григорьевна, у меня возник логический вопрос.
Она ужасно радовалась моей активности.
— Пожалуйста, Шифрин.
Я молол какую-то чушь, а Ленька и Рафка орали со своих мест:
— Ах, как интересно! Безумно любопытный вопрос.
Асия Григорьевна, откройте нам глаза, ведь то, что спрашивает Шифрин, все время волновало нас самих, но мы не могли сформулировать. Безумно интересно!
И мы обступали бедную Асию Григорьевну со всех сторон. Я смотрел ей в рот, пока она отвечала, Ленька со стороны отвлекал ее внимание, а Рафка сзади маникюрными ножницами срезал ей с платка бахрому. Вот дураки! Наконец она сообразила, что ее надувают, и выгнала нас из класса.
И мы, конечно, пошли в физкультурный зал на втором этаже покидать мячик. Дверь была закрыта, и нам пришлось лезть через дырку (зал со стороны окон и стеклянной двери был обшит фанерой, чтобы не разбили стекла, и лишь на высоте двух метров фанера отстала и была довольно большая дыра, такая, что мы могли пролезть в зал). И если бы пролезли, то из коридора никто не мог видеть, кто же в зале. Нас это вполне устраивало. И когда Рафка и Ленька залезли в зал, а я уже проник в дыру так, что голова и грудь были в зале, а ноги — в коридоре, — кто-то схватил меня за ногу. Я рванулся и кого-то ударил. И вдруг с ужасом услышал голос Алексея Васильевича, нашего директора:
— Ах, ты еще и драться?
Я скатился в зал и сказал:
— Ребята, я ногой стукнул Алешку. Если он нас застанет, то наверняка выгонит вон из школы.
И пока директор с нянечкой искали ключ, чтобы открыть зал, мы через окно по водосточной трубе спустились на школьный двор и побежали в класс через черный ход.
На перемене Алексей Васильевич обходил десятые классы и смотрел всем на ноги. Я ужасно боялся, так как был в сапогах (папины, военные). Он мне сказал:
— Зайди в мой кабинет.
Я зашел. Там было еще шесть человек. И все в сапогах. (После войны многие ребята еще носили отцовские сапоги.)
Вошел Алешка и сказал:
— Какой-то негодяй ударил меня сейчас сапогом. Кто из вас это сделал?
Мы все сказали:
— Ах-ах! Как все это могло быть? Какое безобразие!
Алешка сказал:
— Перестаньте трепаться. Если вы признаетесь, то виноватого я исключу из школы, если нет — всех вас исключу. И не посмотрю, что вы десятиклассники. Позор какой, бить директора!
Мы сказали:
— Мы были на уроках.
Алешка сказал:
— По тому нахальству, с которым вы отказываетесь, я могу судить, что вы люди, совершенно потерявшие совесть школьника. Но я подозреваю, что это сделал Шифрин. Шифрин, я верно говорю?
Я сказал:
— Что вы, Алексей Васильевич. Что я, идиот, бить директора сапогом?
Алешка сказал:
— Вы слышите, как он отвечает? Его надо беспощадно выгнать вон из школы.
Тогда остальные ребята стали канючить:
— Простите его, Алексей Васильевич! Он больше не будет! Простите его, пожалуйста…
И я тоже канючил, и мы пели, как гнусавые нищие на паперти.
Алешка сказал:
— Ладно, но четверку в четверти за поведение я ему все равно влеплю.
И влепил.
Но это все ерунда, потому что я все-таки подтянулся по учебе и хотел получить медаль. Задача была такая: получить четверки по алгебре, геометрии и тригонометрии и пятерки по всем другим предметам. И у меня бы все это получилось, если бы я не был таким ослом. Тут я должен рассказать про нашего физика. Он неплохой мужик, но жутко нудный. Говорит он всегда монотонно и равнодушно. И его почему-то прозвали китайцем. Когда была консультация по физике перед экзаменом и он пришел в класс, я встал и сказал:
