Иногда меня раздражало, что Миома все время молчит. Мне казалось, что тем самым он показывает свое превосходство, – но в чем? Иной раз я приходил просто в бешенство. Тогда мне хотелось сказать ему что-нибудь грубое, ранящее в самое сердце, что вывело бы его из молчаливого равновесия и заставило ответить мне, пусть даже тоже неприятное. Но я всякий раз сдерживался, хваля себя за то, что не поддался на психологические эксперименты двенадцатилетнего подростка.
Тогда я еще не знал, что это вовсе не эксперименты, что Миома будет разговаривать только с близкими людьми, произнося лишь необходимые слова. С чужими он разговаривал в крайнем случае, зачастую по смертельной необходимости.
По прошествии времени, при достаточно странных обстоятельствах, я выяснил множество подробностей о жизни Миомы в детские годы.
Его рождение было следствием чуда. Миому в зародыше спутали с раковой опухолью и пытались умертвить с помощью химических препаратов. Но он все же родился, и, как выяснилось, совершено здоровым, если не считать отсутствия волос на голове и теле. Откуда окружающие взяли то, что он скоро должен был умереть, мне до сих пор непонятно. Миома был не только здоровым человеком, и очень сильным физически. Впоследствии я наблюдал, как он без труда приподнимал с кровати свою заболевшую мать, пересаживал ее в кресло, а вечером переносил обратно на кровать. Редкий мужчина мог такое проделать, так как восьмидесятидвухлетняя старуха весила за двести килограммов. А Миоме было тогда всего пятнадцать с небольшим лет.
Миома никогда не применял свою силу по отношению к другим. Наоборот, он казался слабым и всячески это подчеркивал – сутулился, делал вид, что страдает одышкой, а на уроках физкультуры не мог подтянуться и одного раза.
Своего отца он почти не знал. Тот умер, когда ребенку исполнилось три года, а до того не жаловал отпрыска своим вниманием, считая его неполноценным ребенком.
Когда Миому принесли из роддома и положили в постель, отец подошел к ней, посмотрел на своего глазеющего сына, и ему вдруг показалось, что, коснись он металлических частей кровати, тело непременно сотрясет разрядом тока. К тому же желтоватая кожа ребенка вызывала в нем чисто физиологическое отвращение и напоминала кожу мертвеца.
– Это не ребенок, – говорил он жене. – Это животина какая-то.
Все в Миоме раздражало его. Заставая жену за кормлением младенца, видя, как он ненасытно ест молоко, отец чувствовал, как к горлу подступает тошнота и вся плоть восстает против такой картины: желтушный ребенок жадно сосет грудь семидесятилетней старухи. Тогда он уходил в другую комнату и задумывался над тем, что, может, посланное ему на склоне лет безобразное дитя – следствие его безбожия в молодости. И отец пробовал вспоминать молитвы, часами твердя их в пустой угол, прося у Бога как-нибудь разрешить ситуацию, взяв хотя бы радиоактивное чадо к себе.
Потом, испробовав молитвы, он начал пить, и его шарахнул обширный инфаркт. Врачи с трудом поставили отца на ноги, но, придя из больницы и увидев сидящего на горшке Миому, он снова запил, вспоминая в редкие минуты просветления всю прожитую жизнь.
До рождения Миомы он искренне верил в то, что жизнь прошла, как надо, так, как всякому можно пожелать, а то, что у них с женой не было детей, то уж что здесь попишешь… А сейчас, с появлением Миомы, все как-то пошло нехорошо, вроде как бы зачеркивая предыдущие годы… И он снова начинал пить, все запойней, так, чтобы наверняка убить сознание… В день своего семидесятилетия, после второй рюмки водки, он почувствовал, что в ухо ему засунули саблю, в глазах помутилось, схватившись за голову, он попытался было встать со стула, но не смог, безголосо звал жену, но неслушавшийся язык вывалился изо рта, затем он стал глохнуть, и его на «скорой помощи» доставили в больницу с сильнейшим кровоизлиянием в мозг. За минуту до смерти он вспомнил картавого мальчишку, клянчившего просвирки, представил себя летящим в аэроплане, в последней мечте обнял жену и в том же аэроплане улетел на небеса.
Самое поразительное в Миоме было то, как он относился к своей матери. Оба молчащие, они без труда находили общий язык, по взгляду и по жесту понимая друг друга, как влюбленные. Миома часами мог сидеть рядом с матерью и, уставившись ей в глаза, гладить ее руки – полные, с массивными золотыми кольцами на таких же массивных пальцах. По утрам он обычно расчесывал ее черные с проседью волосы и радовался, как младенец, когда с них сыпали голубые искры… В день восьмидесятилетия он преподнес ей букет из восьмидесяти одной розы и серебряный медальон, раскрыв который, она нашла несколько белесых волосков, срезанных с голого черепа Миомы…
Откуда тринадцатилетний ребенок достал деньги на дорогие подарки, до сих пор осталось загадкой.
Если мать, не дай Бог, заболевала, Миома становился для нее самой лучшей сиделкой. Он с утра до ночи что-то варил, смешивал какие-то лекарства, кормил мать с ложки и сидел возле ее изголовья все ночи напролет.
Несмотря на такую сильную любовь, в ней не было ни толики сексуального звучания. Ни один, даже самый плохой, психолог, проанализировав психику Миомы, не смог бы настаивать на присутствии Эдипова комплекса. Просто Миома так любил и почитал свою мать, как не любят и не почитают со времен Ветхого завета.
В четырнадцать лет Миома решил, что обладает какими-то сверхъестественными способностями. То ли он начитался популярной литературы, то ли насмотрелся на себя в зеркало, но, во всяком случае, в течение года тестировал свой организм на аномальные проявления. Он раскладывал в одинаковые конверты картинки с изображением кругов и квадратов, после тасовал конверты и пытался определить ладонью, где квадраты, а где круги.
Обычно попаданий было лишь процентов на двадцать, как и у всех нормальных людей… Затем он бросал в наполненную водой тарелку бумажку и усилием воли заставлял ее прибиться к краю. Но бумажка всегда оставалась в центре тарелки и плыть никуда не хотела.
Миома посещал какой-то кружок, в котором собирались всякие спириты и медиумы, слушал тайные лекции по астрологии и наблюдал всевозможные опыты мистического характера. Ему часто предлагали включиться в какой-нибудь опыт, за глаза считая лысого и немого подростка выдающимся экстрасенсом. Но он всегда отказывался, и присутствующие оправдывали это тем, что он не хочет тратить свою энергию на пустяки, а экономит ее для выхода в астрал.
Как-то дома Миома пытался усилием воли зажечь настольную лампу, а когда она после пятиминутного воздействия вдруг вспыхнула, дерзкая, он так обрадовался, что чуть было не лишился сознания. Закрутившись на месте волчком, сжавшись от радости в пружину, он неожиданно увидел стоящую в дверном проеме мать. Это она включила свет, неслышно войдя в комнату.
Миома пришел в бешенство. Сначала он побледнел, его губы напряглись резинкой, но затем, подрожав мгновение, растянулись в корявую улыбку; потом он подошел к матери, нежно ее обнял и поцеловал в лоб…
На этом его паранормальные эксперименты закончились, он бросил посещать кружок, и впоследствии у него появилось следующее увлечение.
Миома перешел в девятый класс и, как все, должен был посещать уроки начальной военной подготовки. Я с нетерпением ждал его появления в классе, но на первый урок ом не пришел, как, впрочем, и на все последующие. В своей объяснительной записке он сообщал, что не приспособлен для военного дела, что слаб здоровьем и что врачебная комиссия военкомата уже освободила его от прохождения действительной службы, поэтому Миома считает нецелесообразным посещать мои уроки.
Сначала я разозлился, прочтя его объяснения. Так долго прождав формального повода, чтобы узнать Миому поближе, и лишиться своего права, когда уже дождался! Я отправился к директору школы и сказал, что считаю болезнь Миомы чистой воды симуляцией и что неплохо было бы проверить в военкомате достоверность болезни ученика. Директор посмотрел на меня с укоризной и предложил самому заняться проверкой, сказав напоследок, что мальчик много тяжелого перенес в своей жизни, что у него престарелая мать, а отец скончался, сам же он болен на самом деле, и это видно даже по его внешнему облику.
Раздосадованный, я позвонил из учительской в военкомат, и мне подтвердили, что Миома признан негодным к армейской службе даже в военное время.
Но я-то чувствовал, что Миома здоров, я был уверен, что каким-то образом ему удалось симулировать свои болезни, но доказательств у меня не было.
И мы вновь стали встречаться у окна.
Теперь Миома стал открыто выражать свое превосходство, не скрывая улыбки и издевательских ужимок. Казалось, он узнал, что я ходил к директору школы, а после звонил в военкомат, и теперь праздновал надо мною победу. Все в его облике говорило о том, что мне, учителишке военного дела, никогда не достичь его умственного уровня, надень на меня даже генеральские погоны.
