— Это тебе просто после Европы так кажется, — сказал он шутливым тоном.
Первоначально Кэти поехала в Европу лишь присмотреть за тем, как сын Эндрью устроится в Оксфорде, в колледже Бейлиол, а дочь Сеси в Париже, в Высшей школе изящных искусств, но потом осталась еще на пять месяцев, ибо двадцать три года в Иране, отданные борьбе за одно правое дело безнадежней другого, исчерпали наконец ее силы.
— Я не допущу, чтобы ты канул в эти горы, пропал без следа, — проговорила она. — Существует ведь другой мир вдали от всего этого, процветающий, ничуть не эфемерный.
— Разумеется.
— И значит, нечего тебе впутываться в курдские дела.
Он промолчал. Затем впервые обратил внимание на то, что она no-модному подстригла свои длинные волосы.
— Зачем ты это?
— Что — зачем?
— Остриглась зачем?
— Затем, что мне осточертела прежняя прическа. Притом вчера, когда я приехала, ты даже и не заметил.
Он сердито покраснел, повернулся и зашагал дальше, ведя Кэти по тусклым каменным скатам, скользким от покрывающей их тонкой корки черного льда. «Осторожней ставь ногу», — предостерегал он в опасных местах. Двигались без разговоров. Мак-Грегор шел не торопясь, но все равно знал, что в этом горном разреженном воздухе жену медленно и верно одолевает усталость. Сделали привал, долго и молча подкреплялись, а с полудня снова шли, и он все так же молчаливо и сосредоточенно выбирал маршрут полегче по чересполосице склонов. Но временами он забывал, что за спиной идет Кэти.
На ночлег пришли к заброшенному иранскому полицейскому посту, наполовину разрушенному курдами во время тех двух открытых сражений, что они дали, защищая свою республику 1946 года. Начиная уже зябнуть, поужинали у примуса лепешками и тухловатой разваренной курицей, которую Мак-Грегор купил на базаре в Резайе.
— Противно в рот взять, — сказала Кэти. — Мне уже окончательно разонравились яства восточных базаров.
— А тем не менее есть надо, — сказал он. — Ты глотай, отвлекаясь от вкуса.
Кэти поежилась, горбясь над жалким побитым примусом, а Мак-Грегор развернул два нейлоновых спальных мешка и состегнул их «молниями» вместе — для теплоты. И сразу же велел ей туда влезть, пока в теле осталась горсть тепла.
Молча, не разжимая зубов, она кивнула, вышла наружу и с минуту постояла в темноте на старой дороге, чувствуя, как черное безоблачное небо нагорья леденит ей голые лодыжки, голые руки, голые ноздри и легкие. Даже в слабом звездном свете панорама была так огромна, тиха, вогнута, высока и чиста, что животно-грубым казалось обращать хоть малую ее частицу в отхожее место.
— Старой становлюсь, — горестно вздохнула Кэти.
Когда она вернулась в темное помещение поста, ей было по-прежнему зябко, и она спросила у Мак-Грегора, в самом ли деле требуется раздеваться.
— А иначе замерзнешь в мешке, и я замерзну.
Забравшись в двуспальный мешок, она разделась догола и очутилась в холодной нейлоновой оболочке, а затем и Мак-Грегор быстро влез туда, и она прижалась к мужу.
— Я вовеки не согреюсь, — сказала она жалобно.
— А вот погоди немного.
Лежа в коконе мешка, в переплетении ее рук и его локтей, они ждали, чтобы холод сменился теплом, и Мак-Грегор спросил Кэти, не подстриглась ли и дочь их Сеси.
— Нет, — ответила Кэти. — Она все еще папина дочка. Без твоего одобрения не станет подстригаться. А одобришь — так и наголо обреется.
— Ну как, оправдала Школа изящных искусств ее ожидания?
— Сначала ей надо привыкнуть.
— А усидит она?
— Если только не сбежит замуж за какого-нибудь голенастого мальчика-француза.
— Неужели новая напасть?
— Успокойся, — сказала Кэти, высвобождая одну свою руку. — Ничего с ней не случится. Ей куда безопаснее в Париже у тети Джосс, чем в Тегеране, под огнем страстей этого курдского фантазера Тахи. Я велела ей ежемесячно наведываться к Эндрью в Лондон или Оксфорд, а с Эндрью взяла слово, что он, что бы ни случилось, не забудет о сестре по широте своей братской души.
— Будь спокойна. Он сдержит слово.
— Не сомневаюсь. Но он так самоуверен, что это меня даже тревожит. В наши фамильные гостиные он заглядывает мимоходом, как на гостеприимные вокзалы, а дружит со всяким сбродом и шествует этаким транзитным пассажиром во всегдашнем потоке добрых друзей и братьев.
— Он мальчик организованный, — заступился за сына Мак-Грегор.
Кэти лежала, тесно прижавшись, водя ладонью вдоль спины его, по теплым позвонкам. Она уже согрелась, и от сердца у нее стало отлегать.
— Как будет «шорох» по-курдски? — спросила она тихо, словно кто-то мог подслушать.
— Какой шорох?
— А ты прислушайся.
На плоской земляной крыше что-то шуршало, легкий горный ветер шелестел там сухими былинками и палым листом.
— Гуш-а-гуш, — сказал Мак-Грегор.
— А как «бульканье»?
— Билк-а-билк.
— Шепот?
— Куш-а-куш.
— А храп?
— Кер-а-кер.
Кэти засмеялась.
— Помню, помню, — сказала она, уже полностью размягченная, приникшая к мужу. — Эти звукоподражательные удвоенья — вот и все, что мне нравилось в курдском, да еще его чудесная образность: скажем, жених будет «за руку взявший», транжир — «раскрыторукий», а отчим — «черствый отец». А как у них «красивый»?
— Сладкокровный.
— Я часто вспоминаю тот день в саду над озером Урмия. Как тогда ответила горянка мужу, прикрикнувшему на нее?
Сжимая в пальцах ее волосы, точно мягкую упругую траву, Мак-Грегор напомнил ей, что курд спросил жену разгневанно: «Ты кто — дьявол или джинния?» — и та ответила: «Я не дьявол и не джинния, я плачущая женщина».
Он ощутил, как на висок ему закапали теплые и непонятные слезы Кэти, и, прокляв мытарства, закрыв глаза, он попытался супружеским любовным способом отрешить мысль и тело от безнадежной неразберихи проблем, а потом Кэти вытерла слезы и сказала успокоенно:
— Я ехала назад, твердо решив не ссориться с тобой. Но как же не ссориться, если мы так по-разному смотрим теперь на самое насущное?
Он услышал очень отдаленный собачий лай — первый звук, признак жизни, донесшийся до них за эти двенадцать нагорных часов.
— Скорее явится шииту его несбыточный мессия, чем перестанут муж с женой ссориться, — отшутился он персидской пословицей.
— Ах, эти несносные персидские присловья, — проговорила она сонно. — А знаешь хоть и вялость дурацкая после истерэктомии, но хорошо, что не надо беспокоиться, вставать и вообще можно не думать и чихать на все. — Но прежде чем уснуть, она прибавила: — Так или иначе, а я найду способ вырвать тебя из всего этого.
Утром они двинулись дальше по грунтовой дороге вдоль гряды. С откосов начали уже постреливать. Порой винтовочная пуля звучно ударялась в скалы над головой. Дойдя до замерзшего горного озерца, они увидели, что издалека снизу, из глубокой долины, к ним поднимается всадник.
— У бегзадийцев до сих пор основной транспорт — лошади, — заметил Мак-Грегор. — Впрочем, возможно, это мул.
— О господи, — сказала Кэти. — Неужели нападет...
— Во всяком случае, это не Таха. Тот не унизится до чего-либо менее современного, чем джип.
— Нам бы укрыться куда-нибудь, — сказала Кэти.
— От курда в его родных горах не спрячешься, — сказал Мак-Грегор. — Лучше идти, как шли, и не спускать с него глаз.
Курд снял с плеча винтовку, опер ее прикладом на седло. Кэти понимала, какая нависла опасность; она боялась не за себя — за Мак-Грегора. Курды не более других склонны к убийству, но слишком много старых счетов сводится в горной глуши, и небезопасно здесь человеку, у которого в Иране есть враги. А за все эти годы участия в сложных политических движениях Мак-Грегор не мог не нажить себе врагов.
Пришпорив пятками свою костлявую, покрытую грязью туркменскую лошаденку, курд последние полсотни метров — по ровному — проскакал галопом. Лихо осадил лошадь, чуть не наехав на идущих.
— Ух ты! — гоготнул он. — Так и есть, они самые. — Точно мальчик игрушкой, он мотнул дулом винтовки на Кэти и спросил: — Ты курманджийский понимаешь, госпожа?
— Нет, не понимает, — резко сказал Мак-Ерегор.
— Давай подсади ее ко мне сзади, — предложил развязно курд.
— Ты бери рюкзак, мы за тобой пойдем, — сказал Мак-Грегор.
Сжав пятками лошадиные бока, курд своей винтовкой поддел и поднял тяжелый рюкзак, чуть не упав при этом с седла.
— Ух ты! Не иначе там золото. — И в продолжение всего пути вниз по долине он не переставал гоготать и горланить: — В мешке золото!
Они шли за ним около часа, пока не увидели речушку впереди, у крутого поворота. Курд гикнул, ударил лошадь пятками и пустился вскачь. С криком и хохотом он скрылся за поворотом.
— Прощай рюкзак, — сказала Кэти. — Ускакал со всем нашим добром.
— Это всего лишь местное чувство юмора, — успокоил Мак-Грегор, продолжая шагать. Не дошли они еще до поворота, как оттуда лихо вывернул старый темно-синий джип и, проехав юзом ярдов двадцать, остановился. Кэти ухватилась за руку Мак-Грегора.
