Девушка с бьющимся сердцем достала из сумочки телефон. Набрала номер подруги. Тихо сказала ей: «Меня куда-то привезли. Я не знаю куда». И тут же отключилась и спрятала телефон обратно, потому что тетка снова заглянула в комнату.
Тетка тут явно маялась без компании, она опять прокричала в коридор «А ты, б, че думал!» — подождала ответа, вскочила и исчезла, оставив дверь открытой.
За стеной громыхало, потом наступила тишина, ужас.
Стучали чьи-то ноги, слышался сдержанный, нетерпеливый мужской хохоток. Звенело стекло.
Девушка сидела вытаращившись против зеркала. Ничего не могла с собой поделать. Глаза были навыкате, огромные помимо воли.
В коридоре, видимо, у тех дверей, сказали:
— Я буду, б, первый.
— Щас,— отвечал другой мужской голос.
— У тя, б, трипак, ты,— невнятно продолжал первый.
— Где ны взял, б, нриппер,— специально, видимо, гнусавя, перебил его другой.— А у небя, б, сифон недонеченный. И ны мне нолжен сонню баксов.
И он заржал.
Женщина закричала там: «А че, у нас че, похороны?»
Опять забубнила музыка.
— А, за сотню, б, уступлю, только ты тогда с гандоном,— вякнул второй, и тут захохотали они оба.
— Че, че, б, сказали?— визгнул кто-то из комнаты, и те двое ответили вразнобой и со смехом «мы первые», вызвав этим гогот и поток торжествующих протестов, что Макс еще не приехал, Макс, Макс, не приехал еще. Вы че, Макс, Макс.
Начался крик, все веселились. Женщина хохотала с надрывом, как-то вызывающе. Даже, можно сказать, маняще, со стонами.
Слова «Макс первый» отдавались в стенах эхом.
Их там было много.
Клавин телефон начал сигналить. Она не успела его выключить, как тетка вошла и протянула руку.
— Давай отвечу?— произнесла она лениво.
Клава пискнула «щас, щас».
Тетка все стояла с протянутой рукой, помахивая толстыми пальцами с длинными когтями. Клава отдала ей сигналящий телефон.
Тетка вышла.
Клава спустя минуту пробралась к открытой в коридор двери, выглянула. Тетка, стоя там спиной к ней, вертела телефон в руках, игрушка испускала световые волны и орала. Тетка жала на кнопки. Однако телефончик все кричал: «Возьми трубу, возьми трубу!» Это друг-архитектор, когда-то, в далекие прошлые времена, в другой жизни, записал ей в качестве сигнала свой голос. Тетка, не сладив с чужим аппаратом, пошла, видимо, за помощью в большую комнату. «Возьми трубу»,— кричал из рая в ад архитектор.
Общество встретило бабу с мобильником (она что-то торжествующе объяснила) дружным одобрительным криком и, наверно, какими-то действиями, и она опять захохотала, охотно и с визгом.
Начался, однако, крик «Дай мне, мне надо звонить» и ругань, видимо, кто-то доскребывался поговорить с родиной забесплатно, но другой уже орал: «Да тихо, не слышно ниче, алё», притом гремела музыка. Гопота.
На телефоне мало денег, они займутся им ненадолго. Господи, что же делать!
Клава быстро выскользнула из комнаты в коридор. Там было пусто. Сердце колотилось, как при побеге.
К выходу не пройдешь, на пути их комната.
Клава осторожно заглянула направо, на кухню.
Там никого не оказалось.
— Че?— спросили у нее за спиной.— Че рыщешь тут как эта? Че ищешь, подстилка, б…?
Тихая, подробная, мерзопакостная ругань.
Клава подпрыгнула от неожиданности.
За ней стояла та баба, вроде бы уборщица.
Клава начала говорить, но тетка вдруг оглянулась. Там, на пороге большой комнаты, стояла та, другая тварь, явно уже пьяная, которая, увидев происходящее, кивнула себе и сделала ручкой, что вроде все нормалёк, сторож на месте, и вдруг с визгом и невольным смехом исчезла, как бы утянутая обратно.
— Мне надо уйти, выпустите меня, я не знала,— дрожа, зашептала Клава. Слезы хлынули как водопад.— Я села к ним в машину, она мне сказала, подвезем! Что меня отвезут домой! Что они в праздник всех так возят бесплатно! Мне нельзя, понимаете? Она меня обманула! В машине сидела, пригласила! Я думала, если эта тетка жуткая там сидит, все в порядке… Она заманила! Понимаете? Мне надо домой! Мама в больнице, будет звонить! Больное сердце! Она умрет! Мне нельзя!
— Ты девушка, б, что ли?— спросила та.
Клава кивнула вполне искренне и отчаянно.
Тетка поглядела в пустой коридор (из большой комнаты доносился крик по телефону, женский прерывистый хохоток, как при щекотке, мат и конское ржание), затем она хмыкнула, кивнула сама себе, поднявши брови и поджав губы,— видимо, что-то припомнив, какие-то прошлые события,— потом вытерла руки о живот, как бы к чему-то готовясь, и двинулась вперед довольно тихо, всем своим видом призывая к осторожности, вошла в ближнюю комнату, потом завернула в другую, маленькую, раздвинула на окне шторы, поднялась коленками на подоконник, повернула шпингалеты в двойной форточке и открыла ее.
Там, за окном, был наглухо вбит ряд железных прутьев.
Баба, обернувшись к мнимой Клаве, вдруг заговорила:
— Ключи я от офиса раз потеряла, а дверь железная, позвонила бойфренду, он тут слесарь, подпилил мне там болгаркой (она показала на форточку с железными прутьями), потом привел пацана своего, ему десять лет, он залез через форточку, мне дверь открыл, ключи я взяла у курьера, заказала, и что — потом погодя неделю офис ограбили, а я ментам не сказала, что парень через форточку лазиет. Ну, замки они сменили, а окно не заделали, никто об нем не знал, моего бойфренда даже не допрашивали, я про них с сыном молчала, а эта, бля, его увела,— обернувшись и кивнув в глубь квартиры, непонятно сказала она.
И с усилием отогнула в сторону один прут за форточкой, потом другой. Прутья опять выпрямились. На том она сползла с подоконника и ушла, не глядя на Клаву.
А этой узнице не надо было долго объяснять.
Десятилетний пролез!
Она, скинув туфли, вскочила к форточке, бросила вниз во двор сумочку, выставила руки на волю и стала раздвигать, крутя плечами, эти два упругих, мертвенно-жестких прута, вилась, плясала, как рыба на крючке, не замечая содранной кожи, а в квартире раздался далекий приветственный крик (кто-то пришел?!), он подстегнул ее как бич, она каким-то чудом пролезла вторым плечом, а дальше, до пояса, уже пошло легче, надо было лезть быстрей, быстрей, а крик приближался, она сползала вниз, сдирая кожу на руках, ниже и ниже, пальцами по прутьям, и наконец уцепилась за карниз, поскорей выдернула из форточки колени и ступни, находившиеся там, наверху, в опасности, да и ухнула вниз, в пропасть, всем туловищем, проехала мимо карниза, порвав платье и сильно оцарапавшись о зазубренный железный край, и приземлилась на запястья, почти их вывернув,— по счастью, там была вскопанная почва, в которую Клава угодила по очереди ладонями, локтями и коленками, потом сильно, с размаху, припечатавши все лбом. Она въехала как будто в какие-то грядки, спасибо, в мягкую землю, рядом с виском торчал стебелек рассады.
Домишко стоял не слишком высоко. А то она могла бы и с жизнью попрощаться, так тяжел был удар. Звуков никаких Клава не издала. Может быть, невольно ёкнула, но окно-то их находилось за углом! Никто не мог услышать.
Увидела сумочку, подгребла ее к себе. Оглянулась на дружный вой сверху. За решеткой плясали какие-то лица, оглядывались, раздавался крик, руки, как белые черви, вились вокруг прутьев решетки.
Быстро, но невыносимо вязко, как во сне, она встала с четверенек, и тут же оглянулась на чей-то крик. Видимо, за углом, из того подъезда, уже выскакивали люди. Беглая каторжница на подгибающихся слабых ногах, хромая, поскакала в другую сторону, к гаражам у ворот, подальше от дверей и окон страшной берлоги.
Сердце ее билось как язык колокола, по всей грудной клетке. Во рту пересохло, там ворочался липкий, корявый отросток.
Ворота!
Она выскочила в проулок и метнулась на другую сторону, влетела в чужой двор, побежала направо вдоль заколоченного дома и прыгнула в какую-то заваленную досками щель. Там не мог поместиться человек. Она ужом пролезла, забилась поглубже, втиснулась в песок, притаилась. Старалась не дышать. Крики на улице не утихали долго. Над ее головой кто-то протопал. Постоял в отдалении, ушел. Стукнули дверцы, затарахтело, машина выехала, шум мотора затих вдали. Потом машина приехала. Мотор заглох, хлопнули дверцы одна за другой. Стали орать. Ушли. Все ясно слышалось под досками, Клава еще подумала, слышно как в могиле, и усмехнулась почему-то. Начала дышать. Громко билось сердце. Буду лежать до ночи.
Спустя вечность, в полной тишине она выбралась, отряхнулась, побежала на цыпочках, согнувшись, вдоль дома, нашла проход налево, помчалась быстро, все сворачивая и сворачивая по задворкам, и на бегу осмотрела руки — покорябанные запястья налились отеками как вывихнутые. Грязное, мокрое, запачканное землей платье висело клочками.
Много позже в каком-то дворе она решилась остановиться, слава богу, там нашлась лужа, мутная, с бензиновыми разводами, и, шипя от боли, девушка помыла окровавленные колени, руки и стертые пятки.
